Давай я приготовлю тебе карри?

      Для своих семнадцати лет Теруки чувствует себя до безобразия старым.       Самостоятельная жизнь, рутина, походящие к концу старшие классы школы – размеренное течение, прерывающееся лишь на тренировки, которые своей динамичностью и страстностью встряхивают и наполняют адреналином каждую клеточку утомлённого скукой тела – скукой, которую Теруки осознаёт и ощущает в полной мере только в такие моменты, когда мышцы звенят от напряжения, а сердце размашисто бьётся в груди.       Теруки думает, что, должно быть, так и проживёт свою жизнь: спокойно, плавно, погружаясь с головой разве что в работу и борьбу с озлобленными духами.       И Теруки даже не уверен, что подобный неспешный темп ему не по нраву.       Ровно до тех пор, пока в его жизнь не возвращается тот, с кем, как он думал, встретиться вновь ему не суждено. .       – Извините, мне показалось, вам нужна помощь, могу я…       Теруки считает: помогать людям необходимо. Теруки знает, когда стоит вмешиваться в ситуацию, а когда – нет, но иногда он, как ни больно признаваться, бежит вперёд паровоза и спешит с выводами. Ещё не повернув головы, он замечает ритмично ударяющую по прилавку белую трость, очевидно принадлежащую незрячему человеку, и, ещё не опустив в собственную корзину бутыль с выбранным оливковым маслом, он понимает, что его язык сам собой ляпает непрошеное предложение оказать услугу.       А затем он поднимает глаза от чёрных остроносых туфель и встречается с пронизывающей натянутой усмешкой на чужих плотно сомкнутых губах.       Возможно, Теруки ещё никогда не ошибался столь сильно.       – Не слишком ли ты святой для своего возраста, малыш? – насмешливый гортанный тембр разрезает жизнь Теруки на «до» и «после», и парень абсолютно точно знает: появление бывшего члена «Супер-5» не сулит ровным счётом ничего хорошего. И, чёрт возьми, как раздражает его самодовольный вид, ведь он опять – да, господи, опять – застаёт Теруки врасплох одним своим непримечательным походом в продуктовый магазин.       Как же бесит.       – А ты для своего возраста не слишком ли охреневший, старик? – вырывается сквозь зубы сдавленный рык, и Теруки слишком зол, чтобы поражаться самому себе – он не был столь сильно взбешён уже очень, очень много времени, но желание быть любезным катится в тартарары, и, откровенно говоря, парень был бы не против, если бы Шимазаки Рё отправился туда же.       И, может быть, Теруки и вправду перестарался с неожиданным эмоциональным всплеском, потому что то, как меняется выражение лица Шимазаки, заставляет застыть и переосмыслить свои последние действия.       Острая ухмылка тает, а глаза распахиваются в удивлении, и в кровавых всполохах на повреждённой радужке читается чёткое изумлённое:       «О». .       Шимазаки говорит: «Интересно посмотреть, в кого вырастет подросток, который сумел подобраться ко мне достаточно близко, чтобы ударить» – и, вероятно, считает, что его слов хватает, чтобы объяснить свою беспардонную привычку в непредсказуемые моменты появляться рядом с Теруки, чтобы откровенно поиздеваться и поиграть на нервах, чем бы последний ни занимался. И в его словах Теруки не без удивления различает своеобразную похвалу: Шимазаки говорит не просто «смог дотронуться», а «смог ударить», и парень, как бы странно то ни звучало, чувствует себя – совсем немного – признанным, хоть и пока не знает, что с подобным ощущением делать. Впрочем, маленькая разница между понятиями и сомнительный комплимент – единственное, что Теруки может понять в поведении Шимазаки, в остальном тот больше напоминает человека, не имеющего конкретного плана, но преследующего определённую цель, которая позволяет ему поступать в духе «ох, а что будет, если я сделаю так» и без зазрения совести наслаждаться последующей реакцией.       Теруки понимает, что чем-то заинтересовал Шимазаки, но чем и почему – для него запечатанная за десятками кодовых замков тайна. Не будет взрослый мужчина просто так, без объяснений, садиться за столик у окна в кафе, в котором подрабатывает Теруки, лишь для того, чтобы заказать чёрный кофе без сахара и со сквозящей в голосе игривой издёвкой похвалить бабочку, аккуратно красующуюся на чужом вороте. Не будет материализовываться из пустоты прямо за спиной, чтобы шепнуть запоздало среагировавшему парню, что салат в его руке не первой свежести. Не будет растворяться посреди разговора, словно чёртов Чешир, сверкая обнажёнными выпирающими клыками. Не будет ждать у ворот дома, лишь бы съязвить нечто броское и исчезнуть, оставляя в короткой перебранке последнее слово за собой.       Стоит задуматься, откуда Шимазаки берёт столько свободного времени, чтобы перманентно маячить на периферии и провоцировать парня на очередной грубый выпад. Порой Теруки кажется, что он девчонка-младшеклассница, которую дёргает за косички соседский шпанёнок, не умеющий и не желающий выражать свои чувства по-другому, – и смешно, и грустно.       А ещё он понимает, что больше не может потворствовать своим негативным эмоциям, и – благодаря принятому решению сдерживаться – Шимазаки превращается для него в большой саморегулируемый тренажёр по усовершенствованию самоконтроля.       И чем больше Теруки узнает бывшего сотрудника «Когтя», тем легче ему даётся быть с ним доброжелательным (и, возможно, даже немного… милым?).       – На тебя делать карри? – не оборачиваясь, небрежно роняет Теруки спустя секунду после того, как почувствовал присутствие чужой мощной ауры у себя за спиной: в конце концов, не в первый раз Шимазаки без стука захаживает прямо в его квартиру и уж точно не в последний. Со временем он учится вычислять его возможные появления поблизости, запоминает движения и манеру держаться развязно и легкомысленно – скорее по привычке, навязанной желанием всегда казаться загадочным плохим парнем, нежели из намерений запугать. Теруки лишь мысленно закатывает глаза на все действия нового для его быта неоднозначного кадра и прячет улыбку: всё чаще ему кажется, что Шимазаки просто одиноко.       Если уж копать глубже, надо признать: Теруки и самому тоскливо в вечно пустом доме.       А к мужчине он всё больше начинает привыкать. Вот, уже и столовые приборы на две персоны приготовил, надо же так глупо палиться.       – И не надоедает тебе постоянно готовить?       Теруки невольно улыбается раздавшемуся голосу и засыпает в рисоварку порцию вдвое больше обычной.       – Нет, – он оборачивается через плечо и задерживает тёплый взгляд на лице Шимазаки, – это успокаивает.       – Ты легко мог бы сделать это с помощью своих сил, – невзначай замечает тот.       Теруки хмурится, улавливая: кое-кто сменяет тактику.       – Мне нужно учиться выживать самостоятельно, – ровно произносит он тоном, который использует, когда не хочет продолжать разговор: всё равно бесполезно, ни один из них не отступится от своих убеждений. – Кагеяма-кун говорил...       Резкий саркастичный смешок прерывает его на полуслове, и нож зависает над разложенным на доске репчатым луком, не доходя сантиметра. Теруки ловит себя на том, что вдавливает деревянную рукоять в свою ладонь, и благоразумно откладывает потенциальное холодное оружие в сторону, принимаясь помешивать томящееся на медленном огне мясо.       – До чего вы наивные, дети, – раздаётся у самого уха издевательски низкий голос. – Любо смотреть.       Теруки рывком разворачивается и впивается взглядом в обманчиво-холёную улыбку Шимазаки.       – Считаешь, мы неправы? – холодно спрашивает он и не отстраняется, когда мужчина тянется через него, чтобы увести кусочек горячего филе.       – Думаю... – тягуче изрекает Шимазаки, нарочито медленно завлекая еду в рот и со вкусом прожёвывая. Теруки – чёрт бы побрал провокатора недоделанного – не сдерживается и гулко сглатывает, за что получает ещё одну елейную улыбку и щипок за щёку. – Думаю, вы ещё не знаете реальности.       Шимазаки растворяется, лишь звякнув выроненными алюминиевыми палочками о кухонный гарнитур.       Теруки разъярённо втягивает носом воздух.       – А карри?! – раздражённо кричит он в пустоту и понимает, что красно-бурое свечение чужой ауры бесследно исчезает из всего квартала.       Чашка с распаренным рисом с грохотом врезается в стену и осыпается осколками.       Блеск. .       – Эй, Теру-кун, что-то случилось?       Теруки вздрагивает и резко оборачивается, понимая, что задумался настолько сильно, что не заметил приближение Кагеямы-куна.       – А, – заторможенно отзывается он, ёжась под доброжелательным и дотошным взглядом друга, но берёт себя в руки и отвечает просиявшим выражением лица. – Нет, вовсе нет.       Кагеяма-кун склоняет голову, намекая, что верит в его слова слабо.       – Ты выглядишь грустным, когда думаешь, что тебя никто не видит, – доверительно изрекает он и неспешно отворачивается в направлении нарастающего шума.       – Откуда ты... – Теруки осекается, прослеживая за его взглядом, и видит на другом конце офиса Рейгена, активно жестикулирующего и пытающегося что-то доказать скептически настроенному младшему братцу под громкий смех Сузуки-куна и взволнованные заикания Серизавы. Краем глаза Теруки улавливает скользнувшую по губам Кагеямы радостную улыбку.       Друг кивает в сторону учителя, поясняя свою догадливость:       – Рейген-шишо долгое время делал точно так же, когда считал, что я на него не смотрю, – он улыбается чуть шире. – Пришлось научиться наблюдать.       Теруки рвано вздыхает и возвращает Кагеяме-куну слегка уставшую, рождённую в смешанных чувствах улыбку.       – Мне тоже... – он заминается, собираясь с мыслями, но всё же заканчивает, – ...приходится учиться наблюдать.       Кагеяма-кун обращает к нему внимательные глаза, безмолвно предлагая продолжить, и тот, послав к чертям сбившееся с ритма сердце, с жаром вываливает то, что не даёт покоя уже долгое время.       – Есть… Есть человек, которого ты не смог спасти, Кагеяма-кун, но, – запинаясь и торопясь, словно боится не успеть и упустить свой шанс, проговаривает он, ища в чертах лица напротив поддержку и понимание. – Я. Я очень хочу помочь ему.       Подбадривающая искренняя улыбка, полученная в ответ, знаменует маленькую локальную победу Ханазавы Теруки.       – Значит, только ты и сможешь сделать это, – добродушно произносит Кагеяма-кун, поднимаясь с дивана. Теруки хочет поспешно покинуть друзей, но его вновь окликивают. Обернувшись, он сталкивается с ребяческим весельем, гарцующим в глазах Кагеямы, когда тот шутливо его подначивает: – Приходи как-нибудь вместе с Шимазаки-саном.       Почувствовав, как вспыхивают уши, Теруки смазано кивает и, не попрощавшись, скрывается за дверью под тихий понимающий смех.       Всё-таки Кагеяма Шигео удивительный друг. .       Шимазаки не знает, в какой момент его жизнь оборачивается именно так.       И всё же: вот он, стоит перед мальчишкой, которому едва исполнилось восемнадцать, и слушает невообразимые вещи, о которых тот говорит.       – Знаешь, если тебе так нравится захватывать всё моё внимание, тебе нужно просто предложить мне встречаться, – короткий хмык разбивается вместе со сбившимся дыханием о чужие ключицы. На мгновение Теруки, который произнёс свои слова расслабленно и непринуждённо, вытягивается струнной нитью, и пульсирующие всполохи его ауры на короткое мгновение замирают. Шимазаки знает: он краснеет и от смущения хочет спрятать глаза. О, чёрт, Шимазаки бы многое отдал за одну возможность собственными глазами, без помех и искажений, увидеть румянец, комковатыми мазками растёкшийся по юношеским щекам.       Шимазаки думает: вот оно. Сейчас всё и закончится.       Но шею покалывает от вперившегося в неё взгляда, словно Теруки пытается пригвоздить мужчину к месту, на котором тот стоит, словно знает, что, если моргнёт, Шимазаки растворится, утечёт сквозь пальцы, и его никогда уже нельзя будет найти. Говоря по-честному, Теруки невероятно близок к истине. И оттого сильнее недоумение Шимазаки, когда его запястье обхватывают длинные узловатые пальцы и крепко сжимают.       – Только не... Только не сбегай, ладно? – строго, тщательно маскируя сбившееся дыхание, произносит Теруки. Золотое свечение вспыхивает ярче, словно пытается ненавязчиво намекнуть, что бегство – затея бесполезная. Уголки губ медленно расползаются в снисходительной усмешке: всё-таки мальчишка как был избалованным ребёнком, алчным до власти, так и остался им. Глупо будет не признать: Шимазаки льстит тот факт, что он единственный во всём мире, кто знает, каково это, когда Ханазава Теруки даёт себе волю.       Запястье стискивают сильнее – чёткое предупреждение: «сбежишь – я поймаю».       – Если думаешь, что я несерьёзно, то это не так. И если не попросишь ты, попрошу я, – должно быть, прямо сейчас у мальчишки взгляд твёрже кованой стали. Золотой свет беснуется, пляшет, словно разыгравшееся пламя на кострище, но Теруки даже не пытается воспользоваться силой, чтобы удержать его. Глупый. Верит, что с Шимазаки можно играть по правилам.       Но, прежде чем Шимазаки выпутывается из захвата, ладонь юноши скользит ниже, обводя контуры вен, и чужие горячие пальцы переплетаются с его.       – Рё, – у Шимазаки в раз обостряются все органы чувств, и на бесконечно тянущуюся секунду кажется, словно кожа на костяшках пальцев обугливается от жаркого дыхания, – прошу, встречайся со мной.       Из горла вырывается непрошенный громкий смешок, выдающий мужчину с потрохами: чёрт возьми, мальчишка, которому в голову взбрело, будто он знает, как устроена окружающая его реальность, будто знает, как и с кем нужно правильно себя вести, мальчишка, которого Шимазаки сам последние несколько месяцев жаждал вывести из себя, жаждал добраться до его истинной, затравленной сущности, именно этот мальчишка невообразимым образом умудряется застать его врасплох своим признанием.       Жилы на мягкой, лишённой мозолей руке, дёргаются, и Шимазаки представляет, как Теруки ведёт плечом, надламывая их изящную линию.       – Пригласи меня на свидание, – в спокойном голосе слышится искренняя, чуть мечтательная улыбка, может быть, Теруки даже закусывает нижнюю губу – больше от предвкушения, чем от волнения, ведь пульс его не даёт осечек: Шимазаки считает. – Поведи в кино сам, а не подсаживайся на сеансе, будто случайно мимо проходил. Пойдём в парк. В ресторан. Останемся дома, будем валяться на диване, я, наконец, угощу тебя карри.       Теруки захлёбывается словами и воздухом, и вот уже его руки начинают мелко подрагивать. Кажется, он закрыл себе рот свободной ладонью, чтобы не выглядеть чересчур счастливым, но всё бесполезно: его аура сияет гораздо ослепительнее, жарче, самозабвеннее, чем сияла при их первом сражении несколько лет назад.       – Я хочу чего-то нормального, Рё.       Острая усмешка стягивает рот – вот и промашка.       – Ты хочешь либо чего-то нормального, либо меня.       Потому что так всегда было и будет: он не «особенный», он «ненормальный», такой, какому в мире не то чтобы нет места, просто он выбивается из колеи, не может шагать со всеми в ногу – мир вынуждает его идти отдельной дорогой. Вот тебе специальный шрифт, Шимазаки Рё, чтобы ты мог читать, как и все. Вот тебе специальные сигналы, чтобы ты знал, когда нужно переходить дорогу вместе со всеми. Вот тебе специальные места работы, вот тебе специальное материальное пособие, чтобы ты мог жить, как любой другой среднестатистический молодой мужчина в Японии.       Не Шимазаки пытается выделиться – мир выделяет его, воображая, будто сумел убедить всех в своей справедливости.       Щеки касаются тёплые пальцы.       – Тебя, – выдыхает отчаянный мальчишка совсем близко с чужим лицом, и Шимазаки готов поставить собственные силы на кон, что Теруки наслаждается властью, которую получил. И всё же тот до смешного падок на сантименты: – Только позволь мне показать, что быть обычным бывает весело.       Губы растягиваются в развеселённом оскале, и Шимазаки негромко смеётся, утыкаясь лбом в плечо застывшего Теруки, не расцепляя рук.       – Ты меня не разочаровал, – шепчет мужчина, ощущая неуверенное нежное прикосновение к своим волосам, и, мимолётно запечатлев на лбу сквозь спутанную чёлку невесомый поцелуй, выпрямляется с самым небрежно-самоуверенным видом из своего арсенала. – Карри, говоришь? Ну, пойдём.       Аура Теруки вспыхивает ализариновым свечением, и Шимазаки не против, если это будет самым красивым из того, что он увидит за свою жизнь.