Холодно

В затхлом воздухе пахнет старым деревом, пылью и откровенной скукой. Сейдо, кажется, уже в радость с утра до ночи смотреть на облупленные толстые стены, украшенные рисунками плесени и грязи, и нависающий потолок, на котором пауки плетут свои гибельные ловушки для вечно снующихся мух. А еще слушать голоса. Голосов много, разных голосов — молодых и старых, торопливых и рассудительных, громких и чуть слышных, звонких, сиплых, тягучих, напряжённых. Это даже забавляет. А еще отвлекает. Сидя на старом, развратно скрипящем диване, Сейдо равнодушно наблюдает за чужим, неустроенным, чаще всего злым миром, что смотрит на него из окна. Спиной он ощущает близость тёплых локтей, а обострённый слух ловит тихое равномерное дыхание. Там, позади — главная причина его пребывания в этой комнатушке, что годами не знала ремонта. Сейдо не оборачивается, но точно знает, что Курона почти обнажена, лишь тонкая ночная рубашка, похожая на легкое кружево, больше показывающая, нежели скрывающая, невесомо обтекает её многострадальное тело. Она не спит — просто лежит с открытыми глазами, пронзительно щурится, вглядываясь в безликий белый потолок. С каждой секундой обоюдного молчания в Сейдо струится что-то странное — неопределённое. Он уже смертельно устал от этой неопределённости. А ещё от необходимости скрывать своё раздражение и всё чаще накатывающее чувство абсолютной безнадёжности. — Почему не ушёл? — Голос хриплый, словно Курона, мучимая жаждой, долго бежала по пустыням сна и наконец-то, на самом краю сорвавшись вниз, проснулась. — Ты же знаешь. — Сейдо зачем-то оборачивается назад, чтобы взглянуть ей прямо в лицо, и с тем же убитым видом опять разворачивается к окну, выдавливая из себя: — Мне некуда идти. Вот он, очевидный ответ, и нет смысла копаться в этом дальше. Курона лишь саркастически поджимает губы, тяжело и неуклюже шевелясь на твёрдом диване. Она знает это, но всё равно переспрашивает каждый раз, когда представляется такая возможность. Всё делается ради минутного самодовольства от сознания собственной незаменимости и необходимости. Словно держит в руках его обнаженную душу и громко смеется. А он уже не обращает на это внимание, бросая снисходительный взгляд на девушку. Она стала слишком привычной, как воздух, и незаметной, как собственное дыхание. А еще рядом с ней ему не так одиноко и тоскливо в эти бесконечно долгие и невыносимо холодные вечера. Босые ноги беззвучно опускаются на выщербленный деревянный пол. Совсем рядом. Сейдо ясно видит, как на одном уровне с его плечом колышутся распущенные тёмные волосы, из-под которых совсем беззащитно выступают острые ключицы. Глаза опускаются ниже, прожигая взглядом разорванный подол ночной рубашки и красноречиво приоткрытые бёдра. Жуткое бесстыдство, — так бы он подумал раньше и покраснел бы до кончиков волос. Но сейчас ему совершенно плевать, как, впрочем, и ей. Она уже давно не смущается в его присутствии широко расставлять ноги, будучи без нижнего белья. — Уже вечер? — Деловито разглаживает руками несуществующие складки синтетической ткани на коленях. На лице у неё — нечто среднее между разочарованием и смущением. Хотя скорее первое, чем второе. — Да. — Освещённое тусклой лампой неподвижное лицо Сейдо ничего не выражает. Ему безразлично. И это раздражает. Равнодушие — самая великая сила во Вселенной: оно всё может сделать совершенно ненужным. — Я так долго спала, — совсем тихо повторяет про себя, опечаленно опуская голову. — Ты не спала. — Неосмысленный взгляд устремлён в пространство перед собой. — Боюсь тебя. — Её негромкий голос звучит насмешкой над только что обретённой решимостью. Сейдо молчит. Отвечать не хочется. Хочется смотреть туда, в окно, где виднеются невысокие кирпичные здания и уютные магазинчики, украшенные неоновыми вывесками. Туда, где чужая, не его жизнь. Запыленное стекло единственного окна искажает сочные разноцветные огни, и от того всё вокруг кажется серым и угнетающим. — Мне было холодно. — Горячее дыхание невзначай обжигает висок, заставляя на секунду забыть о каких-либо правилах приличия или рамках поведения. Сейдо прикусывает губу, ощущая, как от волнения дрожат руки, а ещё вспотели ладони. Ему ведь тоже невыносимо «холодно» и чертовски одиноко. Его греховные помысли, как искры под пеплом, от тлетворного дыхания Куроны воспламеняются. Все труднее совладать с собой в её присутствии; перед глазами против всякой воли воображение рисует непристойные картинки. — Ты меня слушаешь? — Капризный тон и выражение сосредоточенной скуки, которое её лицо всегда принимает вечером, говорят о раздражении. — Слушаю. — Искусанные почерневшие губы искривляет невесёлая усмешка. На него давят эти стены, а ещё дурной воздух, от которого кажется, что легкие вот-вот вывалятся горлом. — Мне нужно согреться и поесть. — Курона испытующе проводит костяшками пальцев по коже лица и ностальгически выдыхает теплом в лицо. На щеке предательски дрожит жилка, когда холодные пальцы чертят условную линию от уха до подбородка. Пальцы смыкаются на тонком запястье, не причиняя боли, но она, несомненно, чувствует, что Сейдо может переломать ей косточки без малейшего усилия. Ему же гнев кажется единственной защитой от возбуждения, что отзывается внизу живота. — Согрей меня. — Голос шуршащий, как бумага, слишком ласковый и такой родной, что внутри у Сейдо все съёживается. Он ведь знает: в этих словах самый смертоносный яд, потому что в них скрывается несносная горечь. — Сначала поесть. — Сейдо осторожно ощупывает взглядом напряжённое лицо, закушенную губу, нахмуренные брови. — Как скажешь. — Откровенно издевается. Рука копошится под подушкой, вытаскивая постоянный атрибут их пиршеств — осколок лезвия куинке. На лице Куроны сверкает хищная улыбка, а в глазах зажигается огонёк нетерпения. Опять эти мерзкие игры. Острое лезвие с шипением разрезает воздух и плавно входит прямо в сонную артерию, рассекая нежные ткани. Лицо Сейдо искажается гримасой боли, а из горла вырывается хриплый возглас. Становится невыносимо горячо, кровь брызжет тяжёлыми густыми каплями на лицо Куроны, обливая её, как помоями. Вид крови, её запах заставляет сердце биться быстрее, в горле моментально пересыхает, накатывает приступ жажды. Сейдо делает глубокий судорожный вдох, чувствуя металлический привкус во рту. Чавкающие звуки, которые издаёт клинок, погружаясь в тело, слышны всё отчетливее — сопровождаясь звоном в ушах. От крупной бесконтрольной дрожи непроизвольно лязгают зубы, а воздух вокруг дрожит и идёт рябью. Из раны на шее широкой струёй течёт багровая кровь, которую выплёскивает из тела безудержное сердце. Она хлещет прямо в оскалившую пасть Куроны, растекаясь маслянистыми пятнами по бледной коже. Кажется, что она разрезала колючий, надрывный сгусток боли, милостиво освобождая от бесконечных страданий. Курона снова и снова, как мясник без настроения, неутомимо кромсает плоть. До сладкой боли, до испепеляющего истощения в душе. Из горла потоками вырываются хрипловатые звуки, которые сразу же смешиваются с кощунственными стонами наслаждения. Этого мало, и за долю секунды уже бесполезный осколок падает вниз. Теперь же всё внимание Куроны перетягивает отвратительная дыра с багровой каймой. Сейдо издает сдавленный стон, когда кончик языка несдержанно касается липкой и вязкой сердцевины, ловко проскальзывая в тёплую влажность, пробуя, исследуя. Круговыми движениями она вылизывает чувствительные кромки, шумно лакая тёплую кровь, фыркая и хлюпая языком, желая выпить всё до последней капли. Пальцы зарываются в седые непослушные лохмы, грубо сжимая их в кулаке. Ощущения принуждают тело выгнуться вперёд к жаждущим губам. Сейдо жарко. Его жутко трясёт. Не просто трясёт, а колотит. Острая боль, что совсем недавно гадюкой впилась в горло, наотрез запрещая дышать, сейчас утягивает в свою глубину, обжигает, приносит спокойствие и внушает надежду. Её язык стал орудием сладостной пытки, превратив Сейдо в беспомощного пленника. Волосы неприятно липнут ко лбу. Он запрокидывает голову, сминая в руке простыню, орошая её кровью. Кровью того, кто не знает, как дальше жить. Звериный оскал губ и дикое напряжение, исходящее от всего тела, говорят о том, что он вот-вот сорвётся. Сейдо будоражит всё: как она дышит, как прижимается, как пахнут её волосы, и то, как холодные ладони прикасаются к разгоряченному телу, остужая. Рука железным обручем смыкается вокруг талии и прижимает к себе, перекрывая все пути к отступлению. Курона не вырывается, а лишь крепче стискивает зубы, чтобы не задрожать, не отшатнуться или, того хуже, заглянуть в глаза. Посмотреть значит окончательно и бесповоротно потерять волю, а ещё хуже — податься вперёд — значит проиграть. Сейдо запускает руку в волосы на затылке, оттягивая назад и заставляя Курону взглянуть ему в глаза. Губы девушки изгибаются в слабой улыбке, что сразу же съедается жадным поцелуем. Лихорадочный порыв дрожащих губ доводит до исступления. Во рту растекается проклятый привкус самого себя, и уже почти забытый запах смерти. Он захлёбывается ощущениями, задыхается от нехватки воздуха и не желает прерывать этот безумный поцелуй, наслаждаясь ощущением тягучей сладости, размазывающейся по языку и стекающей в горло. Желание раствориться в поцелуе полностью, без остатка, быть навсегда впаянным-вплавленным в этот момент берёт верх над здравым смыслом Курона судорожно хрипит в губы, вырываясь и грубо толкая его в грудь. Распухшие от голодных поцелуев губы рвано хватают такой необходимый ей сейчас воздух. Растрёпанные тёмные волосы закрывают глаза, в которых дьявольским огнем плещется торжество. Пальцы, скользкие от крови, провокационно подцепляют край плачущей кровавой росой ночнушки и мягко тянут вверх, сантиметр за сантиметром обнажая неестественно почерневшую деформированную кожу. Губы Сейдо искажаются в болезненно-злой улыбке. Он осторожно касается неказисто-острых ребер, ощущая под пальцами изуродованные мёртвые ткани которое не смогло сгладить даже всесильное время. Ему не нравится и нравится одновременно. В глазах пестрит изрытой и изрезанной плотью, так сильно, что на мгновение хочется закрыть веки или убежать куда-нибудь далеко, чтобы забыть ужасную действительность, и вместе с тем непреодолимо влечет к этому. Сейдо делает глубокий вдох, ощущая в душном воздухе горьковатый, дымный и невероятно нежный запах ее женского естества. Он скользит невидимыми нитями у висков, накапливаясь на языке и вызывая непреодолимое и настойчивое желание. — Мне холодно. — Голос слабый, будто она не говорила целую вечность, а её улыбка выглядит какой-то неуверенной, словно вымученной, прикрывающей нестерпимую внутреннюю боль душевной раны. Взгляд её просит, молит, зовёт к себе, а испещрённая шрамами грудь вздымается в такт биению сердца, что так гулко и часто стучит. Сейдо услужливо наклоняется, целомудренно целуя нежную голубую венку в ложбинке между грудью, чувствуя, как в ответ по спине пробирается знакомый озноб. Ему кажется, что он впервые почувствовал откровение, что было подавлено страданиями и притворной любовью, которая в какое-то мгновение смогла стать настоящей.