Всё как у людей

Таня крутилась у зеркала, разглядывая своё отражение. Новое платье очень шло её фигуре, подчёркивало линию талии. Девушка довольно улыбалась — то, что она видела в отражении, ей, несомненно, нравилось. — Глебушка, скажи, мне идёт? — не оборачиваясь на мужа, спросила Таня. Не услышав ответа, девушка развернулась. Глеб сидел в кресле, что-то записывая в блокнот, и тыкал по экрану iPad'а. — Глеб. Самойлов поднял недовольный взгляд, глядя поверх очков. — Что? — Я тебя вообще-то спросила, — Таня сложила руки на груди. — А я просил не мешать, — нахмурился Глеб и снова уткнулся в экран. — Я работаю. — Ещё скажи, искусством занимаешься, — передразнила его девушка и сердито фыркнула. Глеб машинально кивнул, даже не вдумываясь в упрёк. — Ты называешь искусством тыкание по семплам и написанные на коленке песенки? — отчаянно заявила Таня. — Я ведь женщина, твоя жена. Я ведь тоже хочу, чтобы ты обращал на меня внимание. Когда последний раз ты называл меня красивой? Когда последний раз ты дарил мне букет? А, нет, помню… Ты передарил мне цветы от твоих фанаток! — она была уже не на шутку зла. — Только сидишь и тыкаешь! Песен-то нормальных нет! Бездарность! Глеб неторопливо поднялся, приблизился к успевшей испугаться Тане и с размаху залепил ей пощёчину. Она смолкла на полуслове, опустилась, как подрубленная, на пол и уткнула лицо в ладони. Глеб, глядя на неё сверху вниз, презрительно фыркнул и, не оборачиваясь, бросил блокнот вместе с iPad'ом на кровать. Таня, дрожа и всхлипывая, поднялась на ноги. Подбородок её нервно дёргался, чёрные от туши слёзы ручейками катились по щекам, кулаки были сжаты, глаза, переполненные беспомощностью, злостью и ненавистью, блестели в полутьме. Ударить в ответ она не могла, кричать — устала. Поэтому она лишь бессильно смотрела в холодные глаза напротив. Таня молча поднялась и тихо вышла из комнаты. Хлопнула входная дверь. Глеб остался один. Он ещё стоял некоторое время, слушая, как удаляется от квартиры стук каблуков. Самойлов бухнулся в кресло. На душе было одновременно и легко, и неимоверно противно, муторно. Руку до сих пор жгло от удара. Внезапно его охватила злоба. И на себя, и на Таню. Какое она имеет право указывать ему? Он сильный, самостоятельный и самодостаточный мужчина в конце концов! Сильный… Сильный, поэтому и бьёт? Чувствует превосходство? Так только с женщинами или со всеми? Не ударит же он Вадика, например. Если только в детстве, и в шутку. Или так со всеми женщинами? В любом случае, он идиот. Глеб вцепился в подлокотники кресла ногтями. Идиот. Дурак. Придурок. Он вскочил и бросился к двери. Нетерпеливо завязав шнурки трясущимися пальцами, Глеб накинул осеннее пальто и шагнул за порог. На улице было противно, зябко и холодно, вдоль бордюров текли ручьи воды. Мерзкая сырая ночка. Самойлов и сам не знал, чего хотел, зачем вышел. Может, и за Таней. Прослонявшись по улицам около часа, замёрзший, мокрый и злой Глеб решил вернуться домой. Завернув на главную улицу, он наткнулся на кучку проституток. Они висли на дверях подъезжающих машин, отпускали похабные шуточки и позволяли лапать себя. Почти не раздумывая, Глеб подошёл к сидящей поодаль от всех на высоком каменном парапете, проститутке. Она курила, закинув ногу на ногу, покачивая насквозь промокшими кроссовками.  Не глядя на лицо и не задавая никаких, даже самых банальных вопросов, Самойлов схватил её за руку, сдёрнул с парапета и потащил за собой. Проститутка ойкнула и выронила недокуренную сигарету. Почему-то его не волновала ни цена, ни имя, ни возраст, ничего. Глеб тащил её вплоть до самой двери квартиры, крепко сжав руку на её запястье. Он открыл дверь и швырнул девушку в прихожую. Она плюхнулась на пол, и брызги с её одежды и волос разлетелись в разные стороны. — Разувайся и иди в душ! — рявкнул Глеб, отчего проститутка вздрогнула, подорвалась и юркнула в ванную. Самойлов швырнул гриндера в угол и сбросил сырое пальто на пол. Он прошёл в спальню и взъерошил мокрые волосы. Кофта неприятно липла к телу и, казалось, весила больше килограмма. Глеб переоделся и принялся ждать проститутку. Та, почему-то, задерживалась, что начало не на шутку раздражать Самойлова. Он поднялся и дошёл до ванной, где приводила себя в порядок девушка. Глеб рванул дверь на себя и, схватив полуголую проститутку за руку, потащил её в спальню. Та взвизгнула, но, побоявшись перечить разъярённому мужчине, поддалась и безропотно засеменила вслед за ним. Самойлов толкнул её на кровать и залез сверху на девушку, вдавив в матрас руками. Ему нужна была разрядка. Ему не нужны были ни наслаждение, ни прелюдия. Ему нужно было выплеснуть злость на себя, на Таню, на весь мир. И эта девушка была лишь предметом, на который можно выплеснуть эмоции. Сейчас это его вещь, кукла, которую он купил. Он имеет право отодрать её так, что ещё несколько дней девушка будет жаловаться коллегам на боль и шипеть при попытке сесть. Глеб сдавил дрожащий подбородок двумя пальцами и дёрнул вверх так, чтобы было удобнее бесцеремонно впиться своими губами в губы, смять рот проститутки, вторгнуться упрямым языком во влажную полость. Девица испуганно всхлипнула, потными ладонями упёрлась ему в грудь, пытаясь уйти от натиска мужского рта. Не понимает, что бесполезно. Дура. Глеб целует, как ему хочется, грубо и собственнически накрывает мякоть девичьих губ, обдает её горячим дыханием и нетерпеливостью, впитывает взамен сладость, мягкость и покорность. Мужчина прижимается пахом сильнее между её ног, дает понять ей, как возбужден, как взвинчен, как сильна его жажда унизить, разорвать, уничтожить. Девушка сдавленно стонет ему в рот, едва расслабляется под ним. Глеб задыхается, сходит с ума от власти, от чистого запаха юного тела, ставшего вдруг покорным и податливым. Его грубые пальцы тянут за бретели бюстгальтера, стягивают ткань, оголяя небольшую грудь, а зубы не прекращают кусать кожу и пробовать её на вкус. Когда Самойлов грубо сжал девичью грудь руками, проститутка болезненно зашипела и рефлекторно попыталась сильнее вжаться спиной в кровать, чтобы хоть как-то увеличить расстояние меж их телами. Глеб ядовито усмехнулся и только сильнее сжал округлости, от чего торчащие соски уткнулись в его ладони. Самойлов уже был на грани. Он шёл по острию ножа, резался до крови, ранился, но боль почему-то приносила странное удовольствие, вспарывало вены, насыщало огнем желания продолжать. Глеб потянулся руками к хрупкой шее девушки, и пальцы сомкнулись. Проститутка стала хватать раскрытым ртом воздух. Глеб засунул несколько пальцев в рот девушки, дотрагиваясь до её языка и вытягивая его наружу, вторая рука всё так же находилась на шее девушки, придушивая её. Рассудок Глеба помутнился. Перед собой он видел лишь врагов в одном лице. Таня, Вадик, Дима, он сам… Весь мир в одном слабеньком тельце, которое почти перестало подавать признаки жизни. Из мыслей Самойлова вырвал надсадный хрип из глотки проститутки. Глеб разжал пальцы, и девушка затряслась, хватая воздух ртом. Равнодушные и жестокие пальцы Самойлова опустились на её бедро и сжал, впиваясь короткими ногтями в нежную кожу. Глеб ладонью проник между её ног, нещадно надавил фалангами на промежность, начал тереть сквозь бельё. Проститутка сдвинула ноги вместе, вновь стала зажатой, и Самойлов вгрызся зубами в ключицу девушки, чуть ли ни до хруста, тем самым отвлекая жертву болью, сам же стал пробираться рукой дальше, неотвратимо сдвинул кружево трусов и коснулся нежной плоти. Пусть этой бляди будет больно, пусть будет кровь, пусть плачет от боли. Ему плевать на её удовольствие. Лишь бы там было влажно, чтобы член легко скользил. Пальцы проникли в горячее нутро. Мокрая и сочащаяся. Резкое движение — и белье рвётся в мужских пальцах с треском. Проститутка успевает лишь вцепиться пальцами в плечи Самойлова, который подхватил её за ягодицы и приподнял, расстёгивая ширинку и вытаскивая стоящий член. Он раскатал презерватив по члену и, направив головку, воткнулся ею в вожделенную дырку. Девушка вскрикнула, когда Глеб резко ворвался всей длиной члена в горячую глубину, сильнее вцепилась в его плечи, и рыдания сотрясли её беззащитное тело, распластанное им. Глеб беспощадно начинал толкаться в её дрожащем теле резкими и равными толчками, дёрганым ритмом, подаваясь бёдрами вперёд и возвращая назад, скользя в смазке и крови, ощущая, как с головой накрывает властность от узости её тела, от того, как там, внутри, женские мышцы сжимают член. Девушка, забывшись от боли, обнимает тонкими руками его шею и прижимается обнаженной грудью, дёргано всхлипывая в такт толчкам. Глеб сжал её ягодицы, тяжело дыша, и гримаса нетерпения исказила его лицо, и он врывался всё глубже и глубже, разрабатывал её под себя, входил до упора. Маленькая, но член принимает целиком, будто созданная для него, вылепленная на заказ. Девушка утыкается лицом плечо Самойлова, тихо постанывая ему в ухо. Глеб дёрнулся от отвращения. Он готов её трахать, но не заниматься любовью. Ему нравилось доминировать, вколачиваться по самые яйца, не щадя эту шлюху, упиваясь и пользуясь, доводя себя до оргазма. И девушка, вроде как, привыкла к его грубым движениям, стала принимать их, кажется, шире раскрывала рот, закатывала заплаканные глаза, стонала иступлённо, подначивая его продолжать эту пытку. Глеб растянул сухие губы в ехидной улыбке, тараня членом её плоть, врываясь с каждой секундой всё чаще и рванее. Он почувствовал, как мошонка налилась вязким напряжением, как сковалось предвкушением всё тело. Глеб утопал в девичьей глубине ещё и ещё, раз за разом. Он замер, вышел и, сдёрнув презерватив, кончил с утробным рычанием, брызгая белёсой жидкостью на лобок и живот девушки. Глеб приподнялся и сел. Из-за испарины, покрывшей тело, стало вмиг холодно. Свесив ноги с кровати, Глеб зарылся растопыренными пальцами во влажные волосы. — Сколько? Проститутка вздрогнула и поднялась на локтях. — Что «сколько»? Самойлов посмотрел через плечо на девушку. — Не знаешь? Не шлюха что-ли? — безрадостно и презрительно усмехнулся Глеб. — Н-нет. — В смысле? — Самойлов нахмурился и сел вполоборота. — Я не пр-роститутка… Глеба обдало холодом. — А лет тебе сколько? — просипел он спустя некоторое время. — Пятнадцать, — в первый раз она подняла на него глаза. Они у неё были необыкновенно голубые и большие. Глеб тихонько взвыл, хватаясь за голову. Он поднялся и, ёжась от холода, побрёл на кухню. Щёлкнув зажигалкой, он закурил. Только сейчас до него стал доходить весь ужас ситуации. Во-первых, он поссорился с женой, во-вторых, припёр домой шлюху… точнее, не шлюху… Ребёнка. Он изнасиловал ребёнка… А в-третьих, в любой момент могла вернуться Таня… Самойлов, не докурив сигарету, поспешил в спальню. Заглянув в комнату, он получил по глазам чем-то розовым с пуговицами и тотчас отпрянул. — Ты это чего? — прошипел Глеб, прислонившись спиной к стене в коридоре. — Я тебя и не в таком виде видел. — Неприлично к дамам врываться в комнату! — обиженно возмутилась девочка. — Слышь, дама, ты это… пошевеливайся. В ответ он услышал фырканье, но одежда стала шуршать активнее. Выждав пару минут, Глеб всё же вошёл в комнату. Впервые он разглядел её. Это действительно был ребёнок. С необычайно рыжими и кудрявыми волосами. Невольно засмотревшись на медные кольца, больше похожие на золотое руно, Глеб вздрогнул, опомнившись, и стал выталкивать девочку из комнаты. — Давай, всё, иди. И это… — он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые купюры, сунул комок в тёплую ладошку девочки. — Держи. И никому не говори про то, что было. — Глеб надавил ей на плечи, чтобы та присела и начала обуваться. Девчонка сунула ноги в мокрые кроссовки и стала судорожно шнуровать их. — Быстрее. Пошевеливайся, — Самойлов нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Раздался стук в дверь. Девочка вскинула на Глеба испуганный взгляд. Самойлов схватил её за плечи и швырнул в шкаф. Затаив дыхание, он распахнул дверь. Перед ним стояла промокшая насквозь Таня. На ней не было макияжа. От Татьяны Ларионовой осталась лишь обиженная и уставшая девушка. Она обняла себя одной рукой, потёрла плечо и подняла на Глеба виноватые заплаканные глаза. По негласному сигналу они шагнули друг к другу, холодное тело прикоснулось к тёплому, преданно прильнуло и задрожало. Таня заплакала, сминая футболку на спине мужа. Глеб тяжело вздохнул, уткнувшись носом ей куда-то в висок. — Ладно, Тань, иди в ванную. Не хватало ещё, чтобы ты заболела, — Самойлов поцеловал девушку в нос и провёл рукой по изгибу талии. Всхлипывая, Таня сняла обувь и ушла в ванную. Когда зашумела вода, Глеб распахнул шкаф и, схватив девочку за руку, которая всё это время сидела, зажав рот ладонью, и вытолкнул за дверь. Оказавшись в подъезде, она раскрыла ладонь и посмотрела на мокрые от пота купюры. На руке лежало сто пятьдесят рублей. Глеб крутился, переворачивался с боку на бок, но никак не мог уснуть. Было почти утро, а он так и не сомкнул глаз. Тело просило отдыха, но мозг никак не мог выпустить из головы вечернюю ситуацию. Девочка могла с лёгкостью пойти в полицию и написать заявление. Перед глазами уже пестрели газеты с заголовками по типу: «Король декаданса подтвердил свои извращенские наклонности». Глеб тихонько завыл. Такого исхода своей карьеры он не хотел. Не для этого он все эти годы писал песни, выдавливал из себя грязь, чтобы показать народу всю свою боль. Точно не для того, чтобы до конца своих дней гнить в камере и быть подстилкой из-за клейма насильника. Он так и не уснул. Не дожидаясь пробуждения Тани, с первыми лучами солнца он начал собираться к единственному человеку, который мог помочь, благодаря своим связям. Но звонить и предупреждать Глеб не спешил, хоть и понимал, что он мог быть вовсе не в Москве. Набравшись смелости, Самойлов всё-таки нажал кнопку вызова, но тут же сбросил. Он не мог просто так взять и позвонить. Мешали обида и боль. Глеб не мог говорить с тем, кто всю жизнь незримой тенью стоял за спиной, строил его жизнь так, как было удобно именно ему, и тыкал носом, если у Глеба что-то не выходило. Глеб не мог позвонить своему кукловоду. Ведь он так смело и отчаянно порвал все нити, которые управляли им. Возвращение к прошлому значило для Глеба то, что тот вновь распахнёт дверь в давно забытый кукольный театр и станет безвольной куклой. Понадеявшись на удачу, Глеб вызвал такси. Пусть он лучше поцелует дверь, нежели позвонит ему сейчас. Да, Глеб хотел надышаться перед смертью. Он так делал всегда. Таксист, к счастью, попался молчаливый, поэтому и водитель, и пассажир всю поездку не проронили ни слова. Только по окончанию поездки таксист назвал цену и, взяв деньги, уехал. Глеб поднял голову на многоэтажку. Из-за движения облаков казалось, будто массивное здание падало на него. Самойлов сглотнул. Он и правда казался ничтожным по сравнению с домом… как и с тем, к кому он пришёл. Глеб всегда был в тени. Был дополнением. Приставкой. Был тем, кто после «…и». Вздохнув и поправив воротник пальто, Самойлов направился к подъезду. К его счастью, в тот момент из парадной вышла старушка, и Глеб, придержав той дверь, юркнул в подъезд. Он поднялся на лифте на нужный этаж, и, чем ближе Глеб подходил к двери, тем сильнее колотилось сердце и требовало свободы. Самойлов несильно постучал костяшкой по двери, всё же надеясь, что его не услышат, но почти сразу Глеб услышал шаги по ту сторону двери. Шаги были тяжёлыми, но в то же время уверенными и будто напружиненными. — Кто? — послышался зычный, слегка протяжный голос. — Свои. Дверь распахнулась, и на пороге восстал силуэт, освещаемый медью рассвета. — Глеб?.. — Здравствуй… Вадим, — недружелюбно и колко глядя в ответ исподлобья, будто дикое животное, ответил младший Самойлов. — Какими судьбами? — Вадим отступил, пропуская брата в прихожую. Глеб ничего не ответил и вошёл в квартиру. Оставляя на полу грязные следы, он снял обувь, повешал пальто на крючок и так же молча прошёл на кухню. — Вадим, кто там пришёл? — в проёме стояла Юля, сонная, растрёпанная, с опухшими глазами. Она поправила на плечах атласный розовый халат, прикрывая грудь, которая просвечивала сквозь лёгкую ткань ночнушки. — Глеб? Вадим махнул рукой жене, чтобы та ушла обратно в спальню, сам же поспешил за братом. — Что-то случилось? — Вадим облокотился на дверной косяк, наблюдая за братом, который, скрипнув ножками стула по кафелю, сел на него и сокрушённо зарылся руками в волосы. — Случилось, — буркнул Глеб. Оба немного помолчали. — Деньги закончились? Песни не пишутся? — Вадим сел рядом и участливо уставился на брата, сложив руки в замок на столе. Глеб долго не отвечал, сидел молча, спрятав глаза за руками. Вадим уже подумывал переспросить или же предложить чего-нибудь, но Глеб, будто почувствовав это, сипло прохрипел: — Я изнасиловал ребёнка. Вадим открыл было рот, округлив глаза, но ничего не сказал и, отпрянув, нахмурился. — Если это шутка… — Это не шутка, — грубо перебил Глеб брата. — Это правда. Попёрся бы я в шесть к тебе, чтобы шутки травить? — он злобно сверкнул глазами. Вадим растерянно и беспомощно захлопал глазами и поджал губы, будто пристыженный мальчишка. Глеб кратко пересказал события вчерашнего вечера, изредка прерываясь на то, чтобы затянуться сигаретой. Вадим слушал внимательно, глядя на свои руки. Он не прерывал, не задавал лишних вопросов и ждал, пока брат закончит рассказывать. Оба с минуту помолчали, глядя куда-то в пустоту. Самойловы думали о содеянном, о том, что сказать, о том, как решить эту проблему. — Ты знаешь, как её зовут? — первым начал Вадим. Глеб хотел ответить, но тут же задумался. Ведь он даже не знает ни её имени, ни фамилии, ни адрес. Ничего. Только возраст и внешность. — Видимо, не знаешь. Это затрудняет поиск, — тяжело вздохнул Вадим, постукивая пальцами по столу. — Она с лёгкостью может пойти в полицию… к тому же, ты у нас личность известная. — Без тебя знаю, — грубо бросил младший. — Я пришёл за помощью. «Отмазать» можешь, если вдруг загребут в ментовку? — он встал к окну и прислонился лбом к стеклу. — У тебя всё не как у людей, — Вадим покачал головой и встал позади брата. — Ты поможешь мне? — А ты мне в обмен что? — старший придвинулся вплотную и легко провёл рукой по бедру Глеба. Тот вздрогнул и резко обернулся, уставившись на брата. Вадим смотрел в ответ мягким, слегка даже заботливым взглядом. Глеб сразу понял, что брат скучал. Но сейчас ему было не до этого. — Извращенец старый, — прошипев, младший оттолкнул его от себя и опрометью бросился в прихожую. Глеб кинулся завязывать шнурки, дрожа от злости и беспомощности. Последняя надежда ускользнула, будто её и не было. Вадим вошёл следом в прихожую и остановился перед братом. Когда Глеб поднялся на ноги, застёгивая пальто, то встретился взглядами с старшим. Вадим смотрел на него всё так же, заботливо и тоскливо. — Извини, я не хотел тебя напугать… — На хуй пошёл. Глеб распахнул дверь и побежал по лестнице вниз, пренебрегая лифтом. — Можешь на меня рассчитывать! — донеслось вслед Самойлову. Глеб вырвался из подъезда и зашагал прочь из злополучного дома. Второй день Глеб боялся выйти из дома. Казалось, всё знали о его грехе. Он не отвечал на звонки согруппников, не ел, не писал стихи, только сидел меж подушками, укрыв поджатые колени одеялом. Если бы в доме имелось ружьё, Самойлов непременно бы сидел в обнимку с ним. Таня пыталась выпытать у мужа, что же с ним случилось, что не позволяло ему даже слезть с кровати, но Глеб упорно молчал. Ларионова и кричала, и психовала, и хлопала дверьми, и ползала на коленях, моля о прощении, но Самойлов всё так же молча смотрел на девушку, будто не понимая её языка. Он смотрел в ответ стеклянными глазами, с глупым выражением лица, как у больного с отклонением в развитии мозговой деятельности. Отчаянная Таня позвала на помощь Хакимова, но и тот оказался бессилен — Глеб не отреагировал ни на него, ни даже на применение грубой силы, когда Дима ударил того по лицу наотмашь. Самойлов будто превратился в Кая. И, казалось, он так просидит вечность. Утро третьего дня не отличалось от двух предыдущих. Глеб всё так же продолжал лежать в кровати, слепо глядя в потолок. Несмотря на то, что всё это время он ничего не делал, он устал. Он устал бояться, устал терпеть боль в груди от бешеного биения сердца, которое рвало грудную клетку на части. Тане же наскучило такое осёдлое существование, поэтому она ушла к подруге ещё вчера вечером, оставив мужа одного. Внезапно послышался стук. Глеб приоткрыл глаза. Стук ему показался далёким, неясным, ненастоящим, будто во сне, и Самойлов вновь закрыл глаза. Но стук повторился, уже более настойчивый, осязаемый. Глеб вздрогнул, распахнув глаза. Теперь он точно знал, что за ним пришли. О нём узнали. Узнали о его грехе. Как теперь люди будут слушать его песни? А что скажет мама?.. Глеб тут же захотел упасть перед матерью на колени, долго-долго целовать ей руки и просить прощения. Он стал грязью. Той, о которой пел. Глеб был готов расплакаться от ненависти к себе и беспомощности. Он был одновременно и рад, что такое чудовище сядет за решётку, но в то же время сожалел: через сколько он выйдет на свободу? Через десять, пятнадцать или двадцать лет? Что он будет делать через столько лет? Вряд ли его песни будут нужны кому-то… Вряд ли он сам будет нужен кому-либо. Ни матери, ни брату, ни Хакимову, ни, уж тем более, Тане. Она найдёт достойного мужчину и будет с ним счастлива… А ведь и он мог быть таким. Нужно было всего лишь любить свою женщину… Тогда бы в тот вечер ничего не случилось, и сейчас бы за дверью не стояли сотрудники правоохранительных органов. Глеб поднялся с кровати и на полусогнутых поплёлся к двери, по которой уже били ногами. У Самойлова на душе было неожиданно легко после такой исповеди, хоть немного и страшно. Сейчас он был готов сдаться полицейским и тут же приступить к написанию чистосердечного признания. Глубоко вдохнув и выдохнув, чтобы освободить себя от остатков греха, Глеб почему-то зажмурился открыл дверь. — Эм… Здр-расте… Глеб открыл глаза. Сослепу он не сразу понял, что, вместо двух амбалов в полицейской форме, перед ним стояла хрупкая девушка с рыжими, как огонь, волосами. Самойлов схватил девочку и, прижав к себе, обнял, как родную дочь, если бы она у него была. — Э, дядь, вы чего?.. — девушка, в недоумении изогнув бровь, мягко стала отстранять Глеба. Самойлов опомнился и отпустил её. Он правда был счастлив. Наверное, никогда так не радовался, как сейчас. — Ты зачем пришла-то? — Глеб вытер глаза от выступивших слёз радости. — Э… Ну эт… Деньги вернуть, во! — девочка принялась копошиться в своей сумке-почтальонке, в которой, видимо, было всё: от карандашей до резинок для волос. Глеб невольно заглянул в сумку, но, поймав себя на мысли, что сделал это из каких-то отеческих чувств, проверяя нет ли там чего запретного, не детского, он тут же отпрянул и перевёл взгляд на рыжую макушку девочки, которая всё продолжала рыться в сумке. Несмотря на свой размер, она была весьма вместительной. — А, во, держите, — девочка протянула Глебу те же самые смятые бумажки. — Ты ради них пришла? — недоумённо спросил он, глядя на деньги в своей ладони. — Да и зачем они мне? — Ну-у, знаете ли-и, — протянула девочка, закатывая глаза, — В наше время на такие деньги только верёвку с мылом купить можно. И то, доплатить придётся. — То есть, если бы я дал тебе, положим, рублей пятьсот, ты бы не пришла? — Глеб сунул деньги в карман. — Пятьсот? — задумчиво проговорила девочка, щурясь на потолок. — Не знаю, тоже маловато. — А тысяча? — Хо, конечно, не пришла бы. А то ещё сдачу потребуете! Глеб улыбнулся, впервые за долгое время. Его забавляло это остроумие и простота девчонки. Хотя, никакой простоты в ней и не было. Это так, пыль в глаза, чтобы за дурочку считали. Глеб ясно видел, что девчонка была непростой. Как говорится, тёртый калач. Он понял это по движениям, по манере речи. Казалось, что ей не пятнадцать, а далеко за двадцать. Почему-то Глеб вспомнил период съёмок «Брата». Почему-то думалось, что она именно оттуда, и эта девочка — своеобразный «брат», который приходит к людям с целью помочь, научить, образумить. И вот, когда Глеб, видимо, заблудился, перестал ценить то, что имеет, к нему пришла она. И сейчас эта девчонка усмехнётся, мол, понял, как жить надо? Во, то-то же… — Эй, дядь, вы чего? — девочка щёлкала перед его лицом пальцами, заглядывая Глебу в глаза. — Вы меня слышите? — А, да, да, извини, задумался, — Самойлов потёр глаза. — Ты пройдёшь? — спросил он, кивая в сторону квартиры. Девочка смерила апартаменты изучающим, но бесстрашным взглядом, и прошла в прихожую, закрыв за собой дверь. — Чаю предложите? — спросила она, развязывая шнурки. — Предложу, — улыбнулся Глеб и ушёл на кухню. На душе было неожиданно светло и приятно, будто нашёлся смысл жизни, что-то очень-очень важное. — Ну хоромы у вас, конечно… — протянула девчонка, осматриваясь, когда зашла на кухню. — Хоромы? Да где ж? — усмехнулся Глеб, ставя чайник. — Тебе, кстати, сколько сахара? — Где? Да здесь! — девочка удивленно хлопала горящими глазами на каждый предмет интерьера. — Я вас потом к себе приглашу, увидите, как живу, и поймёте, что в хоромах живёте! И да, четыре ложки. — Не слипнется? — Глеб достал сахарницу и принялся отсчитывать ложки, проговаривая шёпотом. — Та не, — в ответ она махнула рукой. Закончив с приготовлением чая, Глеб развернулся и поставил кружки на стол. — Ну, дядь, рассказывай про житьё-бытьё своё, — девочка громко шваркнула чаем и, сложив руки в замок и положив на них подбородок, уставилась на Глеба. Самойлов удивлённо нахмурился. Редко кто спрашивал о его делах, настроении и самочувствии. Во-первых, это всегда можно было узнать из гастрольного графика, во-вторых, большую часть времени он проводил с одними и теми же людьми… да и вряд ли им интересно состояние Глеба. — Ну… с женой поссорился… — нехотя ответил он, глядя на собственное отражение на поверхности чая. — Хо, теперь понятно, зачем к шаболдам попёрся. Ещё и меня с этими сосками перепутал. Я там чуть коней не двинула, — девочка помотала головой. — Да я… — начал оправдываться Глеб, — Я не хотел… Мне тогда всё равно… — он беспомощно жестикулировал, будто пытался поймать где-то в воздухе нужное слово. — Да лан, нормально всё. У меня тогда тоже день не задался, поэтому и под дождём сидела, — она замолчала, задумавшись, но спустя несколько секунд добавила: — Я и не видела, куда села… А вы меня… Кстати, как вас зовут? — девчонка моментально оживилась. — Чем занимаетесь? — Меня зовут Глеб. А занимаюсь тем, что песни пишу, в группе играю. Девочка неожиданно рассмеялась. — В гараже? — выдавила она сквозь слёзы смеха. — Местных нариков и кошек бродячих пугаете? Глеб сначала хотел обидеться, но, гордо сделав грудь колесом, проговорил, словно победил во всех войнах, викторинах, олимпиадах и соревнованиях мира: — Группу зе мэтрикс знаешь? — Чё? — прыснула от смеха девочка, заливаясь хохотом. — Каво? Глеб не знал, как реагировать. Он не обижался, нет. Внутри было почему-то легко, несмотря на то, что его детище, его плоть и кровь втоптали в грязь, превратили в ничто, а его самого окунули лицом в лужу. И Самойлов, глотая грязную воду, стекающую по лицу, почему-то улыбался. Наконец-то его любят не за известность. Наконец-то он для кого-то не Глеб-Самойлов-Агата-Кристи. — Ну, а ты чем занимаешься? — потупив взгляд и глупо улыбаясь, спросил он у девочки. — Я? Ой, фух, — она вытирала слёзы, выступившие на глазах, и пыталась отдышаться, — Я… да ничем, — девочка пожала плечами. Послышалось гудение, и она, шаря по карманам, вытащила старенький телефон-раскладушку, каким уже не пользовались, тем более, молодёжь. — Мать, — она шикнула на Глеба, приставив палец к губам, и прижала телефон к уху. — Ну? Что тебе надо?.. Гуляю… Какая разница?.. И чё теперь?.. Когда рак на горе свистнет… Да не хочу я!.. Зачем?.. Глеб сидел напротив и разглядывал девочку, подмечал оригинальные манеры, повадки. Она была интересной и необычной, словно героиней какой-то сказки, которую уже долгое время никто не читал. Казалось, кто-то отыскал в древнем замке библиотеку с очень редкими книгами, некоторые из которых были даже на давно забытых человечеством языках. И этот странник, случайно уронив стопку книг, позволил одной из героинь книг сбежать. Та ускользнула, протиснувшись между страниц, и побежала прочь. И сейчас она сидит перед Глебом. — Эй, дядь, — девочка хлопнула крышкой телефона, — Мне идти надо. — Уже?.. — Угум-с. Мать что-то бесявая, домой гонит. Вы это, не скучайте. Авось, ещё заскачу, — она шмыгнула в прихожую и, сунув ноги в кроссовки, выскочила в подъезд. — Бывайте, — она махнула пальцами от виска в сторону и поскакала вниз по лестнице. Глеб стоял в дверях, не зная, что делать. Эта девочка была будто резким потоком ветра, который ворвался в комнату, распахнув окно, и разбросал все листы и вещи по полу, смешал все мысли. И Самойлов остался посреди этого беспорядка с бардаком в голове. И он снова не спросил её имени. Таня вернулась ближе к вечеру. Она была очень удивлена такой перемене в поведении мужа, когда Глеб чуть ли не подхватил девушку на руки, которая даже не успела ступить на порог квартиры. Весь остальной вечер она пристально наблюдала за Самойловым, пыталась заглянуть в глаза, чтобы хотя бы по ним прочитать причину такой радости. Спрашивать в лоб Таня не хотела — знала, что он не ответит, так как было, видно, что Самойлов находился где-то не здесь. На следующее утро Глеб проснулся в приподнятом настроении, даже Тане приготовил завтрак в постель. Ближе к обеду он сел за стихи. Тогда Ларионова вовсе потеряла дар речи. Ей стало безумно интересно, что же всё-таки повлияло на настроение Глеба настолько, что даже снова сел за тексты. Да какие! Таня, подкравшись тихонько сзади, заглянула через плечо мужа на исписанные листы бумаги. Давно такого не было. Теряясь в догадках, Ларионова решила спросить у согруппников Глеба, но ни Стася, ни Валера, ни даже Дима не знали причину эмоционального подъёма Самойлова. Придя к выводу, что подобное закономерно должно было бы произойти после тяжелой депрессии, Таня успокоилась. Хоть бы это было не из-за наркотиков, подумала она, остановившись в дверях и посмотрев через плечо на мужа. После трех дней практически безостановочного написания стихов, Глеб измотанным повалился на диван. За все эти дни он от силы ел раза два, да и то это был не полноценный обед, а кружка чая. Да и сон сном не назовешь — Глеб спал прямо за столом, положив руки голову на скрещенные руки. Очнувшись от беспамятства спустя несколько часов, Глеб будто проснулся от прекрасного сна, попав в реальность. Не было той эйфории, что он получил от той девчонки. Ему была нужна новая доза общения. Зависимость… это то, чего Глеб всегда так боялся. Быть привязанным к кому-то для него казалось чем-то постыдным, унизительным. Не мог Самойлов быть обременён кем-либо. Но сердце просило хоть секунду, чтобы взглянуть на медь волос той девчонки, на миниатюрную фигуру, на небольшую аккуратную грудь… Нет, ему не хотелось снова совратить её. Он просто хотел её увидеть. Но не было никакой возможности. Он не знает ни номера, ни имени, ни адреса. Глеб взвыл, вцепившись в волосы. Снова он подсел на наркотики. Но в это раз в виде человека. Таня заметила, что муж изменился. Буквально за один вечер он словно постарел. Тот огонь, что был только недавно в глазах, исчез. Глеб заторможенно отвечал на вопросы, рассеянно ходил по квартире, будто искал что-то, и тоскливо смотрел на дверь. Ларионова решила не трогать мужа, но тем не менее не спускала с него глаз, подмечая странности. Она надеялась, что на следующий день всё пройдёт. Но ни на следующий день, ни через день состояние Глеба не изменилось, даже ухудшилось. Он больше не писал стихов, не ел, только тихо сидел в спальне среди подушек или смотрел в окно, будто ожидая кого-то. Прошла неделя с того момента, как Глеб перестал писать стихи. Все эти дни он только лежал на кровати, раскинув руки и глядя в потолок. Концертов в ближайшее время не было, интервью — он попросил Диму не назначать. Ему ничего не хотелось. Хотелось только увидеть её. Хотя бы где-нибудь в толпе. Мельком. Хоть секундный блеск хитрых глазёнок и перелив ржавчины волос. Ничего более он не хотел. Поэтому он лежал, даже не двигался. Будто умер. Будто погиб, сраженный наповал невозможностью принять дозу. Глеб чувствовал, как тело начинает умирать. Как гниют кожа и мясо, слезая с кости, как внутренности начинают выскальзывать через разложившийся живот. Он покрылся трупными пятнами. Он гнил. В комнате витал спёртый запах смерти. Противный. Сладковатый. Единственное, что осталось живо — душа, в которой теплилось воспоминание о девочке. О его спасении, наркотике. И Глеб гнал от себя мысли о ней, чтобы умереть до конца. Он больше так не мог. Похоронную процессию прервал звонок в дверь. Глеб распахнул глаза. Подходить к двери он не собирался, а уж открывать — тем более. Для этого была Таня. Но Ларионова почему-то тоже не спешила впустить гостя. Возможно, не слышала, так как была либо в наушниках, либо в душе. Самойлов раздраженно отвернулся к стене и прикрыл глаза. Но гость всё звонил и звонил. Шипя под нос ругательства, Глеб встал с кровати и направился к двери. Видимо, это был кто-то настойчивый, не терпящий поражений, готовый идти до конца. Такой как… — Вечер в хату. Перед Глебом стояла она, его зависимость. Самойлов вышел вместе с девочкой за дверь и обнял. Она была мягкой и слегка прохладной. От её кожи и волос пахло летней улицей, сладкими духами и совсем немного дымом сигарет. Девочка не сопротивлялась, будто понимала, что ему это нужно, жизненно необходимо. — Где же ты пропадала, родная? — шёпотом спросил Глеб, зарывшись носом в её горячую макушку. Он почувствовал плечом, как растянулись в улыбке губы девочки. Самойлову приходилось стоять на полусогнутых, так как девочка была ниже него порядком на сантиметров десять. Поэтому, устав через пару минут, Глеб отпустил её и выпрямился. Девочка была немного смущена подобной выходкой, но смотрела в глаза уверенно, без страха. — Идёмте, — она осторожно взяла его за руку и потянула за собой. И он пошёл. Без куртки, без телефона, документов и ключей. И шагнул в темноту, в никуда. Но с рыжим маяком впереди. Они вышли из подъезда, держась за руки, молча скользнули во дворы. На улице было слегка прохладно, но Глеб не замерзал, его грел огонёк, идущий по правую руку. Они шли тихо, без шорохов, их выдавал только стук наконечников шнурков на кроссовках девчонки. Самойлов не знал, куда они направлялись, но ему было всё равно. Он бы беспрекословно пошёл за ней, даже если бы это была дорога в Ад. Даже туда. Лишь бы с ней. После получасового пути по вечерним улицам, они подошли к шестнадцатиэтажке. Набрав код, девочка открыла дверь без чипа и впустила Глеба в подъезд. Они так же молча зашли в лифт. Девочка почему-то смотрела в пол, делая вид, что рассматривает носки своих массивных ботинок. Стесняется или боится, думал Глеб, разглядывая рыжую макушку девчонки. Лифт остановился на десятом этаже. Двери со скрипом разъехались в стороны, и Самойлов с девочкой вышли в прохладный подъезд. Подойдя к своей двери, девчонка принялась копаться в карманах. Достав связку ключей, она мастерски крутанула кольцо, которое скрепляло несколько железок, на пальце, и нужный ключ оказался в руке. — Прошу к нашему шалашу, — девчонка сделала реверанс перед открытой дверью и впустила Глеба в квартиру. В мгновение ока Самойлов будто оказался в прошлом столетии, а девочка — лишь проводник. Снимая гриндера и не отрывая глаз от интерьера, Глеб завороженным прошёл на кухню. Всё ему казалось смутно знакомым, будто родным. По телу пробежали мурашки от чувства обретённого счастья. Именно это место он искал всю жизнь. Здесь было спокойно. Глеб провёл рукой по столу и присел на стул с вязаной подстилкой. Лёгкий тюль мерно покачивался от тёплого ветра, проникающего сквозь приоткрытую форточку. На улице смеркалось, и в домах напротив зажигались окна. — Чай, кофе, потанцуем? — притопывая и покачивая бёдрами, девочка привальсировала в комнату. Глеб трепетно улыбнулся. Он был готов расцеловать этого ребёнка. Никого он так не любил в своей жизни. — Я бы не отказался от танца с Вами, — Глеб поднялся и, заведя руку за спину, протянул другую и поклонился. Девчонка захихикала и положила руку на ладонь. Пара переместились в зал, и девочка включила магнитофон. Со специфическим хрипом оттуда полилась ненавязчивая музыка, под которую было сложно подстроиться и танцевать. Девочка вернулась к Глебу и, глядя в глаза, положила руку на его плечо. Не попадая в такт музыке, они кружились по комнате. — Кстати, послушала я вашу Матрицу, — с трудом от сбитого дыхания проговорила девчонка, не разрывая зрительного контакта. — И как? — Глеб продолжал нежно улыбаться. — Если честно, дурь дурью, — хихикнула она. — Почему же? Снова ни тени обиды. Только умиление. — Музыка скрипучая да вопли одни, — девочка поморщила миниатюрный носик. — А вот Агата — ничего, зашла… Давай вечером с тобой встретимся… — Будем опиум курить-рить-рить… — первый раз в жизни эти строчки ему не были противны. Глеб потянулся губами к губам девочки. Они прикрыли глаза и коснулись друг друга… — Сашка! Ты кого опять в дом припёрла?! — раздался резкий женский голос в прихожей, и мужчина с девочкой вздрогнули. — Ля-маман пришла, — прошипела девочка и, нахмурившись, пошла к двери, Глеб же остался робко стоять посреди комнаты. — Я за порог, а ты уже мужиков домой ведёшь! — сказала женщина. — Шалава! — послышался шлепок. — Ну, показывай, кого ты там притащила, шаболда. Девочка вошла в комнату, прижимая руку к покрасневшей от удара щеке, за её спиной возникла бледнокожая женщина с длинным лицом и рыжими прямыми волосами. — Глеб? — она уставилась на Самойлова. — ...О-Ольга? Несколько секунд они смотрели друг на друга, но женщина, почти тут же похолодев взглядом и вернув лицу строгую невозмутимость, вздёрнула подбородок. — Неужто вспомнил? С этой женщиной у Глеба был роман лет… пятнадцать назад. — Что, не узнал дочь свою? — она толкнула девочку в лопатку, и та упала Самойлову в ноги. — Не признаёшь? Кудрявые волосы, голубые глаза и скверный характер. Неужели не похожа? Глеб молча смотрел сверху вниз на девочку. На Сашу. На свою дочь. — Ненавидишь за то, что не сказала? М? — Ольга выставила грудь вперёд. — А я не хотела ни помощи, ни оправданий, ни, уж тем более, славы, — цедила она сквозь зубы. — Рожала для себя. Хотела счастья. А тут эта сучка уродилась. Точь-в-точь ты. Глеб и Саша всё так же молча смотрели друг на друга. Девочка испуганно, Самойлов — обречённо. Только несколько минут назад он хотел чуть ли ни под венец вести эту девочку. Наконец к нему пришло осознание того, что спал с собственной дочерью. Внутри всё оборвалось. Глеб пошатнулся. На ватных ногах он побрёл к балкону. Открыв дверь, Самойлов зажмурился от резкого потока ветра. Улица встретила его недружелюбным мелким дождём. Чувство опустошённости пожирало его изнутри и уже скоро должно было добраться до сердца. Глеб нашарил в полутьме пачку сигарет и зажигалку на подоконнике. Дрожащими руками и не с первого раза, он поджёг сигарету и закурил. Горечь дыма была ничтожной, по сравнению с внутренней болью. Сейчас внутри разъедалось что-то важнее лёгких. За спиной послышался скрип, будто кто-то наступил на порог балкона. Глеб обернулся. Это была Саша. Девочка встала рядом и, оперевшись на перила локтями, уставила взор светлых глаз на сумеречную Москву. Они долго молчали, и спустя несколько минут, когда Самойлов достал зубами из пачки новую сигарету, Саша растянула губы в своей фирменной усмешке и повернула голову на Глеба: — Прикури и мне… Папа. Ну что, Вадик, теперь всё как у людей?