Демон

      Каждую ночь Шемрок проклят, и это проклятье, от которого не спасет ни усердные молитвы, ни смерть, ведь он уже совершенно точно мертв.       Каждую ночь вампир, погрузившийся в кровавый мрак ненависти и ужаса, чувствует, как разрывается на мелкие кусочки остатки истерзанной души, причиняя невероятную боль, от которой хочется закрыть глаза и уши, чтобы завыть, срываясь на истощенный вопль, больше напоминающий предсмертный хрип какого-нибудь тяжело раненного животного. Вот только Шемрока уже не коснется костлявой рукой Смерть, не дарует она ледяного покоя, не остановит холодного сердца, чтобы избавить от страданий. Мертвые не могут еще раз умереть, и от этого безысходность становится убивающей.       Иногда Шемроку кажется, что он не заслужил подобного наказания. Демон, отныне сидящий в груди, поддерживает его и хриплым голосом беспрерывно шепчет, успокаивает, что все так и должно было быть, что предатель получил по заслугам, что вампир виновен лишь в том, что не убил трусливого лицемера раньше, дав себе запудрить мозги. А затем он остервенело требует крови, с каждым разом все больше и больше.       Но уверенность в своей невиновности вмиг исчезает, когда Шемрок, стоит опустить тяжелые веки, вновь видит лицо старого друга. Умей вампир рисовать, он бы создал его портрет в точности, как отражение в зеркале. ***       Все вновь повторяется. Этот чертов момент, который изломал ему тело и душу, убил по-настоящему в нем человека, стал ключом к тьме, что поселилась в груди. Шемрок желал забыть его больше всего на свете, но тот напоминал о себе каждую ночь отчетливыми ночными кошмарами.       Он снова убил своего друга.       Первое, что чувствует Шемрок в непроглядной тьме перед глазами — что-то теплое и липкое на своих ладонях, отвратительно-прекрасно пахнущее металлом и смертью. Вампир точно знает, что это, и демон внутри жадно скалится, обнажает тонкие, острые клыки, желая впиться в источник этого пряного, тонкого аромата, выпить его до последней капли. Будто загнанный голодный зверь, темная тварь бьется об грудную клетку, мощными ударами выбивая воздух, желая получить свое лакомство.       Тут же чувствуется обжигающий холодом ветер. Он, будто бы лезвие, гладко скользит по алебастровым щекам, путается в растрепанных светлых волосах, разносит дурманящий запах и, вместо того, чтобы отрезвлять, наоборот, окутывает разум кровавым туманом голода. Вампир хочет задержать дыхание, чтобы не вдыхать пропитавшийся смертью воздух, но вместо этого с жадностью наполняет им легкие. Демон ликует в предвкушении сытного и желанного угощения.       Но перед тем, как впиться в глотку тому, кто предал его и сделал монстром, Шемрок хочет взглянуть на лицемера, что так часто ему дружелюбно улыбался, прятался за маской единственного друга.        Йошимасу ничуть не изменился с тех пор, как вампир видел его в последний раз: все та же бледноватая, упругая кожа, растрепанная копна волос цвета спелого каштана, свободно спадающие пряди которых все время развевались при каждом дуновении ветра. Лишь теперь на щеках уродливыми киноварными пятнами растекалась свежая кровь, комьями склеивая мягкие волосы, пачкая одежду пятнами, расцветающие ядовитыми, тропическими цветами. И эти большие, запоминающиеся карие глаза, в которых когда-то, подобно окнам в жилом доме, кипела жизнь, детский задор, неутолимый интерес ко всему, были пустыми, безжизненными, пугающе незнакомыми. Если бы не лицо, Шемрок мог бы поклясться, что убил совершенно незнакомого человека.       Внезапно вампир разозлился, и эта злость заставила в судороге сжать пальцы на израненных плечах мертвого чуть ли не до хруста костей, оскалиться, прорычать. Нет, слишком просто этот чертов Цуюки сдался, слишком просто отдал он жизнь, за которую предал друга, оставив его в лапах ненасытных, красноглазых монстров! И ради этого Шемрок обречен разменять вечность в мертвом теле?       Если бы не стоящий позади Хиган, что оставался молчаливым свидетелем, и тихие всхлипы раненного Цуюки-младшего, вампир потерял бы контроль, закричал до хрипа, высказал всю горечь обиды и ненависти уже мертвому Йошимасе, за которым он раньше готов был следовать по пятам, как за проповедником, лишь бы тот оставался тем, кто давал надежду. Теперь вместо жизни в глазах предателя на свету уходящего солнца поблескивали осколки разбитых очков, а в Шемроке жили вместо надежды жажда и ненависть, давящая на пересохшую глотку тонкими коготками. Как же смерть уродливо всех меняет, делает знакомое незнакомым.       Демон больше не мог ждать, а он не хотел его останавливать. Поэтому, поддавшись, вампир впивается в остывающую шею бывшего друга клыками, вспарывает тонкую и нежную кожу, больше напоминающую китайский шелк, жадно вдыхает знакомый запах, а затем делает первый, большой глоток. Шемрок хочет заполнить чужой кровью пустоту, что терзала его после смерти; что раскаленным свинцом гудела в висках, как та пуля, оборвавшая некогда его жизнь. Шемрок хочет доказать самому себе, что он делает все правильно, так, как и должно было быть. Предатель ведь получил по заслугам?..       Наконец теплая кровь, наполнившая рот, приобретает вкус, и вампиру приходится сдерживаться, чтобы не подавиться отвратительной жидкостью. Оказывается, кровь предателей вкуса полыни и солодки, и от этого Шемрока начинает тошнить, выворачивать наизнанку от омерзения. Но демону внутри как будто все равно, ему мало, он хочет еще и еще. И вампир вновь повинуется тьме в груди, продолжая послушно глотать противную кровь, каждый раз морщась, как ребенок, которому дали выпить лекарство.       Наконец, насытившись, демон удовлетворенно урчит, сверкая чистым рубином в глазах и позволяет Шемроку выпустить из рук тело Цуюки, которое тут же с тихим шелестом рухнуло в траву. Вампир вдыхает полной грудью вечерний воздух, кидает быстрый взгляд на молчащего все это время художника и тихо выдыхает.       Вкус полыни до сих пор отчетливо чувствуется на влажных губах, и в горле комом стоит удушающая тошнота. Но теперь это уже совсем неважно.       Демон в груди наконец замолкает.