Гамма

Слово любовь опустело, когда Эрику было пять. Он помнил, как выскользнул в коридор, ведомый за липкую руку страхом. Страх тянул его босые ноги по скрипучим доскам паркета, грозясь выдать Эрика, если тот ослушается и повернёт назад. В ушах стучала и билась кровь. Казалось, за этим шумом нельзя ничего не расслышать. Его ноги намертво пригвоздило к полу, когда тяжёлая мужская рука снесла дорогую вазу. Её жалкий звон разрезал окутавшую Эрика пелену, и происходящее вмиг обрело оттенки. Эрик видел, как расцветали прикосновения, когда тяжёлая мужская рука впечатывалась в скулу. Видел, как мать забивается в угол, словно дикий зверь, и властные пальцы тянут её назад. Пурпур цвел, разливался, тонул в хриплом крике и сплетался с воздухом воедино. Он клубился, растекаясь вокруг, а Эрик смотрел, пережимая своему лягушонку шею. Так продолжалось до тех пор, пока из глаз не покатились слёзы, и он перестал что-либо различать. Истошный вопль застыл глубоко внутри, и Эрик беспомощно спрятался за дверью. Тяжёлая мужская рука отступила, и теперь он мог слышать, как льются из грязного рта признания. Губы покрывали опухшее от слёз и ударов лицо Лиэн, впитывая в себя лиловые оттенки, и она податливо извивалась, позволяя им себя целовать. Это пылкое, загнанное «Я люблю тебя» разбилось в тот вечер, как бабушкина ваза, и было безвозвратно утеряно. Любовь состояла из полумер: наваждения и жестокости. Ненависть была абсолютом. Она избегала прелюдий и оправданий. Ей не нужно было искать причин. Ненависть шла изнутри. Ненависть никогда не встречала отказа. Она отзывалась болью, злой горечью, буйным, неукротимым гневом, но всегда оставляла после себя триумф. Ненависть Эрика была багряной. Она бурлила внутри и окропляла снег, когда чужая рука сталкивалась с носом. Кайл был его ненавистью. Пылкой, загнанной, абсолютно естественной и такой родной, что Эрик не видел себя без Кайла, а Кайла без себя. Кайл вцеплялся в воротник его куртки и злобно шипел в лицо, Кайл стискивал кулаки и лупил, пока не устанет. Кайл ненавидел его, так искренне и беззлобно, что нельзя было не начать ненавидеть его в ответ. Но Эрик состоял из любви. Срывающейся с языка словами, что вызывают жалость. Из желания дружбы. Тоски по отцу. Разбивающихся о стену признаний собственной слабости. Слёз, ошибок и страхов. Эрик был полон странного дерьма. Но он любил. Так, как любят дети. И поэтому ненавидел. Кайл не был хорошим, но Эрик был злым. И поэтому их противостояние априори делало Кайла лучше. Только раз Эрик по-настоящему ударил его в ответ. Это было морозное утро. Щёки неприятно кололо, а изо рта поднимался пар. Сунув руки поглубже в карманы, Кенни пыхтел, сосредоточенно переступая с ноги на ногу. Они ждали автобус, вставший на месте из-за гололёда. – Почему он не может двигаться быстрее, – стуча зубами от холода, проворчал Стэн, и Кайл прыснул в поднятый воротник: – Спроси у мамаши Картмана. Эрику казалось: в тот момент исчезли все звуки. С яростным криком он повалил Кайла в снег и грубо сжал его челюсть, не давая открыть рта. Их взгляды сцепились. Кайл задёргал ногами, пытаясь скинуть с себя тяжёлое тело, но Эрик впился в его щёку ногтями. Стэн и Кенни тут же подскочили, чтобы оттащить его в сторону. – Картман! – Чувак! Кайл лежал в снегу с широко распахнутыми глазами и молчал. Автобус неспешно двигался им навстречу. В то утро Кайла хотелось ненавидеть больше, чем когда-либо, но не было счастья. Не было абсолюта. Только жгучая пустота, проедающая дыры внутри. Ненависть разбилась о непонимающий взгляд, когда Эрик впервые раскрыл, что кого-то любит. И тогда до него дошло. Пускай ненависть окропляла багровым руки, но дубела лиловыми всплесками любовь. И от этих ударов было уже не скрыться: они проникали под кожу и въедались несмываемыми чернилами. Кайл бил, не думая о последствиях. Кайлу было не до причин. Кайл яростно бросался на него с кулаками, ничего не видя перед собой, и оставалось только отпихивать его в сторону. И тогда Эрик подумал: почему бы не полюбить в ответ?