Анальгетик

      Первый послеоперационный курс анальгетиков заканчивается для Интегры Хеллсинг без особого успеха, но доктор Тревельян настойчиво рекомендует сделать перерыв. Леди Интегра появляется у него на контрольных приёмах дважды в неделю, он внимательно осматривает и выслушивает её, но рецепта на спасительные таблетки и на дефицитные ампулы упорно не выписывает.       — Регенерация идёт быстрее, чем я ожидал, — констатирует Тревельян, мягко разминая её ровно зарубцевавшееся плечо. — Не думаю, что ваше состояние нуждается в применении дополнительных мер.       — Я до сих пор ощущаю симптомы, — пробует возразить Интегра. Это признание даётся ей нелегко, но желание выспаться вволю, как во времена до «Миллениума», порой непреодолимо.       — Это может быть следствием эмоционального расстройства, — доктор столь же терпелив, сколь упрямы Хеллсинги, — а анальгетики, сэр, могут вызвать у вас толерантность, справиться с последствиями которой будет куда сложнее. Поэтому единственное, чем вы можете облегчить своё выздоровление — это немного потерпеть.       Леди Интегра терпит, и Серас Виктория прекрасно понимает, какой ценой ей даётся очередная стойкость. В бою это — одно, в серой повседневности — совсем другое, неприглядное и совсем не героичное. Днём она чувствует себя почти здоровой — настолько, что Серас приходится напоминать ей об элементарных рекомендациях: вместо кофе — чай, вместо тяжёлого палаша в фехтовальном зале — тренировочная рапира, как бы ни было обидно, сон — обязательно не менее восьми часов, и, ради всего святого, миледи, никакого табака! Интегра сдержанно благодарит за напоминания, мирится с ограничениями — и задача кажется почти выполнимой.       Но только днём.       Ночью всё совершенно иначе.       — Серас. — Интегра кашляет со сна, шарит в темноте по тумбочке в поисках блюдца с таблетками. — Ты здесь?       Серас мнётся в нерешительности у залитого лунным светом окна, боясь обнаружить своё присутствие — давнее, для которого не нужно особого приглашения, но Интегра настолько потеряна во времени, что и это проходит мимо неё.       — Здесь, — в тон тихо откликается Виктория и делает шаг к её кровати.       — Я не могу найти те таблетки, которые мне… — речь у главы «Хеллсинга» слегка невнятна, хотя она, несомненно, бодрствует.       — Их здесь нет, — твёрдо отвечает Серас. — Вам нельзя.       Интегра осторожно садится в постели, опираясь на локти, откидывает одеяло — тёплое, хотя в спальне хорошо натоплено — когда ей больно, согреться всё равно не получается. Виктория не зажигает света, помня, как чувствительно к нему человеческое зрение; Интегру она прекрасно видит и так — неподвижную, полусонную, в бледном золоте волос, ровно и тяжело лежащих на груди. Простыни под ней белые, слабо и свежо пахнущие лавандовой отдушкой, эта чистота очень укромна и интимна, и Серас даже неловко садиться рядом в грубоватом сукне капитанской формы, в жёсткой коже сапог.       — Где болит?       — Не знаю, — спокойно, очень тихо отвечает Интегра. Узкая ладонь ложится на подреберье. — Не болит, скорее печёт. Везде.       — Хотите чего-нибудь? Воды или…       — Всё в порядке, Серас. — Она слабо улыбается, Виктория чувствует, как отлегло — если она ещё находит на это силы, значит, не так ей худо. — Присядь.       Интегра приподнимает колени, освобождая место с края; Серас садится, руки у неё подрагивают, и чтобы скрыть замешательство, она неловко стягивает перчатки. Впервые она видит Интегру так близко, такой незащищённой — без очков, без привычной дымовой завесы, и мельчайшие детали так трогают, щекотной нежностью забираются вовнутрь. Не замечать этого невозможно: на госпоже Хеллсинг надета короткая ночная рубашка, обнажающая изящные и крепкие плечи, жилистые запястья — тоже очень естественные без строгости манжет и ремешка часов, а ладони горячие и совсем спокойные.       — Мне нужно остаться с вами? — шёпотом спрашивает Серас.       — Нет. Я справлюсь, — говорит Интегра, но её руки так и не выпускает — только обхватывает крепче, пропуская свои пальцы сквозь её.       От этой близости у Серас кружится голова — пьяно, хорошо, будто она всё ещё человек, и последний бокал пунша, пропущенный с сокурсниками по полицейской академии, явно был лишним. От Интегры пахнет нейтральным гелем для душа, мятной зубной пастой — никакого табака и резкого холодного парфюма, пахнет молодым разогретым телом, и от яркой и чистой кровяной примеси внутри у Серас всё встаёт на дыбы.       Она обещает себе справиться, когда замечает, что рубашка расстёгнута, выдавая следы на светло-кофейной коже, — и почему-то знает, откуда у Интегры каждый из них. Первой в глаза бросается маленькая щербинка на горле — это в десять лет в тренировочном бою её задело случайно остриём рапиры.       Серас больше ни о чём не думает, приклоняется ближе, мягко касается дефекта прохладными губами. Мисс Хеллсинг вздрагивает, мучительно глотает, и полукружье гортани плавно движется под поцелуем — вверх-вниз, а следующий след у неё — ниже правой ключицы, крохотная плоская родинка, солнечная отметина; её Серас аккуратно обводит языком — и Интегра медленно сжимает в кулаки простыню, борясь с желанием обхватить светлый затылок, приласкать, длинно выдохнуть.       Узкий ворот кителя душит; Серас хочется сорвать пуговицу, захват ремня, стащить сапоги, сминая голенища, но Интегра только сдержанно оглаживает её плечи; от этого простого жеста в животе тянет нежно и сильно, будто там ноет тонкая тугая струна — и скручивается в клубок.       Но губ уже не оторвать.       Белая полоса на плече с поперечными насечками швов — вечное напоминание о любимом дядюшке Ричарде, застарелая разлитая гематома на рёбрах — привет от Специальных Cил Ватикана. С каждым поцелуем Интегра дышит всё чаще — боль возвращается, пробуждается, но она — теперь — совершенно её не боится. Белый хлопок почти прозрачен, Серас угадывает под ним округлую грудь в мурашках, заострившиеся тёмные соски, и чувствует, будто у себя, как всё это ноет, просится в ладонь и под язык, но так и не решается мягко, с оттяжкой, сжать, обхватить узкую талию, пройтись по стрелке позвоночника.       Шрамами у госпожи Хеллсинг помечены только грудь и руки; ниже всё гладкое и целостное, пижамных штанов она не носит, и Серас с удивлением отмечает простоту её белья: там не шёлк и не кружева — короткие лёгкие плавки цвета топлёного молока. Виктория рассматривает слишком пристально — сухой живот исчерчен рисунком мышц, от пупка под тонкую резинку сбегает едва заметная дорожка рассеянного золота. Пальцы Интегры лихорадочно ерошат её волосы, госпожа кусает губы, пытаясь бороться с тем горячим, накатившим, что всегда было для неё под запретом, но не отталкивает, только едва заметно меняет положение бёдер — напрягает их, подаётся вперёд.       Великолепный запах женщины усиливается, наливается, это — чистое неподдельное желание, нетерпение. Серас даже не успевает поцеловать её — только кладёт прохладную руку ей на низ живота, и Интегра захлёбывается немым стоном, впивается себе ногтями в мякоть бедра; она слишком взбудоражена, нутро у неё до того тяжело и раскалено, что короткая и яркая вспышка не приносит облегчения, только пуще распаляет.       Серас думала об этом в одиночестве томительные десятки раз: каково это — оказаться в этом постыдно-человеческом плену, на узде у низменной тяги, каково шептать ей сладкую, сбивчивую ерунду, называть её с придыханием на «ты», как приятно рычится её имя на раскатистое «р», как ложатся в ладони округлые ягодицы, как плавными толчками движутся бёдра. Как трудно глотать очередное неозвученное признание — я люблю вас, командир мой, и через тридцать лет, и в неумолимых изменениях — я вас люблю.       Да простится вам, да простится нам обеим.       — Я, наверное, пойду, — выдыхает Серас — получается рвано и загнанно, как после марш-броска.       Мисс Хеллсинг слегка откидывается на подушку, кивает.       — Так иди, — и, резко притягивая к себе за ремень, обхватывает её за пояс расставленными коленями и крепко и властно целует в губы.

***

      Наутро Серас Виктория забегает к ней перед завтраком — доложиться об итогах ночной смены; Интегра сидит перед зеркалом, задумчиво завязывая галстук — её волосы уже расчёсаны, лёгкая синева под глазами чуть припудрена, и впервые за много дней она выглядит отдохнувшей.       — Сэр Интегра, — звонко начинает Серас, — докладываю вам: за время моего дежурства происшествий…       — Вольно, — мягко улыбается мисс Хеллсинг. — Можешь идти отдыхать.       Взгляд Серас падает на разворошённую постель, она застывает на секунду.       — Послушай, — осторожно начинает Интегра. — Я, кажется, звала тебя сегодня ночью.       — Да? — Серас недоумённо вскидывает брови. — Я не слышала. Может, вам это…       — Вполне, — соглашается госпожа: так ей спокойнее, удобнее. — Не бери в голову, я просто проснулась и подумала…       Она закусывает губу, и Виктория решается на наводящий вопрос:       — Что-то случилось? Дурной сон?       — Дурной? — загадочно переспрашивает Интегра, отводя глаза, и тут же густо вспыхивает. — Нет. О, нет.       Серас выпрямляется и салютует ей — и госпожа, конечно, не замечает, как она ловко подбирает с ковра оброненную вчера перчатку.       Интегра Хеллсинг больше ни в чём не возражает доктору Тревельяну — только изредка упоминает свои очень странные сны, розовеет щеками и медленно, но верно идёт на поправку.