***
Маттиас, как галантный, но своенравный бес, приходит только тогда, когда его очень хорошо попросишь, и только тогда, когда сам хочет. Клеменс не удивляется, когда чувствует, как жёсткие пальцы хватают его за шею, выдирая его из потока обыденностей. Пальцы тащат его, и некоторое время Клеменс ничего не видит, и только чувствует, что щекой прижат к влажной шершавой стене. На языке горечь, пахнет плесенью. Маттиас — мастер выбирать романтичные места для свиданий. Он всегда приводит Клеменса в тёмные укромные уголки, потому что белым жидким глазам демона не сильно приятен дневной свет. На этот раз он избрал какой-то тесный подвал, скорее напоминающий пыточную, и Клеменс улыбается. Прижатый к зеленоватой стене руками, плечом и коленом Маттиаса, он улыбается, хотя уже чувствует, как шипы прорезают мясо на спине. — Здравствуй, — шепчет Клеменс, несмело и тихо. Маттиас произносит слова приветствия в ответ, и это звучит как нечто среднее между «Здравствуй, мой хороший» и чем-то матерным. Клеменса пробивает дрожь, потому что поганый рот демона слишком близко к его уху, и его слова звучат оглушительно — всё равно что лязг железных труб. Всегда тяжело понять, что Маттиас говорит, потому что говорит он слишком красиво и страшно. Каблук сапога впивается в голень Клеменса, и он сам уже не уверен в своём человеческом происхождении. Это больно-страшно-приятно настолько, что, кажется, люди неспособны такое испытывать. Клеменс осознаёт, что с каждой такой встречей всё сильнее морально разлагается. А что ещё ему оставалось? После того, как Маттиас неоднократно раздирал его кожу и мышцы, после того как вгрызся в его мозг, после того как превратил его в продолжение себя. Оставалось только окончательно ёбнуться. Пытаясь уклониться от шипов, Клеменс неловко извивается, добиваясь более ласкового обращения. И он получает. Маттиас с коротким смешком обнимает его — обхватывает грудную клетку и совершенно точно ломает пару костей. В этом вся проблема: трудно рассчитывать свою силу, когда её много. Как бы Маттиас ни старался, он не мог найти золотую середину — прикосновения его серых пальцев и губ либо невесомы, либо зубодробильны. Клеменс, что интересно, давно привык, и не испытывает такой уж страшной боли от выбитых суставов и отнятых конечностей. Всё в любом случае быстро заживает после того, как Маттиас уходит. Болит, постоянно болит, как ни банально, сердце, которое на каждую мысль о Маттиасе спотыкается и захлёбывается. Оно и сейчас бьётся с напрасным бешенством, перекачивая кровь, которой всё равно скоро придётся вытечь наружу. Маттиас отпускает его, так что Клеменсу ничего не остаётся, кроме как сползти на пол. Он смотрит на Маттиаса снизу вверх и щурится от его нимба — света покачивающейся у потолка лампочки. Перед ним его господь. Маттиас — бог с лицом ребёнка и дьявол с голосовыми связками Цербера. Под определённым углом Маттиас сам выглядит как безобидное дитя, которое нужно пороть. Но сейчас всё что видит Клеменс — это два метра величия и доминирования. — Соскучился по мне? — произносит Маттиас, склоняясь над ним, и слова его как всегда наждаком проходят по ушам. В этом вопросе больше иронии, чем Клеменс способен уловить, и он, конечно, отвечает «да». Дышать больно из-за всего и сразу — из-за поломанных рёбер в первую очередь, а ещё из-за запаха затхлости и горечи, которой пропитано всё — и испещрённые влажные стены, и гладкая кожа демона с рытвинами на скулах. Маттиас опирается одной рукой на стену, а другой тянется к каплям крови, проступившим на разодранной щеке Клеменса. — Скучал, значит. Прости, не мог прийти раньше. — И опять, сарказма в его железобетонных словах так много, что Клеменс этого не замечает. Холод рук демона чувствуется на расстоянии. С нетерпеливым воем Клеменс сам бросается к этим дразнящим пальцам, он оказывается на коленях перед Маттиасом, и готов извиваться червём, чтобы каждое движение говорило за него: «Отымей». В это слово вообще вложено слишком много смысла, и Клеменс сам не знает, чего именно он ждёт. Маттиас всегда выдумывает что-то необычное. Но есть и обязательная рутина, как, например, поцелуи. И Маттиас наконец-то начинает то, зачем пришёл — притягивает к своему лицу эту буйную лукавую голову для поцелуя. Берёт в горсть волосы на затылке и поднимает безвольную тушку Клеменса с пола. Перехватывает за шкирку и наконец целует: сначала по-ангельски, в лоб, едва ощутимо, а потом постепенно спускается вниз, чуть ли не высасывая глаз из глазницы и чуть ли не откусывая шматки щёк на пути к губам. Клеменс не сжимает губ, потому что знает, что Маттиасу ничего не стоит их откусить, если они мешают. Зубы клацают о зубы, и Клеменс вздрагивает, совершенно точно зная, что Маттиас способен их раздробить и прожевать. Маттиас проводит языком по каждому зубу и проходится по глотке — в отличие от смертных, он действительно это может. Из дёсен начинает сочиться кровь. Ноги Клеменса подкашиваются, но Маттиас держит очень крепко. Клеменс стонет. Маттиас целует, целует его щёки и глаза и снова всасывается в дёсны, раздирает его лицо под электрический треск лампочки. Клеменс стонет, потому что больше ничего не остаётся. Да, это больно, но совсем не так, как в груди — там сердце бесится от того, что Маттиас рядом, и от того, что он скоро опять уйдёт. Маттиас снова прибивает его к стене с недовольным рыком — Клеменс категорически не может устоять на своих двоих, — впивается когтями в плечи и продолжает пожирать его. Клеменс кричит, когда может, и дышит через раз, и предпочитает смотреть прямо в глаза Маттиаса — чтобы не видеть, как в разные стороны разлетаются ошмётки мяса. Только так и целуются демоны. С мясом и струями крови. И Клеменс счастлив. Нельзя быть несчастным, когда в тебя с такой силой влюблён лучший сын ада, просто невозможно быть несчастным, когда он наваливается на тебя всем телом и жрёт. Да, чёрт, он счастлив, но откуда тогда эта боль, которая пульсирует не в раскуроченных челюстях и не на разодранных губах, а в груди? Ведь её не было тогда, в самом начале, во время самых первых встреч. Она появилась потом. Прежде, чем Клеменс успевает разобраться, Маттиас всё понимает сам. — Тсс, — шипит он, прижимаясь щекой к его щеке, и череп Клеменса готов взорваться. — Я постоянно забываю, какое оно у тебя буйное. Он кладёт ладонь на грудь Клеменса, и, не слушаясь его тихого «Не надо», рвёт его футболку там, где она закрывает сердце. Разодрать мясо для Маттиаса так же легко, как ткань, но он специально делает это медленно. Он до синяков стискивает плечи Клеменса, откусывает и слизывает мясо с рёбер шершавым языком. С каждым оторванным куском Клеменс всё сильнее заводится, игнорируя боль, игнорируя шум в ушах и то, как противная электрическая трескотня бьёт по перепонкам. Это длится нестерпимо долго, и на нервах Клеменсу хочется закусить губу — а потом он вспоминает, что и так уже, кажется, лишился нижней половины лица. Запах крови и мяса, их вкус на зубах чувствуются у обоих. Маттиас уже дорвался до внутренних органов, до лёгких, перекрывающих сердце. Они явно мешают, как и недоломанные рёбра. Маттиас царственно вытирает кровь с лица рукавом и шепчет что-то ласковое. Клеменс избегает его настойчивого взгляда. Он чувствует, что его внутренности оголены, и он очень хочет и очень боится того, что Маттиас собирается делать. Клеменс начинает орать и сам чуть ли не глохнет, когда Маттиас начинает разгибать и выламывать рёбра. Он деликатно отодвигает лёгкое, мешающее пробраться к сердцу. Клеменс кричит не помня себя, но нежный шёпот Маттиаса всё равно громче. Успокаивая, он гладит его по развороченной грудной клетке, по залитому кровью животу, ведёт ладонь к паху, но быстро убирает. Они не будут делать того, что обычно делали в прошлые встречи. Клеменсу не виден бьющийся в истерике орган, так что ему не ясно, что с таким интересом рассматривает Маттиас. Он находит завораживающим это сердце в короне артерий, эти толстые вены и аорту. Понимая, что у Клеменса явно на сердце какая-то несносная тяжесть, Маттиас сочувственно спрашивает: — Чего ты так боишься? — и это самый странный вопрос, который можно задать полуразобранному человеку в затхлом подвале. — Я боялся, что ты не придёшь, — цедит Клеменс сквозь зубы. — И всегда боюсь… я же не знаю, где ты, чем занят, и боюсь, что ты бросишь… Маттиас молча склоняет голову, и Клеменс громко стонет, не веря, что он действительно это делает. Он целует его сердце. А потом лижет. И это самая филигранная работа из всех, что Маттиасу доводилось делать, потому что с его языком, способным сдирать мясо с костей, тяжело держать себя в руках и действовать мягко и размеренно. — Я всегда… кажется, что ты никогда больше… не придёшь… — Клеменс бессвязно выбалтывает свои страхи между стонами и пытается хвататься за стену пальцами. Потому что слишком хорошо, и до слёз хочется благодарить чёрта за проявленную нежность. Клеменс закрывает глаза, открывает только тогда, когда чувствует, что Маттиас проник в грудную полость ладонью и осторожно обнимает его сердце. Оно бьётся со страшной силой, но беспорядочно, захлёбываясь, и Маттиас несколько раз сжимает его пальцами, пытаясь восстановить нормальный ритм. — Я никогда тебя не оставлю, — Маттиас шепчет это в самые губы Клеменса — в то, что от них осталось — прежде, чем поцеловать. И в ту же секунду его пальцы начинают ритмично вбиваться между желудочков. Указательный и средний, сначала они не могут прорваться глубоко, прощупывают на поверхности, а потом заходят всё глубже — на одну фалангу, на две… и ни на секунду Маттиас не прекращает целовать. Клеменс не знает, откуда кровь хлещет сильнее — из сердца или из дёсен, в которые всасывается этот дьявол. Орать он не может и остаётся только мычать. Сильные пальцы прорывают миокард, настойчиво продираются глубже и задевают столько нервов, что Клеменс готов поклясться — он никогда в жизни ничего лучше не чувствовал. Примерно то же самое ощущает Маттиас. Оставаясь сдержанным и холодным, внутри он всё равно уже тает и плавится. Никто не знает, как тяжело быть демоном и выполнять соответствующую работу, и никто не знает, как приятно после неё прийти к своему любимому и терзать его внутренности. Маттиасу на самом деле плевать, с чем иметь дело, вколачиваться в кишки или раздирать сердце — всё одинаково приятно, лишь бы драть мясо, и лишь бы этим мясом был любимый Клеменс. Пальцы Маттиаса уже глубоко, они толкаются в плотные мышцы и рвут их словно нитки. Клеменс давится стонами-всхлипами, а Маттиас лишь улыбается и попутно большим пальцем оглаживает аорту и вены. А потом он добавляет третий палец и вбивается глубже, резче и реже. Он снова прижимается щекой к скользкой от крови щеке Клеменса и нашёптывает ядовитый любовный бред. У Клеменса всё плывёт перед глазами. У Маттиаса — нет, он видит любимое лицо в сантиметре от себя чётко и остро. Видит слёзы в глазах, болезненно сдвинутые брови и дрожащие веки. А у Клеменса от блаженства всё смешивается. Пальцы, кровь, подмигивающая лампочка, треск, влажное чавканье, тяжёлое дыхание Маттиаса, его темнеющие глаза, перезвон капель крови, кровь, кровь, и пальцы, пальцы, пальцы… К привычным звукам — дыханию и стонам — вдруг прибавляется что-то новое. Что-то бурлит и клокочет. Клеменс пытается посмотреть вниз, туда, где сердце давится остатками крови и хрипит, но ничего не видит, кроме торчащих в стороны костей. Красная пелена застилает глаза, превращаясь в беспросветное чёрное. Клеменс уже не чувствует прикосновений пальцев, чувствует только, как сердце тремя мощными толчками выхаркивает, кажется, всю оставшуюся кровь. Раз. Два. Три. Клеменс не чувствует ног, рук, не чувствует вообще ничего и ничего не видит. Это длится несколько секунд, и ради этих нескольких секунд были все старания Маттиаса. Ничего лучше и быть не может. Тишина длится недолго. А потом Маттиас тихо смеётся. Клеменс не замечает, как они оба оказываются на полу. Сначала он ощущает, а потом, когда рассеивается чернота перед глазами, видит, что они лежат в огромной луже крови. Она залила весь пол этой комнаты. Ничего здесь не изменилось. Всё те же зеленоватые стены и слабый нервный свет. И Маттиас даже в горизонтальном положении всё равно такой же божественный, особенно сейчас, когда всё его лицо и вся одежда мокрые от крови. Сердце не болит — там нечему болеть, там фарш в лопающихся пузырьках взбитой крови. Жизнь Клеменса держится, по-видимому, на сплошном волшебстве и несчастных недорванных мышцах в сердце, пытающихся продолжить работу. Крови в Клеменсе осталось мало, но мозгу на размышления пока что хватает. И он думает. Первая мысль — попытка представить, как он вообще сейчас выглядит. Одежда насквозь в крови, это ясно, а на лице, по ощущениям, череп местами оголён. — Ты прекрасен, — голос Маттиаса вдруг раздаётся грохотом, и Клеменс может лишь счастливо вздохнуть в ответ. Обычно в такие моменты они разговаривают. Клеменс рассказывает о том, как проходят его кислые будни. Но в этом нет необходимости, они могут и молчать, потому что всё что нужно откуда-то знают. Маттиас смотрит ему в глаза, и Клеменс решается приблизиться к нему — хотя кости мешают — и тихонько целует. И продолжает думать. Возможно, зря, потому что мысли сразу разрушают недолгое спокойствие. Он думает о том, что по всем законам физики, логики и конечно биологии должен был умереть сегодня. Да нет, давно уже должен был умереть, ещё в самую первую встречу, когда демон выпустил ему кишки. Но он обречён после каждой такой встречи восстанавливаться и ждать следующей. Маттиас — на то и демон, чтобы искусно мучить, доводить до края и оставлять в живых. Маттиас смотрит на него с гордым восхищением. Это действительно красиво: Клеменс лежит перед ним с разверстыми рёбрами и растраханным сердцем и думает, почему всё ещё жив. Растерянно тянется к поцелуям со своими красными обрывками плоти вместо рта. И думает, почему всё ещё жив и когда это кончится. Когда и чем. — Не уходи. — Клеменс шепчет безнадёжно, зная, что Маттиас не послушается. — Я должен, — Маттиас улыбается и осторожно проводит рукой по его волосам. — Ты же знаешь, у меня есть другие обязанности. Клеменс никогда не осмеливался спрашивать, какие дела могут быть у чёрта. И того, что сам Маттиас без расспросов иногда рассказывал, было достаточно: было ясно, что он имеет дело с мертвечиной. И Клеменс никогда не решался спросить, есть ли у него какое-то начальство. Есть ли тот самый Сатана, который в случае своего существования точно должен обожать Маттиаса. Рука его тяжело лежит на талии Клеменса, запах мокрой пыли и крови снова бьёт в нос, и чтобы не замечать ничего этого Клеменс снова целует. Целовать Маттиаса так приятно, но сквозь удовольствие в этих поцелуях проступает тревога. Потому что поцелуи демона пахнут сырым снегом и гарью. Потому что поцелуи демона имеют привкус горечи и холода, напоминая об одиночестве, потому что вся эта любовь была рождена одиночеством, разочарованиями, сожалениями. Вся эта любовь родилась, когда Клеменс шёл домой, и треск этой лампочки, кажется, всего лишь отзвук шума улицы в тот вечер, когда они впервые встретились. И что-то ещё. В запахах и звуках постоянно мерещится что-то ещё. Кажется, что Маттиас дёрнулся в сторону, и Клеменс цепляется за его скользкие рукава, не давая уйти раньше времени. Клеменсу всегда страшно сболтнуть лишнего, но, в конце концов, Маттиас правда любит его, так что Клеменс с опозданием высказывает то, что всё это время хотело сказать сердце: — Я не выдержу, я не хочу, чтобы ты уходил. Слова выговаривать тяжело, разодранные челюсти не слушаются, но Маттиас всё понимает. Выражение его лица не меняется, но Клеменсу кажется, что оно побелело. — Мне пиздецки плохо без тебя. Я хожу на работу и вроде бы веду себя как все, но на самом деле как будто на куски разобран. Прихожу домой и просто схожу с ума. Как подумаю о том, что ты там где-то в аду сортируешь трупы… Иногда мне хочется… — Клеменс нервно усмехается, и стены резко отражают эхом этот смешок. — Чтобы ты был человеком. Нормальным человеком. Просто чтобы был рядом… Говорить такие вещи в таких обстоятельствах — нелепо и бесстыдно. Маттиас щурится и повторяет: — Человеком? Чтобы был рядом? В этих словах звучит угрожающее железо, но Клеменс подтверждает: — Я… иногда я просто хочу, чтобы мы были обычными людьми. Ну, знаешь, жить вместе, состариться вместе… — Знаю, — прерывает Маттиас, и Клеменс не может разобрать, произнёс он какое-то слово или разъярённо гавкнул. Как будто бы кто-то может подслушать их разговор, Маттиас приподнимается на локте и шепчет ему на ухо: — Мы уже проходили это. Забыл? Клеменс сглатывает и чувствует, что что-то опять панически копошится в груди. Ему нечего сказать. — Забыл, — Маттиас делает вывод. Клеменс и правда забыл, что та встреча в мартовский мокрый вечер на самом деле не была первой. Она лишь вышибла память обо всём, что было раньше. Они были знакомы очень давно. Клеменс действительно забыл всё — прогулки у берега моря, вечера на чердаке, ужины, нечто связанное с учёбой в школе. Долгие сказочные прогулки у морозного моря, которые со временем из сказочных превратились в скучные?.. Он всё забыл, а теперь вспомнил, стоило только намекнуть. — Мы уже проходили это, — повторяет Маттиас и касается губами его щеки. И этого уже достаточно. Поцелуи пахнут морем и ветром. Горькой солью, холодом. Холодом и разочарованием. Ну, вот и очень простая, всё объясняющая картинка всплывает в памяти. Два обычных парня, вроде бы влюблённых. Проводят всё свободное время вместе. В этом, кажется, кроется проблема. Вот они в очередной раз идут берегом серого моря. И совершенно точно, что один всё ещё любит, а второй уже нет. Клеменсу стало скучно. Было слишком рафинированно и мило. Маттиас был хорошим, слишком хорошим. И, в конце концов, слишком много времени они проводили вместе, и Клеменсу всё это надоело. Маттиас видел, что что-то не так. И в тот день решился спросить. Да, теперь-то Клеменс вспомнил этих двоих. Вспомнил, что в тот день и высказал ему, что недоволен слишком частыми встречами, и вообще устал от него, и вообще… Клеменс не представлял тогда, чем это обернётся. Он рассчитывал на что-то другое. Что они расстанутся или просто станут видеться реже, отдохнут друг от друга. Он не мог предвидеть, что Маттиас сделает с собой. «Будь человеком», — просто лучшее, что можно сказать демону, который только из-за тебя демоном и стал, только ради того, чтобы тебя удовлетворить. Маттиас терпеливо ждёт и смотрит в глаза — видимо сквозь них читает мысли. Теперь Клеменсу по-настоящему страшно. Возможно, теперь и стоит спросить, есть ли в аду кто-то вроде Сатаны. Должен же быть кто-то, кому Маттиас себя продал. Зачем? Зачем ты это сделал? Когда они расстались, Клеменс действительно думал, что всё кончено и поставлена точка. Он чувствовал себя одиноко в той любви, а когда её лишился, стало ещё хуже. И тогда появился демон. Любовь, которая была Клеменсу предложена и была им отвергнута — видимо это она вернулась к нему. Но уже со знаком 'минус'. Клеменс не знает, куда спрятать глаза, и думает, какую цену Маттиас должен был заплатить. «Ты поступил как распоследний идиот, Матти, ты понимаешь?» — Клеменс теперь даже не имеет права высказать это. В тот день у моря, жалуясь ему на свою усталость, говоря о том, что Маттиасу не хватает характера, Клеменс и представить не мог, что Матти, такой хороший, старательный, прилежный щенок, пойдёт и продаст себя — и наверное кого-то ещё в придачу — лишь бы стать идеальным монстром, о котором Клеменс мечтал. И да, это сработало. Если Маттиас хотел, чтобы Клеменс любил его как никого на свете, чтобы ценил каждую, каждую секунду, проведённую с ним, и чтобы разлука для него была невыносимой до волчьего воя — всё так и вышло. — Состариться вместе, — ядовито шелестит Маттиас, и эти слова похожи на шум волн, похороненных на том берегу. Да, у них бы не получилось. Клеменс бы умер со скуки. Как бы страшно ни было, он не отдаляется, не одёргивает руки, а наоборот, ещё ближе прижимается к Маттиасу, напарываясь на шипы и тыкаясь рёбрами в его рёбра. Маттиас великодушно обнимает его, давая понять, что не держит зла. Боль возвращается в сердечные ошмётки, надорванные мышцы снова пульсируют. Чувствуя, что долго не протянет и скоро вырубится, Клеменс вымаливает ответы на самые страшные вопросы. «Когда это закончится. И чем.» — Когда-нибудь я сожру тебя целиком, — обещает Маттиас. — Вот чем закончится. Ты видишь, что уже и на ногах стоять не можешь? Ты разваливаешься. Когда-нибудь я тебя прикончу. Клеменс даже не понимает, должен ли он радоваться такому ответу. — Зря я тебе напомнил. Зря. — Маттиас жалостливо целует в лоб и гладит по волосам, и на лбу остается вмятина. Это правда, зря. Клеменс предпочёл бы ничего не помнить. «Я сдохну, если ты опять уйдёшь под землю и я не буду знать, когда вернёшься» — это теперь даже сказать стыдно. — Состариться ты не успеешь, но вот то, что сдохнем мы вместе в один день — это я тебе могу пообещать. С этими словами Маттиас методично отрывает руки Клеменса от своего воротника и освобождается из объятий. Он встаёт, щелкает залежавшимися костями. На пол с одежды капает кровь. Клеменсу нечего сказать и нечего больше делать, и он остаётся на полу. В конце концов, что поменялось? Клеменс, как Маттиас точно один раз выразился — «нежная сволочь», остаётся только этой сволочью и оставаться, радоваться, что тебя любят, и любят именно так, как ты всегда хотел. И смиряться с тем, что скоро подохнешь. Он видит, что Маттиас уходит, и знает, что должен ненавидеть его за это, и ненавидеть самого себя, и ненавидеть свою жизнь, покатившуюся по наклонной в какой-то момент. Но он влюблён во всё это. Маттиас прощается, но обескровленный мозг Клеменса уже совсем ничего не способен воспринять. Маттиас выходит на свет божий только ради Клеменса. Вернее, прячется с ним по тёмным углам, чтобы свет дня не напоминал о том, что принадлежит уже прошлой жизни. Маттиас влюблён в него — в белую шкуру и симпатичный череп, и то, что находится внутри. И пускай мозг Клеменса разлагается — это не так важно, Маттиас всё равно помнит его умным-талантливым-бесконечно-очаровательным. Маттиас любит его с неуёмной пожирательской нежностью. Маттиас — не человек, и пути назад нет. Я сожру тебя рано или поздно. Сейчас остаётся только отключиться, чтобы как обычно очнуться в своей квартире с неправильно вставшими на место костями и срастающимся мясом, залечивать раны и ждать следующей встречи.Часть 1
2 мая 2019 г. в 21:34
Маттиас не человек и не животное, хотя именно животным его и хочется называть. Паршивое животное, мерзкое в самом лучшем смысле слова — хотя хорошего смысла тут никогда и не было? Маттиас — чёрт, выбравшийся на поверхность из-под земли.
Маттиас — демон льда и грязи. Демон мяса и костей. И Клеменс не знает, чем удостоился такой чести, и не помнит, с чего всё началось, но именно он стал тем, ради кого эта псина выходит на свет божий.
Клеменс раньше был просто человеком.
Простым одиноким молодым человеком, который учился и жил, жил и работал, пел, играл на гитаре.
Клеменс в тот день просто возвращался домой. Вечером. Март. Холод. Сырой снег. Шумная улица, запах гари.
Когда Маттиас впервые встал перед ним, преградив дорогу к дому, Клеменс далеко не сразу понял, что произошло. Но стоило Маттиасу открыть свой рот и произнести одно слово, Клеменс почувствовал, что что-то не так.
Маттиас лишь произнёс его имя. Или своё собственное.
У Клеменса тогда подкосились ноги, и всё исчезло. Шумная улица, запах гари и сырого снега.
Так и должно было быть, так и бывает, когда перед тобой дьявол, которого ты уже любишь, голос которого взрывает что-то в твоей голове, и руки которого тянутся к твоему лицу.
Даже не важно, как они начинали. Важно, что Маттиас лишь ради него пробирается сквозь металл, землю, и лёд, и снег, и бес знает что ещё, — приходит и любит его.
Раздирает на части.
Самое красивое ледяное чудовище любит Клеменса своей самой чистой пожирательской любовью.
Если Сатана существует, Маттиас, должно быть, его любимый ребёнок. Маттиас — бог, и всё в нём мерзко и идеально.
У него глаза самого холодного цвета молока.
У него землистая серая кожа самого лучшего оттенка. Клеменс пытался убедить его в этом, но Маттиас всё равно предпринимал попытки содрать с него нежную человечью шкурку и примерить.
Маттиас — не какой-то скучный человек, как Клеменс, носящий футболки и джинсы. Маттиас одет в чёрную робу, которая выглядит так, будто сделана из земли и дёгтя, и из плеч торчат острые шипы, у которых нет практического применения — они для красоты и, может, для более ярких объятий.
Любить Маттиаса и быть им любимым — тяжёлое и ответственное дело. И всё равно Клеменс каждого визита ждёт с нетерпением.
Вся жизнь до Маттиаса оказалась долгим нудным предисловием. Жизнь без него несносна, поэтому, оставаясь в одиночестве, Клеменс попросту ноет и воет.
Ты очень мне нужен, пожалуйста, приходи.
Приходи и говори со мной.
Приходи и поцелуй мои запястья, а вернее прокуси их насквозь.
Покрой лицо поцелуями — слизни с него все черты, оставь голый череп.
И Маттиас иногда действительно приходит. Потому что не может не прийти. Потому что влюблён. Потому что знает всего Клеменса наизусть. Откуда-то знает каждую его мысль, любую тревогу, всё, что только может уместиться в этой светлой человеческой голове, то, что зовётся «внутренний мир». Маттиас обожает его молчаливость и скромность в сочетании с бесстыдством. Его требовательность и категоричность, уравновешенные готовностью в любой момент заткнуться и подчиниться.
За милейшим личиком Клеменса, под светлыми волосами — там ведь прекрасный умный мозг, который так сильно хочется достать из черепной коробки и погладить, как котёнка.