17

      Пожалуйста, ответь.       Пожалуйста, ответь.       Пожалуйста, ответь.       Гудки. Длинные. Один. Два. Три.       — Ну возьми трубку, ну пожалуйста. Ну прошу. Прошу. Господи, умоляю, блядь.       Телефонная трубка скользит в мокрой руке. Из динамика — шуршит. Забился грязью. Мокрой. Кровью может.       Восемь. Десять. Четырнадцать.       — Возьми долбаную трубку!       Пятнадцать, семнадцать. Длинных гудков. Девятнадцать.       «Абонент временно недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее»       И — короткие.       Швыряю трубку на пол. Сука. Сука. Говно.       Телефон звякает о плитку. И тут же — еще процент. Зарядки. Еще сорок три есть. А времени сколько — не знаю. За правое запястье тянет короткой цепью ржавый наручник. Радиатор пустой и холодный. И ржавый такой же. Не пользовались уже лет сто.       Тут же со скрипом дверь. Открывается внутрь. Снизу на полу полоска рисуется полукругом, по пыли, мокрая. Шшух. Заходит, низкий и черноволосый, но не японец, какой-то азиат, с крупным носом с порами. Китаец.       — Говориде з гем? — недовольно. — Материал.       Телефон под себя. Под одежду штаны. И я:       — Вы кто, да? Выпустите!       Голос срывается на всхлипывание. Слёзы идут. Все всегда говорили что я. Оикава сильный мальчик.        — Бей, — говорит. В руке — бутылка. Близко не подходит, кидает. Катится по пыльному полу. К ногам подает. — До гонца бей. Ты.       Не осмелюсь брать, не знаю что. Яд может. Китаец пальцем машет и за ручку берется, и кричу я, и из носа тоже вода течет:       — Помогите! Помогите мне!       Крупный нос с порами головой качает. Нет, не поможет. Шшшух — полоска снова, но полу. Дверь закрыта, и снаружи клац-клац — заперли. На ключ. Закрыли.       И с новой силой слезы текут мокро по лицу, по шее и в майку впитываются, и дергаю я наручник, металлический, к радиатору прицепленный, а радиатор к стене примурован, старой, но бетонной, в свете плохом не видно даже, где кончается, стена, слева, а справа лежит что-то, не двигается, мусор какой-то, одежды вал. Задница телефон чувствует, и я его достаю — сорок один процент.       911 набираю, 112 набираю и 01 набираю. Гудки — короткие, нет таких номеров, какой номер Японии службы спасения не могу вспомнить, Тоору дурак, тварь, удалил все экстренные номера с телефона, они в подкорке же сидят, надеялся. Глупый. И глупый Тоору делает быстрый набор, и телефон Ивы-чана:       — Пиу, пиу, пиу…       Долгие гудки. Три, пять, десять.       Пожалуйста, ответь, пожалуйста. Иисус, сжалься, ёбаный в рот, прошу.       И телефон Ивы-чана:       — Абонент временно недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее.       И телефон Ивы-чана:       — Пи-пи-пи-пи…       Ты ничтожество и сука. Не берешь сраную трубку — засунь ее себе в задницу. И проверни по часовой.       Я открываю список. Контактов. Из головы вылетели все номера. Ивы-чана — не помню. В быстрых наборах всегда был, не помню. Аме-чан. Асока-чан Токио. Ари-чан. Аю-чан (киска). Не знаю кто это. Женщины. Мотаю дальше. Мама, мама моя любимая, и я звоню:       — Пиу, пиу, пиу…       И шепчу я:       — Пожалуйста, пожалуйста…       И на седьмой, восьмой гудок, девятый — голос и у меня кровь от сердца в голову от радости поднимается:       — Алло? — не мама это, племянник. Племянник мой.       — Такеру, — кричу я в трубку, с эмоциями не владею, кричу: — Такеру, дай трубку маме. Маме трубку. Быстро. Сейчас же!       И Такеру шмыгает носом там — простыл наверное, и говорит он:       — Дядь Тоору, бабуля на маникюре сидит. Давай попозже?       — Ты, — кричу я, — трубку дай. Не можешь дать, позвони, скажи, что я тут! Позвони! В скорую! Полицию! Дай трубку кому-нибудь, Такеру…       И он перебивает меня:       — Дядь Тоору, не кричи, слушай, она выйдет, и все скажешь ей, ладно? Я ниче…       — Любому человеку дай трубку, любому! — кричу. На крик срываюсь и слезы размазываю по лбу.       — Меня бабушка убьет, дядь Тоору. Она разрешила только в птиц тут на айфоне ее играть, пока она маникюр делает.       Прерывистый звук из груди идет — рыдания. Рукой с телефоном в волосы зарываюсь. Липкие. Слипшиеся.       — Ало? Ало? Дядь Тоору?       Тупые дети, долбаные дети, даже самые любимые дети подставят тебя, потому что они тупые. Я сбрасываю трубку. Сорок процентов.       Вода у ног лежит, нераспакованная. Не буду пить. Писать хочется зато сильно. От нервов. Они говорили: Оикава, сильный мальчик, по спине хлопали. Телефон кладу на радиатор, встаю — не получается полностью, цепь маленькая, и берусь за штаны — пуговица не застегнута и ширинка раскрыта, майка из-под штанов выправлена — снимал кто-то, и я быстро рубашку расстегиваю полностью и майку задираю пальцами холодными — на боку под ребрами марки, черные и блестящие, такие жирные что в плохом свете видно, марки, с фалангу пальца длиной, черные, из-под ребер, я телефон беру и свечу: пунктир, спереди полукруг, и сзади полукруг, а на боку сходятся, и с другой стороны так же, оба бока в пунктире, как портные платья отмеряют мылом и мелом, резать чтобы выкройку.       В жар бросает. В холод бросает. В жар бросает, и я мотаю телефонную книгу — яркий экран, глаза разъедает, в списке Макки, и я звоню:       — Пиу, пиу, пиу…       — Оикавочка, солнышко. Я весь внимание.       И кричу я в трубку не в силах тихо говорить:       — Макки, Макки! — и катится у меня из глаз, динамик замокряя, и трубка скользит, и я: — я тебя люблю, помоги мне, пожалуйста, я не знаю где я, тут китаец, и я привязан, у меня телефон только и пунктиры, мало зарядки осталось и я не знаю что, здесь, помоги, позвони куда-нибудь…       И он:       — Зайчик, Оикава. Я тоже люблю тебя. Я ничего не понял.       И я прижимаюсь спиной к холодному радиатору и рукой в волосы и вдыхаю — крепко, воздуха набираю:       — Я заде, задержался допоздна, в клинике, домой пошёл решил пошли пойти пешком идти, и я здесь, я не знаю, что было, девять-один-один японский удалил давно, не знаю номера, скажи его.       Там молчит.       — Макки?       Вдыхает только. Крепко вдыхает.       — Макки? Не молчи. Пожалуйста, не молчи, пожалуйста, говори, прошу, Макки, я так тебя люблю, больше всех.       — Оикава. Тоору. — Он медленно говорит, и я дыхание задерживаю, чтоб не пропустить слов его. — Успокойся. Ты пил вчера?       Голова сверху, на лбу, разрывается пульсацией, лоб горит и щеки, и уши, и нос горит, и я шумно вдыхаю ртом, носом не могу, и губы дрожат — не могу говорить, ком во рту, онемение.       — Оикава?       И губами, шлепаю только — говорить никак, и рот пересох, и мокрый, слюна вязкая, слезливая.       — Господи, ты меня напугал. Проспись и перезвони мне, ладно?       И я вдохнуть пытаюсь и говорить: «стой, стой», но только тихое шипение изо рта выходит, — говорить не могу, спазм, и телефон Макки:       — Пи-пи-пи-пи-пи…       Тридцать восемь процентов на телефоне, осталось, еще, я камеру открываю и снимок себя делаю вниз, чтобы видно было руку в наручнике, радиатор, — черный, черный, в середине что-то серое — радиатор это, и фонарик включаю и еще снимок делаю.       От телефона от фонарика падает свет на кучу тряпок рядом — спит кто-то, человек, женщина, волосы — коса длинная, и я кричу:       — Эй!       Кричу:       — Эй!       Не двигается спящий, на руке у него наручник, но не прикован к батарее он, к радиатору, свободен он и уйти может, но спать лег, легла женщина эта, ногу вытягиваю к ней и пинаю под бок. Поворачивается. Она на спину. Рука падает на пол. А потом. Она сама. Полностью переворачивается.       Говно. Говно. Дерьмо.       В груди дыра у нее. Ребра в стороны. Крови. Растекается аж до моих ног. Мокрое. Скользкое. Кровь холодная. Женщины бесполезны. Живые — в телефоне. Мертвые — здесь. В ребрах у нее сердца нет — фонариком свечу. Грудь белая, потеки крови. Соски красные, кровь. Свисает дохлой. Как рыба, мешок белый. По разные стороны грудной клетки, кровь везде. Но я вижу.       Черные, с фалангу, черные — пунктир на груди. Вдоль которого дыра.       Колотить начинает, унять не получается. Колотит. Зубы стукаются. Клац-клац-клац-клац. Пальцы дрожат. Деревянные. Не мои пальцы, не слушают меня. Майку поднимаю — вокруг сердца нет черных. Только на боках есть. Пунктир. Как у портных, для выкройки.       Телефон не слушается в руке, не слушается — падает, об батарею стукает и потухает. Нет-нет-нет. Поднимаю. Кнопку выключения. Зажать. Включается. Горит! Тридцать три процента. Хорошо.       Мой телефон:       — Пиу, пиу, пиу…       И я дышу, на один гудок — вдох. Второй — выдох. Спокойствие. Вдох, выдох, спокойствие. Вдох, выдох, спокойствие.       — Абонент временно недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее.       — Ты говно и пидорас!!!       И я кричу что голова раскалывается и горло срывается от крика, кричу:       — Почему ты такая сука!!!       И телефон Ивы-чана:       — Пи-пи-пи-пи-пи…       И я:       — Умри от рака, выблядок, ты, и мать твоя шлюха, я ебал твою сестру!       И я бью ногами в пол, затылок о радиатор бьется в ярости. И телефон Ивы-чана:       — Пи-пи-пи-пи-пи…       И я руки складываю на животе и прижимаю колени близко. Нет сил. В черепе пульсирует. Рядом с трупом сижу. Без сердца через выкройку портняжную. Набираю 911.       И телефон 911:       — Пи-пи-пи-пи…       Нет такого номера. 01 набираю. 112 набираю. Набираю 1111. 2222. 0101. 991. 221 набираю. И телефон:       — Пи-пи-пи-пи-пи…       И телефон:       «Осталось менее 30% заряда»       Наручники дергаю. Не получается.       И мой телефон:       — Пиу, пиу, пиу.       И телефон Маццуна:       — Мур?       И дверь:       — Клац-клац.       Отворили, дверь. Телефон выключаю, под задницу кладу. Шшурх — круглая мокрая полоска на полу, и из другого помещения — свет, мутный, желтый, как под землей в бункере где-то освещение, неестественный свет. Внутри вниз все холод дрожь пошла, холодно. Входит. Не китаец, другой, с щекой распоротой, шрамом красным, блондин, в серой одежде, костюм спортивный Найк, и я севшим голосом:       — Эй. Эй, помоги мне. Прошу.       И Распоротая Щека:       — Прости, друг, но мне тоже нужны деньги.       И я:       — Я заплачу. За меня заплатят. Отпусти. Не скажу. Никому что было. Пусти, пожалуйста.       Блондин распоротая щека входит внутрь комнаты, в руках — большой ящик, коробка, металлический, внутри — звенит, дребезжит, щека проходит внутрь, проходит в другую сторону — труп справа, а слева, он проходит, и сердце мое упадает, упадывает вниз холодно и далеко — кушетка. Ставит на кушетку ящик металлический. Руки отряхивает, хлопает по серому костюму штанам, близко подходит, бутылку с водой-ядом пинает, близко садится на корточки, рядом, шепчет:       — Друг, за тебя дали пятьсот. Сюда включены все риски. Я тоже рискую. Сочтемся на ляме, и я сделаю все, что смогу.       Дышит он и дышание его кислым дает лицо мне.       Губы сохнут.       — Чего?       — Долларов. Идёт, друг?       Я головой — влево-вправо, тихо, лево-вправо. Плакать, смеяться.       — Да кто за меня даст столько.       Губы в усмешке разъезжаются и смеюсь хрипло, как собака скулит, со свистом. Щека распоротая губы поджимает сочувственно:       — Прости, дружище.       Встает распоротая щека, бутылку поднимает — в крови испачкана от трупа, укатилась, ставит со мной рядом, и выходит — шшурх, на полу полукруг от двери кровавый на полу размазывается снова, на полу.       У меня болят кости и волосы. Холодно — радиатор холодный, пол холодный. Я теплый. Еще живой. Телефон. Достаю. Снова Маццуну звоню, и мой телефон:       — Пиу, пиу, пиу.       И телефон Маццуна:       — Мур-мур.       Я на руку свою смотрю к радиатору приделанную, в свете от экрана. И вспоминаю я, что фотографию сделал, сделал — мою в наручнике, и я сбрасываю звонок, и открываю фотографию — моя рука, рукав — мой, наручник — не мой, и кровь на полу, бурая во вспышке камеры, и отправляю через вацап.       Галка не горит, еще раз. Опять не горит. Проверяю — интернета нет, встаю, рукой машу как на демонстрации — нет интернета, ни одна палочка не появляется. Отправляю через телефон. Сердце стучит. Бабах-бабах.       Я чувствую как от трупа кровь текёт ко мне. Вязкая и холодная текёт. Телефон коротко звонит — сообщение. Счастье. Надежда.       Открываю быстро.       «Извините, на вашем счету недостаточно средств для совершения операции. Чтобы пополнить счет…»       И воздух вокруг меня ревет, как сумасшедший, что кровь от трупа вязкая и жидкая рябью идет.       Рот болит. Говорить никак, слюна по подбородку. Лежу. Потолок. Темный.       Двадцать семь процентов. Мокрый телефон, быстро уходит. Маццуна набираю.       И мой телефон:       — Пиу-пиу-пиу.       И телефон Маццуна:       — Мур, заебал.       И телефон Маццуна:       — Извините, связь прервалась. На вашем счете недостаточно средств. Чтобы пополнить счет…       Говно, дерьмо.       Я набираю:       911.       Я набираю:       010101. Набираю 100. 101. 102 набираю. Если все цифры набирать, то куда-то можно попасть. Во лбу что-то лопается, кровь горячая и больная в голове пульсирует. 107. 108 набираю. Я набираю 110.       И мой телефон:       — Пиу.       И мой телефон:       — Полиция, сержант Джун, слушаю вас.       И я молчу. Что сказать. Не знаю. Молчу, горло не слушается.       — Это полиция. Говорите?       Трубку зажимаю ухом к плечу, бутылку перепачканную беру, открываю. Яд пью, льется по подбородку, по рубашке, впитывается, в штаны доходит, внутрь горла холодным ядовитым падает.       — Алло? Говорите, я вас не слышу. У вас все в порядке?       И я:       — Помогите, я зде, здесь. Я прико, прикован.       Голос сорванный тихий — не слышно.       — Вы здесь. Вы прикованы. Назовите ваше имя. Где вы находитесь?       И я духом воспреваю — помогут.       — Оикава Тоору. Оикава Тоору меня зовут, я в подвале, не знаю где, может, не в подвале, отследите сигнал с моего телефона, у меня мало заряда, пожалуйста, помогите мне.       Сержант Джун на том конце провода:       — Зачем вы залезли в подвал?       И у меня руки дрожат, и я двумя руками крепко телефон сжимаю, помогите мне, пожалуйста, я вам заплачу, я все сделаю что вы хотите, вытащите меня отсюда.       — Влезал я не вле, влезал меня влезли, я шел вечером и влезли в подвал, проснулся здесь, тут жен, женщина, она мертвая женщина, мертвая, я никуда не влезал, помогите…       И сержант Джун:       — Вы влезли в подвал, и с вами мёртвая женщина. Вы с ней говорили?       И я:       — С кем?       — С женщиной. Вы не знаете, почему вы влезли в подвал, может, она знает?       И я всхлипываю снова. И сержант Джун:       — Она вас расстроила?       И сержант Джун:       — Оикава Тоору? Вы на проводе?       Я отключаю трубку. Двадцать один процент. Я вдыхаю глубоко. Я открываю бутыль и пью крепко. И я набираю: 110.       И мой телефон:       — Пиу.       И телефон полиции:       — Полиция, лейтенант Исо.       И я вдыхаю громко, глубоко вдыхиваю, глаза закрываю, говорую.       — Я Оикава Тоору. Вчера я шел позд, поздно вечером, из клиники, проснулся в повале. Я не знаю, где я нахо, нахожусь. Со мной в комнате мертвая женщина. Отследите мой сигнал, пришлите мне помощь, прошу. Меня похи, похитили.       — Понятно. — С той стороны звук клавиш, печатает лейтенант Исо. — Опишите место, где вы находитесь.       Я фонарик включаю на телефоне и свечу комнату и говорю лейтенанту Исо, хорошему лейтенанту, он печатает и поможет мне, спасет:       — Примерно шесть на шесть подвал, стены желто-зеленые, радиатор серый у стены, ме, меня к нему прицепили, надо мной окошко маленькое темное — не влезть. Дверь металлическая, все, стены голые. Справа женщин, женщина та мертвая мертвая женщина, слева…       Голос мой срывается и слезы горячо по лицу текут, и я рукой в наручнике тяну и под носом вытираю, и по щекам, лицо щипет, слёзы — грязь.       — Оикава? Говорите.       Я сопли втягиваю в себя, глаза рубашкой рукавом тру.       — Кушетка. На ко, колесах кушетка на колесах, на ней, ней инстру, инструменты. Они хотят украсть мои органы украдать украдить. Помогите, лейтенант Исо, вы хороший человек, я вам заплачу, помогите, кушетка на кушетке, ящик на кушетке коробка.       И лейтенант прекрасный, замечательный человек Исо:       — Я передаю ваши данные. Ждите помощи. Никуда не уходите.       И я смеюсь, как дурачок, выдыхаю легко и я говорю:       — Ваш на проводе сержант, на проводе сержант Джун. Она полная идиотка. Вы отследили мой сигнал?       И лейтенант Исо, любимый, хороший лейтенант:       — Да.       И я:       — Пожалуйста, быстрее. Когда вы будете?       И лейтенант Исо:       — Через двадцать четыре часа.       И улыбка застывает на лице холодно и слезы течь начинают, челюсть сомкнуть не могу, и я дрожащей рукой еще отпиваю воды-яда, сыплется по подбородку, штаны мочит.       — Послу, послушайте.       Голос дрожит.       — Меня убьют. Помогите. Меня похищили. Похищнули меня, у меня нет суто-суток.       И лейтенант Исо, сволочь поганая:       — Уголовное дело о похищении и пропаже человека заводится через двадцать четыре часа после исчезновения.       И я:       — Но я пропал уже давно пропал давно.       И он:       — Когда?       И он:       — Оикава?       Я вешаю трубку. Семнадцать процентов. Маме набираю. И мой телефон:       — Извините, связь прервалась. На вашем счете…       И я лежу в потолок смотрю. Темный. Дышу свободно, глубоко. Дыхание выравнивается.       Успокойся. Все плохо.       Я трогаю свободной рукой свои выступающие ребра. Под ними — пунктир. Сейчас не видно его, пунктир для портных, но его обязательно вскроют.       Я чувствую, как замедляется сердцебиение, и сознание расчищается. Паника отступает куда-то вглубь. Провожу пальцами свободной левой руки по цепи наручников; холодные и мокрые, металл впивается в кожу, так, что на запястье уже выступила кровь.       У меня еще есть семнадцать процентов. Я смогу выбраться, если подумаю.       Тоору, ты сильный мальчик, ты справишься. У тебя еще вся жизнь впереди. Национальные и милый Ушивака-чан. И дорогой Тобио-чан. И Ива-чан, который заслуживает, чтобы ему набили морду и обоссали.       И я проверяю все свои карманы. Рубашку, штаны; нет, ничего нет. Рюкзака в комнате тоже. Удивительно, как похитители не обнаружили телефон: на спортивном креплении, таких шнурках, закрепляющихся на плече. Я включаю фонарик и свечу на женщину: она вся синюшная. Я вытягиваю ногу и придвигаю тело поближе к себе. На полу от нее остаются влажные вязкие следы, она вся — противно липкая, как вымазанная медом. То тряпье, что лежало на ней, сваливается на пол — просто черное покрывало. Из одежды на женщине — только черные капроновые колготки.       В фильмах наручники открывают чем-то тоненьким, шилом, ножом. У меня ничего нет. Я свечу на радиатор. Впаян в стену, и сверху перехлестнут железными набойками. Я стараюсь покрутить наручник на радиаторе; на наручнике кнопка, я жму, что-то щелкает внутри, и краешек металла немного отходит, но не более.       Нет, ничего.       Мне ничего не остается. У меня нет выбора.       Я стягиваю рубашку с плеча и досуха вытираю ладони. Беру в зубы рукав. Вкладываю пальцы правой руки в левую.       Кожа на пальцах — плотная, грубая с тыльной стороны — сколько тысяч раз я бил по мячу; круглые ногти, фаланги выступают. Сверху вниз — полоски тонких вен.       И колочу руку по радиатору.       Больно так, что я орать не могу, кости трещат, мизинец ломается, сломанная кость выступает через кожу, пропарывает насквозь её, и я беру руку снова и зажимаю крепче рукав в зубах — Тоору сильный, ты справишься, — и шарах еще, еще раз, мизинец выгибается в сторону сломаться, безымянный ладони упирывает, и еще раз бить, бить, выбраться из наручников.       Рука правая плетью повисает и я в рубашку мычу и слезы вдыхаю, носом, и левой рукой пальцы свои беру, хруст, хрустит, и внутрь ладони — хряп, и тащу через наручник, ржавый наручник, перед глазами только летает пыльца белая инопланетная, руки скользкие, сразу скользкие, тащу вперед, тащу назад, бабах о радиатор, еще раз, тащу, пыль рассматриваю, хрустит рука, палец, вытаскиваю костяшки, вытаскиваю половину пальца большого, кость мизинца по железу наручников лязгает шоркает, в глазах белое, черное, электричество, руку сгибаю еще, внутрь загибаю, влажная, мокрая, скользкая — вперед тащу, кость мизинца держу, выходит рука.       Шок. Свободен я.       Руку правую придерживаю — боли нет, смерти нет, я свободен впервые, могу вылететь в окошко прямо над потолком я, несут меня ноги к двери, дёрг ручку — на месте, дёрг — на месте, и тут: шурхх, откидывает меня назад, падаю спиной, мокро, рубашка не натянута все еще в зубе держу, по полу полоска кровавая полукруг.       Говно, дерьмо.       Заходят люди, заходит китаец нос большой поры, Щека распоротая в костюме Найк заходит, в халате теперь, китаец тоже, и еще люди заходят, всего пять человек, руку больную сжимаю, кровь сочится, кость торчит.       И я:       — Сто, стойте, у меня еще есть се-семнадцать процентов…       И китаец:       — Бил ты? Материал. Если не бил, бочка не работать будет. Свежая нужна бочка, ты.       И мужик усы щетка:       — Без разницы. Исо сейчас приедет, разберется.       И мой телефон, сзади, под радиатором холодным:       — Трень-трень-трень…       И другой, мужчина высокий в фуражке:       — У него телефон? Какого черта.       И найк костюм меня обходит телефон берет мой телефон, усы щетка кивает, я лежу, найк мне телефон дает на своей руке — громкую связь включил.       И мой телефон:       — Не знаю, в курсе ли ты, но я ебал твой рот.       И Маццун говорит:       — Ты звонишь и сбрасываешь. Какого хрена.       И люди вокруг меня стоят, перчатки надевают блестящие, зеленые, и найк передо мной телефон держит, и я:       — Маццун.       Захлебываюсь, и я:       — Маццун, я люблю тебя. Скажи моей скажи маме, что я люблю её, скажи. Обещаешь? Скажи Иве-чану, что я его люблю. Пожа, пожалуйста.       И я всхипываю громко и снова текут слезы, руку держу, рука не болит, в груди болит.       И Маццун:       — Эй, чувак…       И я:       — Не забывай меня. Обещай мне.       Тепло в груди разливается больное. Я все сказал.       Найк щека распоротая губы поджимает, глаза прячет. Встает с корточек. И телефон Маццуна — Ива-чаном говорит:       — Этот мудак позвонил мне тысячу раз. Если он не выиграл в лотерею или его не сбила машина, я лично его придушу.       И телефон Маццуна:       — Ты слишком долго срёшь. Кажется, он в щепки.       И Найк вешает трубку.