Идеальное

— Доброе утро, милый. Маринетт отвернулась от плиты, чтобы поцеловать проснувшегося мужа, но тут же вернулась к оладушкам. — Отец не звонил? Этот вопрос стал своеобразной традицией. Он повторялся изо дня в день, несколько раз в сутки, и кажется, совсем потерял свой изначальный смысл. — Как и всегда. Ответ никогда, никогда на протяжении всего года их совместного проживания не менялся. Ни разу за всё время. Адриан натянуто, совсем как на билборде, улыбнулся супруге, мол, всё в порядке, и занял своё место во главе стола. Чете Агрест никто. Никогда. Не звонил. Ни друзья, связь с которыми оборвалась после коллежа и лицея, ни родственники — ни того, ни другой, — ни просто какие-нибудь соседи. Ни-ког-да. Пару раз мужчина, конечно, задумывался над причиной их непреднамеренного отшельничества, но солнечная улыбка любимой, её радостное щебетание, её счастливые сияющие глаза не позволяли ему поднимать такую щекотливую тему. Да, он вырос в затворничестве. Да, до ужаса продолжал любить своих первых друзей и огорчался, понимая, что им он уже не нужен. Но Маринетт здесь, она рядом, верно, дорогая? За окном вовсю светило яркое солнце, звенели птичьи переливы, цвёл одурманивающе благоухающий сад. Редко проезжал какой-нибудь автомобиль, дети весело перекрикивались о чём-то своём, а в газете не было ни одной жуткой новости. В доме негромко играла лёгкая мелодия каких-нибудь пятидесятых годов, а довольная жизнью супруга пританцовывала ей в такт, ожидая, когда поджарятся кусочки хлеба для бутербродов. И Адриан в который раз поймал себя на мысли, что их идеальная, напоминающая мирное американское кино жизнь какая-то… Неправильная. Неправильная в своей идеальности, именно так. Ему, конечно, грех жаловаться: красавица жена, поддерживающая его во всех начинаниях, небольшой дом, дружелюбные соседи, более-менее воспитанная группировка сорванцов с их улицы, которые при всей своей неуправляемости не претендовали на шикарные яблоки за их с Маринетт забором. Семейная идиллия, о которой он мечтал, но не верил в её осуществление. Этакое сладко-приторное королевство, тщательно охраняемое супругой от чьих-нибудь посягательств со стороны. — Дождя что-то давно не было. Как бы засуха не началась, — проронил мужчина, лениво размышляя о том, что в таком случае ему придётся долгими вечерами бегать с шлангом по саду дабы прекрасные цветы не увяли: Маринетт очень любила свой сад, а он не хотел, чтобы она огорчалась. Супруга замерла на несколько почти томительных мгновений, но только для того, чтобы тепло улыбнуться в ответ, расставляя тарелки, и невинно взмахнуть ресницами: — Значит, завтра будет, не стоит переживать. Она сильно озадачилась по поводу простого замечания — между бровями пролегла небольшая морщинка — и даже в том, что никак не зависит от человеческого фактора, нашла упрёк в свою сторону. Но о дожде говорила так, словно лично собиралась наворожить какие-нибудь тучи или же бегать по городу с лейкой наперевес. Маринетт всегда делала всё для него, Адриана, напрочь забывая о себе самой, называя его счастье своим счастьем. Это, конечно, льстило, но и напрягало, ведь не может человек не иметь никаких своих нужд, верно? В смысле, своих собственных, личных и, может быть, слегка эгоистичных при взгляде со стороны. Не могла же ему в жёны попасться святая, да? Но на его памяти мадам Агрест, ещё будучи мадмуазель Дюпен-Чен, уже отличалась кротостью нрава и этой своей богообразной нуждой в счастье окружающих её людей. Так отчего же он переживает? А оттого, что такой миролюбивый человек так и не обзавёлся друзьями. Все её друзья остались там, в школьных годах, а теперь молодая женщина отдавала всю себя мужу, поставив его в центре своего мира (а ведь он об этом её даже не просил). — Ты какой-то задумчивый. Хочешь, я завтра блинчики пожарю? Адриан дёрнулся, выныривая из мыслей, и тут же наткнулся на обеспокоенный взгляд больших синих глаз. Как будто неживых. — Это будет замечательно. Почему-то в горле застрял ком, когда покорно кивнув, супруга продолжила трапезу, сверкнув массивным перстнем. Это кольцо — как и кольцо обручальное — женщина не снимала ни при каких обстоятельствах, предпочитая самостоятельно начищать его серебро. Само украшение было создано явно не для маленьких девичьих ручек, а оттого и носилось исключительно на большом пальце правой руки. И на вопрос о природе этого странного перстня никогда ему не отвечали (хотя Адриан был уверен, что знает о жене буквально всё), а лишь поспешно переводили тему разговора в другое русло. И почему-то это кольцо казалось таким маняще-знакомым, и словно просилось ему, Адриану, в руки. Но Маринетт всё-таки имела право на личное пространство (пусть она сама же от него и отказывалась), и этот перстень входил в это личное пространство, а воспитание не позволяло мужчине нарушать чужие границы без явного на то разрешения. А потом что-то произошло. Небо заискрилось, вытянулось и покрылось сотовидным узором, с огромным нежеланием пропуская в их мир каких-то существ в странных костюмах. Существа в количестве пяти штук решительными шагами направились прямо в их дом и уверенно прицелились из какого-то мощного оружия, вознамерившись, наверное, снести стену с окном в их столовой. Ведомый каким-то позабытым рефлексом, Адриан мгновенно оказался между разрушенной стеной и женой, инстинктивно пряча её за своей спиной. И уж явно не ожидал, что такое действие с его стороны возымеет какой-то эффект, тем более — остановит непонятную компанию. — Адриан, отойди, — пророкотал смутно знакомый голос из-под ярко-рыжего шлема, и существо (точнее, человек в странном костюме) почти умоляюще тряхнуло головой. — Это для твоего же блага. Странное у них понятие о благе — пришли, устроили бардак, проделали в пространстве непонятную дырку в какое-то другое сюрреалистическое измерение, где лупашил ливень как из шланга и как не в себя шарахали разряды молний… Что тут вообще происходит?! Маринетт за его спиной рассерженно выдохнула и, отодвинув мужа с пути, еле сдержала ироничный смешок. — Какими судьбами, Руж, — Адриан мог поклясться, что непонятные пришельцы почему-то побаивались этого светлейшего и безобиднейшего человека (вон, как вздрогнули-то!). — Карапас. Би. Паон. Вайперион*. Она кивала каждому, как старому знакомому, но её глаза были холодны и чужды, словно он видел эту женщину первый раз в своей жизни. Но, как ни странно, эта холодность в сочетании с прямой спиной и слегка надменно вздёрнутым подбородком казалась ему гармонирующей. Правильной. Знакомой. — Тебе лечиться надо, сволочь, — прошипела та, которую назвали Би (хотя, жёлтый в чёрную полоску костюм действительно к этому располагал) и угрожающе вскинула какой-то нож. — Ты окончательно поехала. Мужчина совсем перестал понимать происходящее, когда жену обволокло какое-то тёмное облако, расплавившее кинутый в него стальной штырь (под громкое чертыхание со стороны этих ряженных)… А из облака она вышла уже в каком-то настолько же абсурдном костюме сиреневого цвета (только, пожалуй, без маски) и, сияя красной радужкой глаз, лёгким взмахом руки заставила огромную груду камней подняться над полом. В её ушах мерцали гвоздики — прямо под стать серебряному перстню на пальце. Перед глазами зарябило, и, пугливо отшатнувшись к стене, Адриан наблюдал за этой ненормальной, но почему-то привычной сценой. Он вспомнил. Вспомнил, как когда-то нашёл на столе шкатулку с тем самым перстнем. Вспомнил, как из неё появился некий Плагг, нёсший всякий вздор про волшебство, и своё первое превращение. Вспомнил, как представился Котом Нуаром точно такой же девчонке, упавшей на него с неба, как помчался спасать Париж от какого-то каменного монстра. Девчонка оказалась Ледибаг — потрясающей девушкой, заставившей его впервые в жизни влюбиться. А ещё были Бражник, насылающий чёрных бабочек, многочисленные битвы, патрули, неудачные попытки флиртовать… А потом они каким-то образом выследили этого самого якобы суперзлодея, разбив окно в его, Адриана, доме, и обнаружили под маской Габриэля Агреста. Это открытие так сильно ударило по ним обоим — ним троим, если быть точнее, — что какой-то месяц судебных разбирательств (бесконечно долгий месяц) парень молчал, не желая с кем-то говорить. То есть совсем молчал. Абсолютно. И пренебрежительное отношение Ледибаг к нему резко изменилось. А в какой-то момент он просто выкинул проклятое кольцо в Сену. Где его, по всей видимости, и нашла напарница. А потом… Пустота. И вот он уже живёт в этом идеальном, где такая милая Маринетт окружает его своей заботой. И всё. Никаких кошмаров, никаких угрызений совести, никаких приливов злости и отчаянья. Только Маринетт, только она и этот мир, принесённой ею. Интересно, какую цену она платит за всё это? За этот дом, за сад, за его, Адриана, душевное спокойствие? — Никто и никогда больше не сможет сделать тебе больно, — шёпот жены тягучим мёдом проникал в уши, отуманивая сознание. И, уже отрубаясь, Адриан осознал, что ничего этого не хочет. Что его это пугает. Да только понимает ли это сама Маринетт, смотрящая на него бесконечно влюблённым взглядом? Вряд ли супруга, в чьих руках находится всевластие, так просто позволит ему вырваться из этого идеального аквариума их жизни. Не после того, как оборвала все связи с их прошлым, не после того, как лишила себя будущего. Не после того, как сознательно ступила на эту кривую дорожку — как до неё это сделал отчаявшийся Габриэль Агрест, — и стала кошмаром, более страшным и могущественным, чем Хищная Моль. Даже не могущественным — всемогущим. Она всесильна, но и её когда-нибудь отправят в Ад — возможно, она это понимает, но не придаёт этому значения, ведь у Адриана всё прекрасно — об этом она думает, когда закапывает оплошавшую сегодня блондинку прямо под розовым кустом, совсем рядом с экс-Бражником. Маринетт трясёт головой и мечтательно улыбается, приводя жилище в порядок театральным взмахом рук. Главное, что у любимого всё хорошо.

— Утречко, солнышко. — И тебе доброе утро, милый. Маринетт отвернулась от плиты, чтобы поцеловать проснувшегося мужа, но тут же вернулась к блинчикам на сковородке. За окном моросил тёплый весенний дождь.