Портрет печали моей...

Тишина. Глубокая тишина. Но она не смущала хрупкую девочку с ангельским личиком и длинными пепельными волосами. Взгляд чёрных глаз прошёлся по пустой квартире. Мия Ди-Кю жила одна в своей двушке где-то недалеко от центра Северной столицы. Тишина – её лучшая подруга. Только так она могла работать над своими рисунками... За окном который час лил проливенный дождь, гремел гром, от которого девушка иногда вздрагивала, и сияла мимолётная кривая линия молний. На улицах никого не было. Хотя кого встретишь в два часа ночи среди маленьких озерков и метко ударящихся об землю молний? Я вас умоляю! Никто не высунет и кончик носа, чтобы хоть как-то показаться под небом... Во всей квартире царил по-настоящему творческий хаос: кисти, тюбики масла, карандаши, ластики – всё валялось тут и там, не говоря уже и про сами картины, пустые холсты и не тронутые женской рукой пособия по рисунку. Те подавно покрылись слоем пыли. Только в одной комнате, где Мия и работала, сохранялся порядок. Художница заботливо ухаживала за своей мастерской... О... А что это стоит? Посреди комнаты? Ах, повёрнутый к окну мольберт с холстом. «Кого же женская белая рука рисует да вздыхает тяжко после у окна?» – спрашивали себя в мыслях те, кто однажды бывал в доме девушки. При гостях Ди-Кю прятала работу под толстой тканью, ссылаясь на то, что рисунок не готов. Но и те гости могли приходить недолго. Потом она закрылась в квартире и не реагировала на дверные звонки. Только, если нечаянно увидит изображение с камеры глазка, посмотрит ненадолго да и пойдёт опять по делам. ​​​​​​Сидя на окне, Мия крутила в своих руках остренький ножик и устало глядела на него. Ей казалась жизнь пустой, мёртвой и холодной, как этот нож. А в чём смысл её жизнь? Она одинока. Круглая сирота. Родителей она не помнила. И даже не знает, есть ли у неё брат или сестра... Из последних сил девятнадцатилетняя златовласка вернулась за мольберт и бледными длинными пальцами стянула мешковатую ткань с работы. Первое, что вы увидели бы – это молодые, светло-голубые глаза. И не поймёшь по ним: мужчина или женщина? Какого возраста? Кто это вообще за человек? А наложенные на лист мазки ручейками скользили к светлым чертам чьих-то щёк. Кажется, у этого человека на холсте есть ямочки при улыбке. Можем догадаться, что этот человек любит часто улыбаться... И вот снова кисть коснулась полотна, создавая новые мазки, а за ними – новые черты, задуманные Мией. Та старалась не смотреть на глаза, так как они казались излишне живыми; они смотрели на неё так, будто это зеркало сохранило образ того, кто посмотрел на его гладь не так давно до прихода художницы. На нарисованных щёчках благодаря живой кисти с краской появился лёгкий румянец. А следующими лёгкими взмахами руки появилась едва видимая скула. Мия оценивающе посмотрела на оставленные ею штрихи, поджав губу и приложив деревянный кончик кисти к носику. Печальные чёрные глаза пробежали снова по холсту – и девушка снова принялась за работу. Только бы успеть. Только бы не забыть. Ведь со временем те знакомые черты канут в вечности. Имя давно перестало слетать с маленьких, чуть пухленьких женских уст. Она забыла имя этого человека. Мия боялась, что забудет его образ прежде, чем успеет закончить его портрет. Время беспощадно к её памяти. Многих она забыла. Многих не вспомнит уже никогда. Сердце билось чаще, когда она вспоминала только о нём... «Имею надежду, я не забуду его. Я обязана успеть! Его лицо, его улыбка должны навсегда сохраниться в этом последнем портрете!» Спустя пару часов после неотрывной работы уже можно было понять, кто будет изображён здесь: мальчик... или юноша? На вид ему этак лет двадцать. Может быть больше? Не разбираюсь в этом. Но Мия... Она могла разбираться в этом. С точностью угадывала возраст едва знакомого человека по одному его виду или речи. Но сама девушка не желала говорить свой возраст. Стеснялась этого. И на то были свои причины. Бессмысленные для окружающих и весомые для неё самой. Художница вообще предпочитала больше бывать в одиночестве, имела маленький дружеский круг и заниженную самооценку, которая часто мешала ей в жизни и учёбе в некой художественной академии Петербурга. Да и к тому же она больше слушала людей, чем сама говорила. О! Гляди! Мия уже села на своё любимое, насиженное место – на подоконник самого большого в её доме окна – и укуталась в тёплый нежно-голубой плед. И снова её сердце заполнилось той печалью. Тоска! Она любила этого юношу. Так что же произошло, что она теперь не выходит на улицу и не приходит в академию, предпочитая заниматься на дому? Только трепетная душа этого хрупкого человечка на окне знала эту причину. Из-за которой жизнь кардинально изменилась. Тем временем Мия снова приложила лоб к холодному стеклу и мельком кинула взгляд на лезвие, так одиноко покоящийся в другом конце окна. Её так манит. Но её душа сомневается: нужно ли это? Лёгкий вздох ненадолго прервал тишину. На следующее утро погода нормализовалась, а из туч выглянул жёлтый диск солнца. Девушка проснулась на подоконнике. Кажется, она забыла лечь под одеяло в холодную постель... А какая разница? Всё равно... Сложив плед, Мия снова возвращается к мольберту, к портрету её печали. Похоже, её во время сладких грёз посетил муз вдохновения.  «Жалко, что не для мне ты улыбаешься...» Скольжение кисти по холсту стали увереннее и плавнее, чем вчера. Мия не теряла времени. И даже не заметила, что наступил снова вечер. А портрет был наполовину сделан. «Завтра доделать этот портрет печали моей!» Девушка не стала ложиться спать, так как чувствовала себя бодрой. И она спешила. Часы нещадно отстукивали каждую секунду, каждую минуту, каждый час. Не успела Мия моргнуть и глазом, как минула бессонная, беззвёздная ночь. И медленно поползли лучи солнца по земле, а затем они проникли в квартиру Мии через тонкую стеклянную гладь окон. Девушка тоскливым взглядом взглянула в окно, а потом снова повернулась к холсту и обнаружила: свеча в старом светильнике уже погасла, а кофе давно остыл. Портрет под солнечным светом блестел. При завершении работы студентка сделала пару шагов назад и снова оценивающе взглянула на изображение.  Итак, это был юноша с красивым овалом лица с большими серо-голубыми глазами, тонкой нитью алых губ и небольшим аккуратным носом с маленькой горбинкой. Короткие русые волосы с чёлкой, аккуратные густые брови того же цвета и улыбка служили главными украшениями молодого лица. А дальше открывался неплохой вид на шею, раскрытый воротник однотонной белой рубашки. Вдобавок гармонию добавлял светло-голубой, как лёд, фон с небольшими мазками синего цвета. Но дальше продолжать она не стала и дополнила композицию... Азалиями? Даже не знаю, почему именно нежно-персиковых азалии, ну что ж – таково видение художницы Мии! И немного завитушек, так аккуратно выполненные белой краской и которые служат что-то вроде рамки по краям полотна. А где-то были видны солнечные лучи, которые едва-едва касались светлого лица юноши. Портрет впитал всю печаль создателя, всю трепетную любовь и нерастраченную ласку, но сам выглядел живым и радостным. Кисть, с глухим стуком ударившись об пол, измазала белой краской пол. Вся девушка вдруг затряслась, задрожала! Мия поджала, а потом прикусила нижнюю губу. К горлу подступил комок нестерпимой горечи. По юным и милым щекам вдруг скользнули дорожки слёз... Она вспомнила. Всё. Его имя. Его тихий голос. Его мимолётный холодный взгляд. Его лёгкую, ненавязчивую улыбку. Всё это только причиняло боль. Раны даже не думали затягиваться. Они только сильнее раскрылись. «Скажи... Борис... Ты любить кого-то?» Мия Ди-Кю стеснялась своих речевых ошибок в повседневном общении с друзьями. И, оказалось, неспроста: она училась в школе-интернате для особенных детей; кое-как обучилась читать по губам и говорить, хоть её устраивал язык жестов. «Да...» «И кто она?» «Ты её не знаешь?» «Может быть» «Я по уши влюблён в крошку Лили» Так звали сокурсницу Мии. Именно тогда, в тот самый момент, что-то внутри Ди-Кю сломалось, замерло и исчезло... И она вдруг почувствовала, будто её крылья отрезали, а в спину вонзили сотни острых кинжалов. Глаза вот-вот окажутся на мокром месте, но девушка, сжав ладони в кулаки, твёрдо продолжала с ним разговор. Только под вечер, когда занятия закончились, художница быстро скрылась из виду своих друзей и самого Бориса и спустя двадцать минут стояла на пороге своего пустынного без своей хозяйки дома. «Почему так произошло? Что же такое случилось, что Борис не обратил на меня внимание? Неужто... Я не гожусь на роль его любимой?» Все эти навязчивые мысли преследовали бедняжку Ди-Кю месяц и двенадцать дней. И сейчас уже тринадцатое мая за окном. Почти лето. Всё цветёт. Сирень где-то во дворе благоухает, птички поют, а люди скорым шагом идут по дорогам, торопятся по своим неотложным делам. Только вся эта гармоничность между суетой и покоем не трогает душечку Мии. Её это не волновало. Давно в её душе были мрак и уныние, сгущающиеся вокруг неё плотным кольцом и затягивающие в чёрный омут, где в результате девушка и увянет, как цветок без солнечного света. И теперь художница стояла перед готовым портретом. Чувства переполняли её. Глаза и нос сильно раскраснелись, а губы были до крови искусаны. Ногти впились в бледную кожу, за собой оставляя красные линии от локтя до самой кисти. Ей было больно. Больно душевно. Ей было страшно. Руки опустились у неё. Ноги её подкосились, и женское тело опустилось. Мия осела на полу и поджала к лицу ноги и, уткнувшись в колени, разрыдалась. И вдруг что-то её натолкнуло на безумное: Мия подскочила на ноги, сорвалась к окну и, открыв нараспашку, вскочила на подоконник и лицом встретила порыв ветра. Тот сразу же раскидал длинные золотые локоны Мии, которые на солнце будто светились. Чувство страха и неизвестного чувства лёгкости охватили весь организм девочки, вызывая табун мурашек по всей коже. Руки сами раскинулись, будто крылья распрямились, и с закрытыми глазами девочка представляла: корабль, закат, лёгкий бриз и шум моря; а на палубе, как в «Титанике», в той знаменитой позе стоит она и он, такие влюблённые... Но это всего лишь мечты! Этому никогда не случиться! Оставалось сделать лишь шаг... Рискнуть... Уйти туда, где ей будет лучше... — «Ты знаешь, без тебя и дня прожить нельзя мне видимо», – тихо прошептали алые уста... И Мия... взлетела. Её охватили чувства свободы и лёгкости! Но только на миг... Резкий и глухой стук. Хруст костей. Боль во всём теле. Последний вздох. Последняя слеза. Ниточка жизни младой оборвалась... Так несчастная девочка разорвала своё унылое, серое существование в не милом ей Санкт-Петербурге – в городе творческих людей...

***

Борис вошёл в её квартиру полгода спустя после самоубийства его близкой подруги. Взгляд светло-голубых глаз скользнул по стенам одинокого дома. На них неподвижно висели лучшие зарисовки покойной девушки. Вот он сам. А там Лили. А здесь ещё друзья. Артисты. Педагоги. Много-много лиц смотрело на него с каким-то тяжёлым осуждением в глазах сквозь свои нарисованные улыбки. В пристанище одинокой души царила всё та же тишина. Борис сразу направился в мастерскую. Всё было покрыто пылью. В воздухе даже едва-едва можно было разглядеть маленькие летящие в своём танце пылинки. Юноша не торопился, будто раньше бывал здесь, будто сам здесь жил. Он с каким-то безразличием смотрел на все эти вещи, которыми пользовалась Мия. В памяти его всплывали короткие мгновения, связанные с общением с этой необычной девушкой. Что-то... Ты заметил? Борису вдруг что-то кинулось в поле зрения. Неуверенно шагнув к банкам, наполовину наполненным водой и оставленным без чуткого присмотра хозяйки, гость заметил давно знакомое: слуховые аппараты, которые надевались на уши, старого типа и телесного цвета. По юным губам скользнула улыбка, но с долей холодной тоски. Взяв их в руки, парень спрятал в карман, проронив при этом: «Эх, глупышка». Дальше, когда молодому взгляду бросился одинокий мольберт, закрытый тряпкой, Борис подошёл к нему и сдёрнул ткань. Каково его было удивление, когда он увидел там самого себя. Борис, немного помявшись на месте, убрал светлые ладони в карманы брюк и стал изучать свои же собственные черты лица. Он всегда поражался её талантом.​​​​​​​ И теперь её нет... «И как долго ты будешь рассказывать ей о своей тайне?» ​​​​​​​Крошка Лили что-то знала по поводу Бориса. Именно тот разговор о тайне всплыл в воспоминаниях у юноши, когда он стоял перед собственным изображением, как перед зеркалом. «Когда Мии исполнится двадцать лет, я ей всё расскажу. Милая, не говори ей. Она ещё не выросла из своих ​​​​​​​фантазий.» «Борис! Она даже не знает о том, что ты, её брат, жив и есть в её округе! Вот помяни моё слово, малыш, она покончит с собой раньше, чем ты ей об этом расскажешь! И именно ты будешь в том виноват!»​​​​​​​ Эти Лилины слова так и остались в голове Бориса с того самого дня их разговора. Но он не верил её словам: думал, что всё обойдётся, что Мия придёт в себя... Но нет, теперь он стоял в пустом доме, полном разочарований, тоски и безответной, жестокой любви; и даже не осознавал Борис, что всё зайдёт так далеко.  Вдруг он уловил какую-то надпись в уголке холста. Стихи? Да, кажется, стихи. Юношеское лицо наклонилось ближе, дабы разглядеть слова: «Но знаешь, без тебя и дня прожить нельзя мне видимо...»​​​​​​​ — Как жаль, ​​​​​​​что я не поверил Лили и не успел тебе рассказать, что я твой родной старший братик, – губы предательски дрогнули, но Борис только натянул неестественную улыбку. Но гость даже не подозревал: дом был не пуст. Хозяйка стояла за его спиной, смотрела на холст и легко улыбалась. С белоснежными крыльями Мия Ди-Кю выглядела куда красивее: аккуратное белое платье до колен, красиво убранные золотистые волосы, нежно-розовые, как розы, губы и всё те же наивно-детские карие глаза. Вылитый большеглазый ангел! Девушка приветливо смотрела на него, и в попытке дотронуться до крепкого плеча, дабы утешить, рука прошла насквозь. Девушка резко одёрнула ладонь и прижала пальцами к губам, пристально и взволнованно смотря на такой родной силуэт.  Так и стояли они вдвоём и смотрели на полотно. Нахлынули воспоминания. Мия вспомнила, как Борис защищал её перед учителями, закрывал собою от хулиганов и сверстников, которые издевались над бедной, хрупкой студенткой. В те моменты она чувствовала себя как за стеной: невзгоды не страшны ей, когда Борис был рядом... — Ты был портретом печали моей... Теперь я буду оберегать тебя, как ты оберегал меня...