На парселтанге о любви

Это первый курс, и, сходя с поезда, Иван Брагинский путается в слишком длинной мантии и чуть не падает, но почти мгновенно выравнивается и делает вид, что это произошло не с ним. Всё равно все вокруг слишком зачарованы видом сверкающего в ночи замка, чтобы заметить, что что-то не так. Держать лицо - незаменимо-важное умение для амбициозного магглорожденного. Поэтому Иван Брагинский сглатывает своё крошечное, онемевшее от восторга сердечко одиннадцатилетки, поднимает голову выше и старается держать спину ровно. Его так учила бабушка. Может быть, даже колдунья. Баба-Яга. По крайней мере, это она утащила его из перекошенного домика с гниющим забором, увезла практически на метле. Пьющие родители остались позади так быстро, что Ваня, закутанный по уши в бесконечные платки из собачьей шерсти, даже не успел помахать рукой на прощание. Впрочем, был бы он увиден и замечен? Умение держаться в тени, тогда казавшееся проклятием, потом пригодилось ему не раз. Он часто подворовывал на рынках и бесшумно проскальзывал за бабулей в самые блистательные дома, чтобы, занимаясь уборкой, словно бы нечаянно уронить себе за пазуху парочку фамильных драгоценностей. Жизнь в Эдинбурге давалась дорого. Письмо из Школы Чародейства и Волшебства оказалось подарком, цену которого невозможно было точно определить даже острым взглядом бывалого скупщика краденного. Оно и сейчас у Ивана с собой - спрятанное в потайной карман, пришитый бабушкой на подкладку где-то в районе груди. Мало ли, вдруг произошла какая-то ошибка. Вдруг кому-то потребовались бы доказательства, что он, маленький оборванец, должен быть именно здесь и сейчас, а не драить полы до блеска в экспрессе, возвращающемся обратно в шумный, поношенный, выцветший и безбожно пьяный маггловский Лондон. Но нет, до таких крайностей не доходит - двери распахиваются перед ним почти беззвучно, люди приветливо улыбаются со стен. В помещении, готовом заменить ему дом с таким радушием, тепло, даже жарко, и очень щекотно в очередном платке поверх поношенной мантии, купленной у старьёвщика на вырост. Сложно поверить, что это правда происходит с ним, одурманенным величием момента до абсолютной тишины Ванечкой, у которого впервые за одиннадцать лет не мёрзнут пальцы и - так же неожиданно - дрожат колени. Он до одури боится теперь, как не боялся никогда и ничего, что шляпа не захочет с ним разговаривать. Ребята в поезде и не о таком болтали, пока он забился в дальний угол вагона и слушал, слушал, запоминал, сливаясь со стеной по привычке и не думая о том, что ему вовсе не обязательно таким заниматься теперь... Говорящая шляпа, а? А мать списала бы всё на белочку. Его имя звучит одним из первых - неудивительно, списки по алфавиту всегда были к нему милосердны. Шагнув в круг света, стараясь ни на кого не смотреть, Иван мысленно обещает себе и кому-то большому в небе никогда больше не воровать и не дразнить соседских мальчишек, левитируя их подранную кошку на крышу и обратно, если только всё получится. Он всё ещё думает об этом, даже утопая в головном уборе по самые уши. Шляпе это почему-то нравится. А казалось бы, уж за столько веков она научилась справляться с лёгкой мальчишеской неискренностью. Признаться, в этот конкретный раз эта самая неискренность как-то особенно беззащитна, но этим старую чертовку не обмануть. "Слизерин!" - гремит над холлом спустя доли секунды. И весь мир, как кажется Брагинскому, взрывается яркими красками, наполняется гулом ликования и тёплым гудением довольных голосов. В этот вечер он первый новичок за зелёным столом, и это определённо стоит отметить. Сдёргивая с себя шляпу, Иван начисто забывает свой испуг, быстро и безболезненно, как забывается страшный сон, приснившийся в середине ночи и быстро сменившийся следующим. Здесь, под каменным небом, залитым стоячим задорным свечным парением, в голове у маленького воришки быстро созревает новый план. Ему хочется, больно и искренне, чтобы весь этот новый мир принадлежал только ему, ну, или хотя бы ему в большей степени. Увы, простой кражей тут не обойтись. Но к делу своему Брагинский подходит ответственно, соразмерно дурной славе своего факультета и своей собственной. В последующие недели он запасается картами и старыми манускриптами, делает пометки в свитках в перерывах между занятиями. Маленький, светлый, усердный мальчик, кто в целом мире может заподозрить его в том, что сквозь старые, выцветшие тексты он добирается до тайн времён Основателей и узнаёт многое из того, что наверняка неведомо преподавателям и даже директору? Например, тайный проход в подземелья в заброшенном женском туалете кажется мальчишке интересным приключением для начала. Пробраться туда вовсе не так сложно, как кажется. Иван Брагинский запасается свечными огарками и многое читает о змеях, потому что ему нравится символ его факультета, а ещё потому, что змеи как-то связаны с первой тайной Хогвартса, которую он намеревается разгадать. Поэтому к встрече с василиском он оказывается более-менее готов. Смотреть в отражение, никак не прямо. Прихватить с собой петуха в утлой клетке. И главное - держать спину ровно, как учила бабуля. Ивану всего одиннадцать. Он бесстрашен до одури. Но змея, выбитая на старинном умывальнике, не отвечает на уговоры и день, и два, и десять. Отчаянно детские ругательства мешаются с заполошным кудахтаньем. Кто виноват, что первая же найденная загадка оказывается самой сложной из всех? Брагинский, между тем, никак не привык сдаваться. Он просит у одного из профессоров пропуск в Запретную Секцию. Заявляет без страха, без сомнения, без тени смущения, глядя декану Рейвенкло глаза в глаза, хлопая длинными для мальчика ресницами, будто крыльями или ладошками, отбивая ритм и вводя в транс: "Позвольте мне изучить всю доступную информацию о парселтанге. На мой взгляд, эта тема напрасно игнорируется нашей программой. Мне хочется больше узнать о моём факультете и вернуть ему добрую славу, омрачённую злыми слухами". Может быть, Иван и тень. Именно поэтому он знает, как лучше всего лечь к ногам. И преподнести себя в выгодном свете. К тому же, не так уж он сильно врёт. Разве что в обелении Слизерин не нуждается. Оно, сказать по правде, огорчило бы многих студентов, которым нравится атмосфера загадочности и образ плохих ребят, который даже не приходится поддерживать. Да и парселтанг кто был бы против выучить… Но повезёт только Ивану и только потому, что он умеет проворачивать такие дела. Всё, что будет сказано, он знает уже наперёд. Профессор пожимает плечами. Она не видит в этом ничего дурного. Она просто очарована тягой к знаниям, которую слизеринцы проявляют не столь часто. Она у Брагинского в кармане, между кривоватыми картами от руки и свечными огарками. И ведь он и правда не затевает ничего дурного. Ему просто нужно знать. На первом курсе уже задают немало, но Иван привык к тяжёлой, усердной работе. После такого учёба кажется ему лёгкой, даже когда она занимает всё его время. Поверх наскоро набросанного сочинения по трансфигурации ложится помятый, желтоватый учебник на староанглийском, сквозь который русскому не так-то просто продраться. Особенно учитывая то, что ему одиннадцать, а жучино-чёрные стрелки давно переползли за двенадцать. Однако Брагинский упрям как осёл и вполне готов не спать всю ночь, если это принесёт плоды. Свои первые слова на парселтанге он способен произнести уже через пару недель. Много ему и не нужно - он спускается в подземелья со скудным запасом; лишь бы дверь открыть, а дальше как пойдёт. В манускриптах сказано: пока Наследник Слизерина не явится, василиск будет спать. Следовательно, говорить с ним и не придётся. Но взглянуть хоть одним глазком... О, на скучных уроках Иван рисует на полях свитков то и дело маленьких чёрных змеек, скользящих, будто по трубам, по рядам идеально-ровных от усердия букв - на английском писать ещё не так легко, как хотелось бы. Итак, спустя месяц или два Брагинский решает, что откладывать больше незачем. К счастью, воровать петуха из курятника и быстро тушить свечи он уже наловчился. Как и пробираться незаметно, прячась в тени, по ночным коридорам Хогвартса к девчачьей уборной, бесшумно входить внутрь, не давая скрипнуть старой деревянной двери и смешно морща бледный носик, находить нужную раковину так, чтобы не похрустывал под ногами нетвёрдо держащийся на месте кафель... От волнения сложно с первого раза правильно произнести нужное слово. Иван проникновенно смотрит в пустой змеиный глаз, гладит её вдоль тела, просит почти нежно: "Откройся". И, озарив темноту свечой, входит в проклятое место первым за много лет. Здесь всё в паутине и каменной крошке. Обломки булыжников и земляных комьев попадаются под ноги, затрудняя путь. Озаряя их неровным, бликующим светом, Брагинский сам не замечает, как натыкается на что-то большое, шелковисто-мягкое и стремительно-гладкое. Он ожидает приключений, но вовсе не думает, что порыв ветра, возникший от движения огромной змеи, затушит огонь, а крупный, упругий хвост мгновенно выбьет из рук петушиную клетку. В темноте одиннадцатилетка совершенно беспомощен и оттого безумно испуган. Это, наверное, шок; тот самый, который бывает в фильмах у тяжелораненых героев. Голос дрожит, но Иван произносит: "Не спишь?" И чувствует, как смертоносные змеиные движения затухают, как круги, перестающие расползаться в разные стороны по поверхности воды. Старый змей давно уже спал чутко. Сквозь сон он ожидал прибытия нового Наследника, заносчивого или тихого, правого по крови, способного поработить мановением руки. Однако здесь - просто зелёный мальчишка, в нём нет ни капли верного, благородного, он сжимает в руке, обжигаясь, горячий, мягкий ещё огарок и мелко трясётся, стараясь не осесть на пол. Василиск озадачен. Поиграться с ним, что ли - с несчастной жертвой, первой за долгие годы... И всё-таки он заговаривает на парселтанге. Это не крик о помощи, а простой вопрос, глупый в своей очевидности. Змей задумывается, обвивая, толсто и крепко, тонкие, холодные лодыжки, так что край бабулиной ночной рубашки (на что-то другое не было денег) премерзко прилипает к взмокшему, мёрзнущему отчаянно телу. Что-то в этом такое есть... Разговоры, о, впервые за очень долго. Он кладёт самый краешек неподъёмной нижней челюсти на птичье плечико и в ухо шипит отчётливо: "Да". Это Иван понимает. Странно, но даже так он чувствует гордость. Он пусть немного, но уже способен поддерживать этот разговор. Спина его прямая и напряжённая, как стрела, готовая сорваться с тетивы. Он не знает, но бабулин девиз - "никогда не теряй лица" - в этот раз действительно спасает ему жизнь. Потому что василиску нравится слышать в ответ негромкое, но уверенное: "Хорошо. Я пришёл". И чувствовать прикосновения к чувствительному местечку под головой. Как будто он кот, а не огромный змей, - вот так легко. Брагинский так боится, что ему становится вдруг всё равно. Он настолько беспомощен, что это даже смешно. Его съедят в любой момент, это факт. Но если вдруг нет... О, мальчишеские пустые клятвы в чём угодно перед лицом опасности. Он смело приносит в жертву богу все свои начинания, впрочем, прекрасно зная, что это лишь до того момента, пока он не покинет подземелья и переходы, если только этот момент вправду настанет. Бог, наверное, знает тоже, так что вряд ли эти нелепые молитвы вообще действуют, но… Василиск доволен таким поворотом событий. Это его смешит. Наследника, видимо, нет и близко, раз подобная шваль осмеливается лезть, куда ей вздумается, да ещё и с таким смелым видом. Даже немного жаль, что не хочется это есть. Слишком уж он похож на большую шутку – в самом деле большую, нескладную и вытянутую. Сможет говорить, но не командовать, и это... интересно, да, интересно. Стоит попробовать. Ослабляя петли своего тела, змей шипит снисходительно: "Возвращайся, когда выучишь больше слов". Отползая в темноту, он, впрочем, уверен, что больше никогда не увидит юнца. Чтобы прийти сюда снова, надо быть гриффиндорцем, не меньше. Змеиные дети более расчётливы, вряд ли хоть один из них станет второй раз так бездумно рисковать своей маленькой, сладкой жизнью, которую так легко отобрать. Иван же, не до конца веря, ощупывает себя, автоматически подхватывает сломанную клетку с мёртвой птицей. Смеётся громко, чувствуя, как отпускает ледяной, приставленный к сердцу ужас, и обмякают коленки. Даже бросает громкое, дерзкое, бездумное: "Прощай, змей". Из всех сказанных слов он, Иванушка-дурачок, понимает только одно: "возвращайся". Ему одиннадцать, и он абсолютный безумец, а совмещать учёбу с парселтангом не так уж сложно, если разобраться. Разумеется, он возвращается позже. Много, много раз. * Это второй курс, и репутация тихони Ивану Брагинскому скорее вредит, чем наоборот. Слизеринцы, конечно, в большинстве своём не шумные заводилы, но и они часто сбиваются стайками в холодных и нередко тупиковых коридорах подземелий. Разные курсы едва ли смешиваются между собой - у этих детей больше обычного, почти гипертрофированно развито чувство того, что мелочь не достойна их внимания, а старшие ребята и сами не снизойдут до их уровня. Поэтому кучкуются больше по возрасту, шушукаются, переглядываются. Впрочем, Ваня, хоть несколько лет детства проведший в русских дворах, шумных и грязных в любое время года, прекрасно знаком с подобным. Как и с фактом того, что всё это может быть лишь большой игрой. Здесь процветают вассальные отношения и нередко под покровом ночи (или хотя бы позднего вечера, ведь комендантский час ещё никто не отменял) даются страшные клятвы в верности или ненависти. Чистокровные берут пример с родителей, не такие уж многочисленные полукровки и магглорожденные следуют их примеру, не без роптания, конечно; возмущение это, тем не менее, больше напоказ. Мир взрослых игр манит, как это скрыть? Да и жажда быть похожими во всём на настоящих волшебников даёт о себе знать. И только Иван держится в стороне и предпочитает заниматься учением. Всё же он тоже немного подвержен этой игре во взрослых - ему кажется, что он давно уже перерос эти глупости. Благородные и не очень миледи, лорды, господа мнятся ему далёким Средневековьем. У него есть дела поинтересней. К тому же, бабушка волнуется. Он, склонившись над листом так низко, как только можно, чтобы никто не вздумал прочесть, обещал ей не связываться с дурными ребятами, а самый верный способ сдержать слово - оставаться в гостиной, оккупировав ближайшее к огню кресло. Северный ребёнок, Брагинский всегда мёрзнет и никогда не даёт списать. Его не слишком-то любят. Да и сам он, что бы ни писал бабуле в неловко-любящих письмах, всё же нашёл себе худшую компанию из всех. Парселтанг даётся гораздо легче после стольких часов кропотливой работы. Теперь Иван легко способен поддерживать беседу со змеёй, что и практикует довольно часто. И всё же ему ещё есть чему поучиться. Василиск смеётся над его корявым произношением, шипит, что звуки должны быть мягче и более плавными. Впрочем, получится ли у мальчишки, не имеющего ничего общего с Салазаром, достичь уровня врождённых знаний его праздных потомков? Весьма сомнительно. Большой змей просто дразнится. Он сам это знает, а Брагинский - вовсе нет. Как-то вечером он приходит с разбитой губой и, более молчаливый, чем обычно, склоняется над своими манускриптами при тусклом свете свечи. Учиться здесь, в самых глубоких подземельях замка, не слишком-то удобно, но так сильно манит возможность провести побольше времени в компании... единственного друга? Да, пожалуй. С людьми Ивану сходиться тяжеловато. Большие и смертоносные ползучие твари ему в самый раз. Он наловчился избегать пересечения взглядов при диалоге и понимать непростой - змеиный - чёрный юмор, а это уже немало. Самого василиска, на удивление, никто не спрашивал. Впрочем, не то чтобы он стал бы возражать. Никогда до этого ему не приходилось разговаривать с кем-то просто так, не ожидая вечных поручений и упрёков в медлительности. Такое разве что с Салазаром бывало, да и то не всегда. Конечно, можно и теперь ждать подвоха, недоверчиво узить глаза, пробовать каждое слово кончиком высунутого языка, прежде чем по-настоящему в него вслушаться... Но всё-таки, видя присмиревшего Брагинского, зализывающего ранку на губе и то и дело украдкой вытирающего покрасневший шнобель, змей не может удержаться от вопроса: "Что стряслось, тщщеловечек?" Вот как его выдрессировали. Незаметно, а потому не обидно. Иван привык подбирать слова на парселтанге, он больше даже не делает долгую паузу в начале каждого предложения, что довольно сильно затрудняло их общение в первый год. Однако, кажется, в этот раз говорить мальчишке не слишком хочется. Он вечно забывает, что василиски - существа к отказам непривычные. Змей скользит за узкую, уже сутулую спину, по-кошачьи трётся о мантию. Для этого он слишком велик - Брагинский так кренится, что чуть не падает. Недобрый оскал становится капельку мягче. "Меня вздули". Бурчит неохотно, отворачивается, хлюпает носом. Задета мальчишечья гордость, очень это непросто, когда тебе дают под рёбра на глазах у толпы. Не то чтобы очень больно, однако, - дети аристократов, конечно, стараются, но удар им в уличных драчках не ставили. Просто обидно до одури. Особенно когда ты один, а их много, и всем хочется пнуть тебя хоть разочек. "За что?" Василиск внутренне напрягается. Ну, если сейчас попросит покусать противников... Нет, непонятно, что будет. Наверное, всё же обидно (и вкусно, очень сладенькое мясцо у любимых деток). Хотя огромную змею огорчить и непросто, но всё-таки можно, если очень постараться. А у Ивана к такому талант. Однако он опускает глаза, чертит что-то непонятное пальцами в каменной крошке. Неуверенно молчит. Может, он и сам теперь не понимает, зачем сделал то, что вызвало такое недовольство у сокурсников. Может, это правда не по-слизерински?.. "Там была девчонка, маленькая совсем, первый курс. Ей пришло письмо за завтраком, что-то не очень-то хорошее, вот она и забилась под свою койку, просидела там целый день, даже на уроках не была. Только у её соседок ветер в голове, малявки совсем, ещё хуже той. В общем, поколотили маленько и выгнали её в гостиную. Стоит, взгляд в пол опустила, кажется, вот-вот заплачет и очень этого стыдится. Ну, я и уступил ей своё кресло. И отдал одеяло. И книжку про змей всучил - из Запретной секции, интереснее некуда, ей самой такую вовек не достать. А ребятам это не шибко понравилось». Пауза, попытка вытереть слёзы. Дрожаще-злобное: «Дураки они, конечно». Змей усмехается, и пусть улыбка его холодна, причина этого кроется в том, что теплее он просто не умеет. А ещё ему самую малость неловко. Страшных сказочных чудовищ не учат, как проявлять сострадание и утешать вкусных, вкусных малышей. Он немного теряется и языком проводит по смешным, пушистым мальчишеским лохмам на затылке, зализывая их по-телячьи. Брагинскому, кажется, и ответ не совсем нужен - да и что по такому поводу скажет вековечный василиск? Он людей взглядом в камень обращает, а тут такая ерунда. И всё же хочется одобрения, чего-то взрослого и заботливого, чего вечно недодают, не хватает – и всё тут. Перед змеем всё это как на ладони, только ладоней у него и в помине нет. Он довольствуется подручными средствами - снова мимо - руки тоже отсутствуют. В общем, тёплый язык ничем не хуже на ощупь ласкающей длани. Сгорбленные плечи становятся капельку мягче, но только капельку. И тогда – вот оно, как опасно, по самому краю – василиск зачем-то спрашивает: "Обратить их в камень?" Звучит непринуждённо, но внутри у него всё ещё свёрнуто тугим кольцом напряжение. Один неверный ответ - и былое доверие растает. А может, и повод пообедать появится... Змеи всё же народ подозрительный. Особенно такие старые и мудрые. Иван об этой внутренней борьбе, впрочем, и не догадывается. Он только кажется ёжиком, а на самом деле слишком доверчивый и привязчивый, непорядок. К тому же, у него своих детских проблемок и проблемишек хватает. И всё же он великодушно отмахивается: "Нет, спасибо. Я сам со всем справлюсь. Или я не мужчина?" Из змеиного шипения не складывается смех. Но иногда этого очень не хватает. "Нет". "Пока ещё нет". И двое в подземелье, раскалываясь на своеобразные ухмылки, кажутся неожиданно близкими друг другу, как члены семьи, которой у обоих толком не было. Свою маму-курицу василиск съел в первые минуты после рождения. Да и братьев с сёстрами у него никогда не имелось. И не хотелось. (За маленьким золотым исключением, рассказать о котором ещё не время.) Зато видно, как всего этого не хватает маленькому молчаливому мальчишке. Неудивительно, что Наталья Арловская скоро становится его хорошей подругой. И даже если присматривать за ней не по-слизерински, это всё равно приятно, а кроме того, правильно. Брагинский же слишком упрям, чтобы отказываться от своих принципов. Даже ради любимого факультета. * Это третий курс, и в Иване Брагинском просыпается бунтарский подростковый дух. Ему уже – как-то внезапно - исполняется четырнадцать, и мантии, из которых он вдруг за пару ночей, как в сказке, вырос, выглядят на нём ещё нелепее, но в кои-то веки ему наплевать. И на мнение сокурсников тоже, и на их шёпотки и вздохи - по правде говоря, уже далеко не столь отрицательные. Угрюмый, замкнутый русский вдруг вырастает в настоящего красавчика. По крайней мере, обещает вырасти, но и обещания его всегда так монолитны и полновесны, что в день Святого Валентина его потрёпанная сумка заполнена открытками до краёв. Огромное шелестящее красно-розовое море может смутить кого угодно. Иван высыпает картонки на пол в подземелье и неуверенно втаптывает их в землю. Ему же только почудился Наташин почерк на одной из них, так? Это всё не может быть правдой. Потому кажется лишь дурной шуткой. Василиски, к счастью или к сожалению, куда проницательнее. Этому конкретному кажется, что к счастью. Все эти премерзкие пискли в кружевных платьицах... Если бы Брагинский поверил в их искренность, он бы вряд ли стал проводить в туннелях столько времени. А это было бы... как-то неправильно. После трёх-то лет крепкой дружбы. Пусть в последнее время Иван и обзавёлся новыми приятелями, огромный смертоносный змей, несомненно, занимает в его сердце особое место. Видятся они всё так же каждый день и, кажется, обоим не слишком хочется расставаться. По крайней мере, перед пасхальными каникулами мальчишка прихватывает с собой какую-то новую сумку, от которой так и пахнет магией, и призывно манит чудовище поближе, уверенно, без колебаний, натренировавшись отводить взгляд: "Ну, давай же. Как долго ты не выходил отсюда? Веками? Мне стоило таких хлопот достать эту штуку, ты теперь просто обязан со мной отправиться. Там же Лондон, там ужасно шумно и может случиться всё на свете. Ты думаешь, кто-то правда обратит внимание на гигантскую змеюку?" Василиску стоило бы возмутиться такой фамильярности. Но вместо этого он склоняет большую голову, чтобы ненароком не превратить мальчишку в камень слишком пристальным взглядом. По правде говоря, у него в желудке - или это зовётся сердцем - громко ухает. Неужели он наконец-то дорос до брачного сезона? (Ведь пусть ему немало веков, он ещё достаточно молод по меркам громадных змей и даже не достиг полной длины.) Да нет, сомнительно. Наверное, это просто благодарность. Как бы ни был велик и необъятен Хогвартс со всеми его тайнами и обещанными приключениями, со временем в нём становится тесно. Мир снаружи куда полнее содержанием. И Брагинский знает это тоже - свою охоту за секретами замка он не зря забросил ещё на первом курсе. В сумке, пусть и безразмерной, ужасно темно и неуютно. Иван завязал ему глаза, чтобы обойтись без смертельных случаев, и это нервирует ещё больше. Магия всегда приносила змею одни неприятности, пусть даже он сам - создание определённо волшебное, фантастическое. К моменту, когда распахивается окошко в мир, он уже готов рвать и метать. Был бы на месте упрямого русского кто-то менее знакомый, ему бы не сносить головы. Брагинский же отделывается тем, что его валят на землю и сколь можно осторожно придавливают тоннами змеятины. Всё же выпускать что-то настолько большое в крошечной съёмной комнатке - идея не лучшая. Удивительным образом обходится без травм серьёзнее синяков по всему телу. Иван корчится от боли, кривляется, но не ругается - отчасти понимает, что сам виноват, отчасти не хочет быть съеденным. Взбалмошный и всё ещё бесстрашный, он распахивает дверь на лестницу, в дымно-оранжевую весеннюю лондонскую ночь с гордостью лучшего дворецкого. Или волшебника из страны Оз, готового достать целый мир из своих карманов. Как бы то ни было, спуск по ступенькам для длинного тела, привыкшего к безугольной вкрадчивой мягкости земли и камня оказывается тем ещё испытанием. К низу они оба взмокшие, изукрашенные ушибами и смеющиеся на свой лад. И за первый глоток свежего воздуха василиск готов простить своему мальчишке пусть не всё, но многое. Для начала. Воздух, конечно, на поверку не так уж свеж, а ещё оказывается, что лондонские улицы ужасно короткие и узкие. По крайней мере, в бедных кварталах. Вскоре змею надоедает тереться об углы и проезжаться пусть закованным в броню, но всё же мягким брюхом по вездесущим осколкам стекла и камней, банкам из-под прохладительных напитков. Он останавливается где-то, кажется, под фонарём (склизко и мокро, ох уж эта весенняя погодка, да что о ней можно было узнать из редких весточек, приносимых немногими посетителями?). "Дальше так не пойдёт". Брагинский предсказуемо никнет. "Хочешь вернуться?" "Нет, не так. Я хочу попытаться кое-что вспомнить". Это непросто. Василиск веками так не делал. Однако когда-то один из наследников точно так же искал с ним дружбы и не был доволен натурой змея. У него неплохо получались заклинания и привороты, и он рассудил, что анимагию можно повернуть и в обратную сторону, если применить её к разумному животному. Нет, мальчишка не мог быть таким изобретательным, до этого могла додуматься только девчонка в разгар пубертата, начитавшаяся любовных романов, в которых чудовища неизбежно вынуждены стать прекрасными принцами под конец... Это была она, точно; может быть, её даже звали Алиса. Безумный гений в юбке, вот кем она была. Вынужденный покориться её воле, василиск без жалоб претерпевал все эксперименты и дикие опыты, стиснув ядовитые клыки и потупив взгляд. И однажды бесконечные попытки принесли плоды. ...Молодой человек под фонарём по привитому болью ещё пару веков назад рефлексу поправляет старомодную бабочку и неуверенно оглядывается по сторонам. Это тело кажется ему ужасно тесным и непривычным. Это новое зрение, странные сосиски на странных палках, привинченных к туловищу тут и там... Не говоря уже об одежде. Добавить её к каждой трансформации было верхом мастерства и потребовало долгих вечеров упорных стараний, но Алису было не остановить. Она с истовым старанием миссионера взялась превратить его в викторианского джентльмена из неуклюжего в обществе дикаря, чтобы было с кем ходить на балы, и своего добилась. Но только отчасти. Опуская глаза, василиск обнаруживает, что на нём только бабочка из одежды и есть. Впрочем, к современным витринам костюм подошёл бы куда меньше. Да и хотя бы эта нижняя палка ему хорошо знакома... Иван Брагинский, как-то мигом растерявший беззаботный бунтарский дух, круглит глаза почти до выпадения из орбит. Держится за фонарь, пытается проморгаться. Глупо краснеет. Отворачивается. Подглядывает. Змей безучастно наблюдает за пантомимой - глупая человеческая кожа быстро мёрзнет на ветру, так что лучше бы поскорее найти, чем прикрыться. Но не раньше, чем мальчишка сможет ему в этом помочь. Ведь быть человеком - это же значит соблюдать кучу непонятных условностей. Например, здороваться и расплачиваться деньгами за нужные вещи. "И ты так умел всё это время?" "Да. Наверное, стоило тебя предупредить". Василиски не привыкли делиться своими тайнами с незнакомцами. Три года всё же совсем не большой срок для того, кто почти бессмертен по человеческим меркам. Пожалуй, пока что можно повременить и с информацией о том, что английским он тоже владеет в совершенстве. Постаралась всё та же Алиса... Смеялась над его произношением (ничего не напоминает?), крутила пальцем у виска, валялась на каменных постаментах так, что длинная старомодная юбка задиралась почти до бёдер. И имя ему придумала человеческое. Преподнесла на блюдечке свою фамилию, будто он её потерянный старший брат или кто-то вроде. Как будто ей вправду бы было не стыдно, и не страшно, и не жалко поделиться с кем-то его существованием. Это всё-таки в какой-то мере льстило. Но змеям не стоит ослаблять самоконтроль. Держаться настороже - самая змеиная тактика. Да и не умеют они, змеи, по-настоящему тосковать и любить. Оберегать своё от посягательств - это да, это просто и понятно. А на большее их как-то не хватает. Или просто василиски всегда выделялись чем-то даже из шумного змеиного клубка. Как бы то ни было, этот конкретный внезапно задумывается, глядя на мальчишку, всё так же пытающегося не смотреть в глаза (это уже ни к чему, но, скорее всего, от смущения и по привычке) и без колебаний отдающего свою худенькую курташку: а ведь и он исчезнет через несколько лет... Неужели к этой мысли получится привыкнуть? Глупо долго думать о неизбежном. По-человечески. Хладнокровный ссылается на холод и берёт в конец растерявшегося Брагинского под руку. Старомодно, опять же. Они с Алисой так выходили в центр туннеля и занимались бальными танцами. Раз-два-три. Холодная гибкая память хранит её черты, рассованные по полочкам, заспиртованные в банках. Узкий лобик, благородно золотистые пряди, зелёные глаза, которые смотрят чаще в пол, но если на вас, то вы вздрагиваете - столько в них не свойственных женщинам того времени силы и решительности. Иван перестаёт смущаться относительно быстро. А лондонские улицы и вправду не такое видали. К тому же, впритирку друг к другу - действительно теплее. Они ещё долго гуляют, иногда - кругами, почти всё время - в церемонном молчании. Улицы практически пустынны. Час и вправду поздний. Бабуля Брагинского ещё не добралась из своего любимого Эдинбурга - поезд прибывает ранним утром, а значит, гулять можно почти до рассвета. В такой компании даже мальчишке не угрожает никакая опасность. Впрочем, он и сам не промах, куда больше привычен к таким кварталам и шумным перебранкам изношенных жизнью и бесконечным кочеванием с места на места эмигрантов. "Тебе теперь можно в глаза посмотреть, да?" "Можно. Только не очень долго - голова разболится". Но всё же они останавливаются перед очередным фонарём, и Иван даже немного наклоняется - он уже перерос василиска, немного, но перерос, а это ещё явно не конец. Смотрит вежливо, с неким почтением, однако в то же время внимательно и цепко. Хорошо, что змеям не надо заботиться о таких пустых формальностях, как неловкость. И отчасти поэтому, несмотря на все предостережения, стыковка взглядов получается долгой. Если подумать, ведь у зверя тоже до сих пор не было возможности хорошо рассмотреть мальчишку. Можно теперь наверстать упущенное, пусть даже темнота и скрывает некоторые детали. "Ты красивый", - оценочно выносит Брагинский, наконец отворачиваясь, пряча руки поглубже в карманы коротких брюк. "Расскажи мне меня", - просит василиск, почти тут же хватая его под руку и продолжая путь, как ни в чём не бывало. Они медленно двигаются от фонаря до фонаря, точно тьма за пределами мутного круга света опасна и может поглотить целиком взаправду, если попробовать в ней раствориться шутки ради. В этом городе всё возможно. Лучше не проверять, не заплывать за буйки. "Ну... Лет тридцать или тридцать пять на вид. Светлые волосы. Брови пушистые, как гусеницы. Тонкие губы, зелёные глаза. А ещё ты немного слишком тощий и мелкий. По тебе и не скажешь, что ты опасен. Только взгляд тебя выдаёт. Он вкрадчивый, примеривающийся. Что-то ещё? Может, всё-таки сам посмотришь?" Глупый мальчишка, зачем зеркала в таком трепетном деле? Да и василискам опасно привыкать любоваться собой. Зато теперь он знает, что по-человечески очень похож на Алису. Как будто раньше понятия об этом не имел. Жаль, что сложно вспомнить её всю целиком. Точно от этого одного можно осыпаться и снова остаться один на один со своей непроницаемой чешуёй, из которой не выбраться так просто, не подставить миру мягкое нутро... Да и глупо было бы. Как всё же будоражат ночные прогулки! Наверное, именно поэтому его и не стремились никогда выпускать из замка, смешно даже. Если бы змеи умели смеяться… Семь лет с Алисой пролетели мигом. Что с ней сталось? Окончила учение, наверное, удачно вышла замуж. Она сама никогда не пыталась вернуться, но за ней были и другие наследники. Золотистые и потемнее, мягкие и суровые. И все они чего-то хотели. Но просьбы их никогда не были настолько полезными самому василиску. Да и кому надо было бы о нём заботиться? Для этих детей с холодным, прицельным взглядом он оставался большой игрушкой, фамильной драгоценностью, страшной и интересной, с которой можно повозиться - а затем оставить её в покое, в темноте и тишине замшелых лабиринтов без дороги к свету. И всё же это было по-своему правильно. Милосерднее, чем тащить его на мост встречать рассвет, тормошить, умолять сыграть в догонялки, чтобы точно не мёрзнуть. Иван, этот смешной большой ребёнок (хотя ещё не такой большой, хотя уже далеко не так часто ребячливый), совсем не знает слова "нет". Но, с другой стороны, он и не просит ничего невыполнимого. После стольких лет скольжения по водосточным трубам это чудовищно размягчает, а василиски толк в чудовищном знают, уж поверьте. "А я тебе могу задавать вопросы?" "Попробуй". "Хорошо... У тебя имя есть? Я как-то никогда об этом не думал, но когда ты так выглядишь, тебя не так-то просто звать змеем". Пауза. Лёгкий вдох. Тени над текущей водой. Попытки свернуть странно-широкий и толстый язык в правильную позицию, мимолётная насмешка над Брагинским, нетерпеливо притопывающим в ожидании ответа. Порыв ветра, шевелящий что-то на голове, - момент недоумения в связи с этим. Концентрация. Выдох, непривычно маленький, человечий. - Сэр Артур Кёркленд. Так меня звали. Наверное, можно и просто Артур. Пауза. Шевеление чего-то над глазами. Сведение этого вместе?.. Чувство складок. - Но лучше всё-таки "змей". Мне так больше идёт. Да? * Это четвёртый курс, и однажды Иван говорит ему: - Завтра я приведу Нату. Ещё он говорит, что на поверхности пока ещё зима, но её позиции уже не так прочны и со старой замшелой крыши капает, а в мрачных каменных долинах что-то весело журчит-напевает. И снег приносит в шапке, даёт потрогать. В этот день он вообще странно разговорчивый, Брагинский этот, но Артур уже умеет процеживать информацию и вылавливать нужную, пусть даже её так стараются прикрыть пустой болтовнёй. Переспрашивает, укладываясь поудобнее на коврике, который его мальчишка на днях приволок с транфигурации (славный был когда-то кубок, может, даже золотой, но обратные превращения змеёнышу не очень даются): "Зачем это?" Теперь они часто говорят на смеси языков, накрепко вбитой в обоих. Сживаться друг с другом означает компромиссы. Василиск теперь даже больше обращается в человека, хоть это далеко и не всегда приятно – некомфортно, точнее, непривычно, по-новому. И научился откликаться на человеческое имя, хоть поначалу оно и казалось ужасно чужеродным. Что до Ивана... Ну, он по-прежнему приносит домашние задания и новости сверху, читает книги вслух и почёсывает старую чешую, внезапно решившую слезть, чтобы ускорить процесс. Словом, остаётся славным душевным мальчишкой, и глупо было бы требовать от него большего, ведь больше ему и нечего дать. Предчувствуя серьёзный разговор, он даже переходит на парселтанг. "Мне хотелось бы, чтобы мои лучшие друзья познакомились. Не волнуйся, твой секрет я не выдам. Можешь встретить нас в женском туалете вечером или ночью и притвориться уборщиком". Пусть змеиной пастью сложно выразить возмущение по-человечески, но вот шипеть сэр Кёркленд ещё не разучился, нет-нет. Хоть подобное общество изрядно его и очеловечивает и даже подсовывает под нос какие-то совсем не змеиные истины, которые почему-то начинают казаться правильными. "Уборщиком? Мальчшшишка, я василиск. Древнейшее существо этого замка. Место прислуги в человеческой иерархии для меня слишком низко. Я мог бы быть графом или герцогом, да что там, даже членом королевской семьи..." Брагинский шумно фыркает. Уж его-то речевой аппарат смеху не препятствует. "Но что член королевской семьи может делать ночью в не работающем женском туалете Хогвартса? К тому же, твои понятия о сильных мира сего несколько устарели... Викторианская Англия больше не актуальна, и на знатность ныне смотрят немногие. Точнее, немногие не притворяются, что не обращают на неё внимания. Человеческие предрассудки не так легко искоренить". Иван чешет макушку. Он сам чувствует, что его заносит куда-то не туда, но остановиться не так-то просто. Он молод, перед ним распахнут целый мир и в голове его роятся сумасшедшие, революционные, в чём-то даже опасные идеи одна другой невыполнимее. И отчаянно хочется ими с кем-нибудь поделиться... Василиск же всегда слушает внимательно, ну, хотя бы притворяется, что слушает, хоть на самом деле и дремлет. Змеи всё же ужасно эгоистичны. Впрочем, Брагинский не обижается. Наверное, со стороны он и для себя самого бы звучал скучно. В общем-то, главное в том, что бдительность Артура клюёт носом, как и он сам, и возразить он не успевает. А вот Нату уговорить куда сложнее. Пусть они и друзья не разлей вода, подозрительности и рассудительности барышне не занимать. Легко дойти в мыслях до того, что лучше спать в уютной кроватке и набираться сил перед новым днём, чем тащиться непонятно куда в запретное время следом за ухмыляющимся Иваном. За эти годы он так освоился в замке, что бегает босиком, развязно шлёпает пятками по камням, совсем не боится замёрзнуть или испачкаться. Арловская далеко не так решительна, вернее, она тоже вполне бесстрашна, но трезвый рассудок побеждает в ней пустую браваду. И всё же домашние тапочки вечно соскальзывают на проваливающихся ступеньках. Впрочем, это не так уж плохо, когда тебя каждый раз подхватывает кто-то заботливый и сильный... Сэр Кёркленд слово держит и ожидает посетителей на условленном месте. Ради такого он даже приоделся в купленный Брагинским на собственные карманные деньги костюм и рубашку без единой складочки. Невозможный джентльмен, выдрессирован идеально. Но всё же по-змеиному совершенно проводит тонким язычком по бледным губам, пробует воздух. Знакомство получается совсем уж неловким. Ната ошарашена, взгляд её мечется с одного парня на другого. Уж не сон ли это, такой странный и запутанный? Объяснять ей, что делает элегантный мужчина лет тридцати в женском туалете чуть позже полуночи, никто, разумеется, не собирается. Складная в достаточной степени история так и не пришла им на ум. Однако Иван и без того умеет обрисовать всё в лучших красках - он вроде как смутно намекает, что Артур - один из тайных хранителей Хогвартса и близкий друг директора. Уж такому важному должностному лицу шляться по девчачьим уборным ни капельки не зазорно. Напротив, это, можно сказать, входит в его должностные обязанности. Сказочка, вероятно, выходит красивая, но настороженность из холодных и тёмных глаз Арловской никуда не пропадает. Оба - юноша и его загадочный друг - кажутся ей слишком уж похожими на сообщников, соратников в каком-то страшном преступлении. Эти их тесные, отработанные многолетней привычкой действия, тычки и переглядки... Ната неожиданно находит себя посреди холодного и безжалостного, как штормящее северное море, приступа ревности. Надо же, а она так приглядывалась к девчонкам-погодкам, надеясь вычислить, какая из них по ночам является её немного-больше-чем-просто-другу во снах... Что ж, возможно, стоит обратить внимание ещё и на мальчишек. Или на конкретного мужчину лет тридцати, хоть на вид он и строгих правил. Или это только кажется, так падает с кончика волшебной палочки тусклый свет? Брагинскому не то чтобы хочется уходить, но он по-джентльменски вызывается проводить подругу обратно в спальню. Змеи очень внимательны - Артур ловит уголками глаз и слегка поникшие плечи, и зябкое переступание с ноги на ногу (совершенно птичья привычка). Должно быть, прошло всё не так гладко, как хотелось бы. Завтра днём они, несомненно, к этому вернутся. Не то чтобы василиск ждал этого с нетерпением... но его страдающий перфекционизмом юный друг явно не упустит возможности разобрать свои ошибки, обглодать их до косточки. Снова один, в тишине и в темноте зверь спускается в родное подземелье, почему-то кажущееся каким-то слишком уж глухим без разносящегося далеко вокруг звонкого, начинающего ломаться голоса. Эти четыре года всё же были... Но будет об этом. Для сна сэр Кёркленд использует всё тот же коврик, пусть вовсе не мягкий и даже не спасающий от холода каменных плит, но зато знаменующий собой заботу, которой прежде эти места озарялись не так уж часто. И всё же змей не зря столь долго живёт - отрастить броню не только снаружи, но и внутри он вполне успел. Этот мальчик уйдёт, как многие до него и многие после. Останется лишь тишина. И - на какое-то время - коврик. Однако покой василиску только снится. Едва он успевает устроиться на своём излюбленном местечке и прикрыть глаза, как откуда-то сверху раздаётся тихий скрип уже привычной к частым поворотам раковины. Затем громкие шаги по склону, переходящие в бег. Больно наверное, рассеянно размышляет Артур, не спеша обнаруживать своё бодрствование, если человечий детёныш всё ещё босиком. Джентльмен в изящном костюме так и не обзавёлся туфлями, несмотря на все уговоры Ивана, поэтому ему тоже пришлось пережить немало неприятных минут, выковыривая из ступней (благо, таких же бесчувственных, как многолетняя чешуя) застрявшие мелкие камешки. Впрочем, Брагинский так несётся, будто бы эта проблема в его жизни не самая главная. Даже огромный змей удивлённо ворочается, когда в него влетают с разбега. Это не больно, но и не очень-то приятно. А ещё незначительно сносит в сторону - всё же этот человечек считается довольно крупным для своего вида даже в столь нежном возрасте. Он слепо хватается руками за скользкие петли василискова тела, просовывает в них руки и ноги, будто бы хочет спрятаться, с головой скрывшись в переплетениях, ставших знакомыми до последней чешуйки. Да уж, при таком притворяться спящим бессмысленно. Впрочем, сэр Кёркленд и днём достаточно времени провёл в полудрёме, чтобы не чувствовать потребности в ней сейчас. Он не думает, что есть смысл задавать вопросы - обычно мальчишка довольно быстро рассказывает всё сам. Однако в этот раз пауза затягивается. У этого конкретно змея чешуя слишком твёрдая, чтобы чувствовать отдельные капельки влаги. Да и хорошим слухом представители его вида никогда не отличались. Однако он вполне в состоянии ощутить мелкие, лихорадочные колебания, которые, зарождаясь в комке плоти и бабушкиных одёжек, разрушительно сотрясают кольца василиска, будто маленькое землетрясение. Он иногда чувствовал такое в стенах и камнях замка, в земле, на которой он был построен, но никогда не думал, что на подобное способны и люди тоже. Дрожать, раскалываться на части. Большому и страшному чудовищу вдруг становится не по себе. "Малыш, как ты?" В ответ - всхлипывание, скрежет. Достаточно громко, чтобы не пришлось слепо поводить мордой. Василиск осторожен, и глаза его закрыты, но он на ощупь находит сгорбленные плечи, взмокшие от пота - долгий бег и животный страх сделали своё дело. Иван не отвечает. Никак не реагирует. Неужели до сих пор не запомнил, как опасно сердить змея? Но сэр Кёркленд почему-то не находит себя злым. Он пытается вспомнить немного более человечные слова. "Что-то случилось?" Прогресс. Его обнимают сильнее. В него вжимаются всем телом, отчаянно и беззащитно. Кто это, мальчик с потухшей свечкой? Артур не видел его таким напуганным и разбитым с того самого дня. Неужели в его жизни может быть и что-то страшнее встречи с гигантской змеёй? Это даже как-то обидно. Он должен бы внушать людям больше ужаса, чем что-либо ещё вокруг, даже тем людям, которые к нему почти привыкли. А по-другому... как-то совсем неправильно и необычно. А змеи, чтоб вы знали, ужасные консерваторы. Может, поэтому василиск так растерян? Алиса никогда себе такого не позволяла, даже она, не говоря уже о сотне других детишек. Что это, нелепая попытка убить? Или нежность, о которой так много написано в глупых книгах, которые Брагинский, задирая нос, называет маггловской классикой? Тычки носом, становящиеся грубее со временем, не дают никаких результатов. Кроме, разве что, синяков. "Мне обернуться?" Вот оно, открытие. Там, где ничто не помогает, слова имеют успех. Даже на парселтанге. Особенно на нём. Иван всё ещё не выпускает его из рук и не спешит поднимать головы, но он отвечает довольно отчётливо, пусть и мокро. "Нет. Мне нужен василиск, а не джентльмен". Такой успех требует закрепления. Артур в этом весьма решителен. Его научили не задавать вопросов чистокровные с белыми ручками, которые им не хотелось марать кровью, но тут случай совсем другой. Это не точно, но, кажется, он должен говорить, чтобы не давать своему подопечному утонуть в море змеиных петель и собственной тряски. Странное сочетание. Так... "Что я должен сделать?" "Пошипи что-нибудь". Звучит грубо. Яд сам собой наполняет пасть. Совсем страх потерял, зверёныш... Но укусить его было бы самому больнее. Почему-то. Василиск сожалеет немного, что не способен на это, но сглатывает. Ему собственная отрава не причинит вреда. Он не боится пропитаться ей насквозь. Да, в общем-то, он уже. И, раз так, ему вообще ничего не страшно. Но он не знает, что сказать. Он никогда сам не читал историй, а ещё с ним ничего толком не происходило за эту чёртову прорву лет. Все их диалоги потому обычно состояли из чириканья Брагинского и его собственного многозначительного молчания. Однако теперь, вот он, огромный змей, стоит (лежит?) один напротив каменной стены молчания. И если разбить её нечем, придётся действовать головой. Уж очень нужно. Почему-то. Это не приказ, но оспаривать такое не хочется. И сэр Кёркленд говорит о том единственном, что он знает назубок. Что лежит в нём по полочкам, особенно давит с недавних пор. Он рассказывает о леди Алисе. Это совсем не сказка. Даже не звучит складно и описательно. Змеям не нужно воображение и умение красочно выражаться. У Артура во рту яд и цепочка фактов, но, впрочем, они достаточно подробны и потому приятны на звук, кажутся почти настоящей историей. Он ведь помнит всё до мелочей. Даже таких банальных, как любовь к овсянке, отлетевшая набойка в вечер вторника и то, что Эдди Хопкинс - задница макаки, потому что у него не хватило смелости (и определённо только её) пригласить самую красивую студентку Слизерина на танец в рождественскую ночь. Иванотрясение потихонечку успокаивается. Трещины и разломы перестают расти. О, эти мальчишки с их тягой к хорошим историям... Это даже немного увлекательно, если гордость позволит змею такое признать. Ему, пожалуй, действительно нравится говорить. Парселтанг тягуч и шероховат, как осыпающиеся камни. Под такое не заснёшь - слишком тревожно. Ну не идеальное ли качество для оратора? Тем не менее, историям суждено заканчиваться, даже если этого от них не ждут. Приходит момент, когда василиск вынужден замолкнуть. Ему не очень-то хочется произносить: "Это конец, я больше её никогда не видел и не представляю, что с ней стало". Брагинский шумно (даже по змеиным меркам) вытирает подопухшее лицо. Он ничего сейчас не хочет говорить, запечатывает в себе, как в кувшине, шипящие слова, сравнимые по ценности с редкими восточными маслами. Он всё расскажет утром - то, как в спальне ждал декан, ничего не подозревающий о запретной вылазке, но принёсший куда худшую весть. Не о своём нежданно обретённом наследстве - пара чемоданов старушечьего тряпья, самая малость маггловских денег, многолетняя переписка с корреспондентами из России, потрёпанные книги в мягких обложках. О таких вещах никогда не хочется рассказывать вслух. И Иван благодарен, что его василиск не станет спрашивать. "Спасибо", - звучит тяжеловесно. Не легко и по привычке, как такое обычно говорят, но куда как более искренне. И ещё. "Можно я останусь с тобой до утра?" От такого предложения невозможно отказаться, и измотанный горем мальчишка почти мгновенно засыпает, по-прежнему смешав свои конечности с петлями змеиного тела, будто так и надо и это ничуть не опасно для здоровья. Однако теперь уже не до сна сэру Кёркленду. Он кладёт голову на камни несколько по-кошачьи и долго смотрит за тем, как неровно вздымается чужая грудная клетка, а дыхание шевелит серебристые пряди волос. Не хочется нечаянно ранить или даже раздавить нечто настолько хрупкое. И ведь это тоже когда-нибудь останется лишь на полочках в голове... Неужели так? Неужели нельзя этого избежать? Артур думает, что ещё никогда и никого не хотел с такой силой спрятать ото всех. Даже Алису. И вот это, это и только пугает большого монстра. * Это пятый курс, и с этим мальчишкой всё время что-то происходит, но он больше не хочет рассказывать обо всём. Василиск находит, что эта перемена к худшему, угрожающе шевелит кончиком хвоста (точно он гремучая змея какая-то), но ничего не может поделать. После смерти бабушки его подопечный всё сильнее замыкается в себе, не желает никому верить и ни за кого цепляться. Будто этот ужасающий зверь ему не друг, а скучный дальний родственник, которого развлекаешь из привычки и необходимости, но обществом которого никогда не наслаждаешься искренне. Артуру это не нравится. Они стали ближе - и как-то одновременно дальше. Подростки же не рассказывают всё своим родителям, верно? Они предпочитают сбегать из дома и обжиматься с себе подобными по углам. Или как это называется? Любовью? Чем бы это ни было, Иван спускается в подземелья всё реже. Однажды он даже какой-то по-особенному нарядный, и сэр Кёркленд, жаждущий удовлетворить своё любопытство, ловит его за лодыжку, теряет в петлях, сжимает крепко, будто правду можно выдавить, как фруктовый сок. "Куда собираешься?" Он снова теперь обращается редко. А в чём смысл? Одиноко сидеть в темноте, перебирая старые кости, будто клавиши, и насвистывая человеческие мелодии? Он и так слишком заигрался в это. Пора бы вернуться в свою броню, закрыться там, законсервировать себя для следующего странного ребёнка, который попросит его о такой услуге, как компания и отсутствие вопросов. И, возможно, парочка убийств. Или нынче такое не в моде? Брагинский немного напрягается. Мальчики не любят, когда их вечернее блуждание, все эти опасные делишки в полумраке оказываются на виду. Свет вредит их глянцевой, безукоризненной черноте, безошибочно высвечивает всё самое глупое. Тем не менее, у него особо нет выхода. Он пойман и сдавлен, любой неверный шаг грозит ему удушением. Раньше это забавляло, но нынче вызывает лишь глухое раздражение. У дикого ребёнка наконец-то появилась нормальная жизнь, в которой он не водится с монстрами и лузерами. Уж не поэтому ли Ната теперь частенько сидит одна в старом женском туалете, копаясь в учебниках? Будто мираж чужого присутствия может облегчить тяжесть и расправить смятую складку её плеч. Василиск не слишком привык возиться с детьми. Но пару раз Арловской всё же являлся царственный уборщик. Они вместе разбирали, скажем, маггловедение, теряясь в шелесте страниц от одного конца до другого, чтобы только создать шум на фоне, смеялись над несмешными шутками и неловко соприкасались плечами. Рядом с ними всё равно оставалось пустое место, вежливое, но гнетущее. Такое, которое не заполнишь и самым искренним дружелюбием. Между ними не хватало кого-то другого, кто скрасил бы день обоим и кто теперь привычно коротал время, ошиваясь у гриффиндорской гостиной. - У меня сегодня свидание. Расправляет плечи, выравнивает бабочку. Сэр Кёркленд украдкой любуется. Его птенчик в последнее время так окреп. Он уже не забит и не затравлен, красуется в шмотках посимпатичнее, не забывает расчёсываться и уверенно смотрит в будущее. Правда, у этой медали есть и оборотная сторона... Куда уж без проблем. "Что значит это слово?" Иван медлит с ответом. Запинается, нервно мнёт рукава мантии. И он тоже украдкой косится на большого змея за своей спиной. Есть ли смысл снова и снова спускаться сюда, если с каждой ступенькой гири на сердце всё тяжелее? Кошмарный монстр не так часто становится золотистым молодым человеком лет тридцати пяти с лёгким оскалом и вкрадчивыми манерами. Тем не менее, он всегда остаётся собой - в меру заботливым, внимательным к любым деталям, интересным собеседником и прекрасным соучастником ещё... Слишком легко к нему прикипеть, а меж тем, Брагинскому и теперь не забыть ни на миг, насколько они разные. И как похожи… Нет, лишнее стоит отсекать сразу. Нет сизой чешуе и крепким объятьям. Да - глупому гриффиндорцу, пытающемуся вжать его в стену при каждом удобном и не очень случае. Пусть будет почти не шуточная борьба, синяки и шишки. Они настоящие, их источник – что-то по типу ненависти, а хотя бы не неуклюжая змеиная забота, которая, как ни крути, не похожа на ласку. - Ничего, просто погуляем с одним парнем. "Удачи". Артур немногословен. Ему хочется снова заснуть. Наверное, стоит уже уйти подальше и начать ждать следующего наследника... Наглые крысы прогрызают плеши в коврике. Ничего не остаётся. Кроме, ну разве что, стройной змеиной девочки, которая каждый вечер ждёт с трансфигурацией на коленях парой уровней выше. К ней, как ни странно, хочется возвращаться. Это уж совсем человечье чувство, но всё же Брагинский подобрал её в своё время и было бы глупо не закончить его начинание. Хотя бы чтобы это всё не пропало зря. Хотя бы чтобы что-то осталось между ними общего. Однако этим вечером Наты в туалете нет. Есть кое-кто другой. ...Иван твердит себе, что место выбирает не нарочно и что это нечаянно так сложилось, но на самом деле в глубине души он прекрасно знает, на что идёт. Ему совсем не интересна болтовня о квиддиче, хотя Альфред очень старается. Он ничего не хочет слышать сам, только загружает бессмысленной информацией, ускоряясь от волнения в пару раз. И если сравнивать его с огромным змеем, выходит, однако, совсем не в его пользу. В такие моменты Брагинский и сам себе почти что кажется глупым, незрелым. Он ведь мог бы провести это время внизу, делясь очередной из своих безумных идей, бессознательно поглаживая изукрашенные прекрасными узорами бока... Как давно уже не делал, а почему? Потому что такие истории никогда не сбываются, ну, или не имеют счастливых концовок. Некогда об этом думать. Джонс отработанным движением охотника бросает его о стену, заталкивает в кабинку туалета, вжимается в бледную шею загорелым носом. Он вполне искренен, но не совсем знает и сам, чего хочет. А Иван совершенно не рвётся отвечать, податься ближе, пусть даже из чистого интереса. Всё-таки такое приятно больше в теории, чем на практике. И даже чешуя скользит по коже гораздо мягче, кажется, вкрадчивее, соблазнительней… О, обрывать свои мысли каждый миг не так просто. Брагинский очень старается, честно, и оттого почти упускает момент, когда чужая рука несмело забирается к нему под рубашку. Джонс, вообще-то, до безрассудства отважный, но этот холодный, молчаливый русский ему по-настоящему нравится. Оттого и проделанное уже тысячу раз с кем-то другим в этот вечер выходит неловким и нелепым. И ещё более неправильным, ведь, хоть Иван и производит ответные действия, например, по-хозяйски сминает чужие ягодицы и вжимается в тело напротив, его невидящий взор всё ещё упирается куда-то в стену. Будто что-то такое априори не может вызывать сильные эмоции. Когда Альфред вдруг замечает в этом тяжёлом, каменном взгляде живую искорку, он не выдерживает и тоже оборачивается. Как оказывается, очень зря. В следующий миг он уже вылетает из кабинки пулей, ожидая, что его компаньон не замедлит последовать за ним. Огромная змея, выползающая из унитаза! Это не может быть иллюзией, с неё же даже вода капала! И капли впитались в брюки Джонса, коснулись его кожи, вызвав ещё большую панику. Это же Хогвартс, в нём случается всё на свете; но испуг быстро проходит, сменяясь недоумением. Коридор за спиной гриффиндорца неумолимо пуст. Следовательно, либо от волнения он перебрал контрабандного эля, либо... Иван был схвачен змеёй. В обратную сторону отважный охотник движется уже куда медленнее, но всё-таки движется. Не в его правилах бросать даму в беде. "Даме", разумеется, и даром не сдалась помощь. Брагинский в этот момент неловко ерошит волосы и отводит взгляд - есть ощущение, что не только из-за страха быть обращённым в камень. Ему ужасно неловко быть застуканным за чем-то таким. Нет, пусть бы это увидели хоть все хогвартские профессора до единого, пусть подсмотрела бы Ната - и убежала в слезах... Но василиск, впрочем, вовсе не кажется злым или даже расстроенным. Может ли он вообще огорчённо выглядеть? Хорошая мысль, сладкая иллюзия, чтобы не начать тут же грызть огорчённо губы. Он обращается, чтобы было удобнее говорить, и присаживается, предварительно опуская крышу, без стеснения разводя колени. - Так вот что такое свидание. Он давно не болтал по-английски. Слова очень шипучие, искрятся, пенятся. Или это всё же плохо сдерживаемая ярость? Иван украдкой смотрит и взглядом натыкается на пристальную, немигающую зелень. В ней точно нет осуждения... только разочарование? Это ещё больнее выстреливает, распускается щупальцами и крючковатыми лапками в самом сердце. У Брагинского оно не такое чувствительное, маленькое, закостеневшее, но и его можно задеть, чаще, впрочем, нечаянно, чем нарочно. Впрочем, не об этом ли он мечтал - о равнодушии? И конце. Так-то оно так, но всегда есть какое-то но. Например, свои же собственные встающие поперёк горла чувства. - Чего-то подобного я от тебя и ожидал, - сэр Кёркленд явно устаёт от молчания. Он и сам не подозревает, насколько красив в этот миг. С потемневших от влаги волос, ушедших от этого оттенком куда-то в бронзу, капает. Впрочем, одежды-то всё равно нет. Эту проблему они так и не исправили – у русского больше ладится с зельями, чем с трансфигурацией. Иван ещё сильнее, чем прежде, старается не смотреть, но, разумеется, взгляд всё равно соскальзывает. И ещё раз. И снова. На обманчиво-хрупкие бледные ноги с почти незаметными золотистыми волосками, на впалый живот, чуть ниже по блядской дорожке… Алиса в своё время постаралась на славу. Неужели такая реалистичность – только лишь следствие живого воображения? Или было что-то такое, о чём мисс Кёркленд никогда не рассказывала своему питомцу? В первый раз рядом с его почти ручным василиском Брагинскому становится так неловко. Между ними чувствуется напряжение, такое, какого не было с самого первого дня, а может, и вообще никогда. По таким причинам - уж точно. Увы, взросление неизбежно, да и надо ли так старательно от него уклоняться? - Я тебя не держу, человечек, - Артур скалится в своей привычной манере. - Это только Алисе скучно было бегать на балы... Впрочем, когда-нибудь тебе всё равно пришлось бы выпорхнуть из гнезда. Может быть, и хорошо, что это случилось раньше. Ещё одна небольшая неловкая пауза. Привычный к наготе змей и не порывается прикрыться. Это... немного мешает думать. - Ну же, беги, - в жестах василиска отражается нечто вроде нетерпения. - Я не за тобой поднялся, если ты подозреваешь что-то такое. К тому же, - тонкие, бледные пальцы тянутся вперёд, непринуждённо скользят по заметно вздувшейся ширинке. Брагинский давится воздухом. Он и подумать не мог, что это так заметно, - у тебя есть проблема, как я вижу, и тебе стоит поторопиться её разрешить, пока твой кавалер не ушёл далеко. Что-то мне подсказывает, что за такой... мгм, сладкой добычей он непременно вернётся. Сэр Кёркленд скользит язычком по своим бескровным губам. Он откровенно смеётся. От василисков ничто не скроется, так что Иван мог не надеяться легко отделаться. Да, мальчик-то вырос... Смотрит своими огромными глазищами оленя в свете фар, из которого вот-вот сделает фарш грузовик. И вправду, так сладко испуган. Легко потерять бдительность. Они так мало общались в последнее время, что Артур и сам забывает, с кем имеет дело. Он опомниться не успевает, как его притягивают за бабочку (хоть когда-то пригодилась) и неумело, отчаянно целуют. Смешно-то смешно, но смеяться почему-то не хочется... Алиса так никогда не делала. Хотя, конечно, они тоже целовались – неловко, не очень уверено, из чисто исследовательского интереса. Василиску сложно понять, что с ним. Это так интересно - трогать. Обхватить, сжать, как в тисках, властно перекинуть через колени. В таком деле важно действовать быстро, наверное, чтобы самка никуда не ушла. Ужасный змей, впрочем, ведом инстинктами и не знает наверняка, сам он никогда не пробовал. Самки василисков куда реже встречаются в природе, чем самцы. А в Хогвартсе не встречается вообще никто. Кроме маленьких, вкусных, тихо стонущих слизеринцев. - Артур? - звучит неуверенно, отдаваясь эхом. Слышится цоканье по полу миниатюрных каблучков. Наверняка Ната придерживает подбородком стопку книг и делает вид, что она просто потерялась. Так же, как это происходит всегда. Волей-неволей, маленькие шалости прервать приходится. Брагинский вскакивает, почти испуганно одёргивает на себе уже не слишком-то плотно сидящие одёжки. Сэр Кёркленд тянется к его уху, шепчет, почти случайно, но всё-таки нарочно касаясь губами заалевшейся мочки: - Беги давай. Не порть девочке настроение. И мальчика своего подбери. Странно, но Иван слушается. Малиново-красный от стыда, он почти мгновенно вылетает из кабинки и, не здороваясь, вырывается в коридор, где под дверь уже крадётся взволнованный до головной боли Джонс. В старом женском туалете сегодня многолюдно, почти как в прежние времена. Артур же, усмехаясь, накидывает на себя припрятанные в давно пересохшем бачке рубашку и брюки и неторопливо является на глаза своей недоумевающей воспитаннице. О, сегодня она захватила заклинания. Впрочем, в прошлый раз удалось полетать, было забавно... Змеи не смущаются. Да василиск ни в чём себя и не винит. У него сегодня возмутительно-хорошее настроение, и он кивает Нате: - Проводил воспитательную беседу. Молодому человеку стоит извиниться за своё поведение. Такую прекрасную леди ни в коем случае нельзя оставлять одну, тем паче обижать. Он умеет быть ужасно обходительным, Алиса не зря его муштровала. Арловская, конечно, не верит ни на йоту, но смеётся польщённо, болтает ногами. Она до безумия напоминает маленькую мисс Кёркленд, от неё возмутительно теплеет в груди и не хочется сворачиваться клубком. Возможно, роковая слабость василисков - маленькие девочки? Даже в большей степени, чем петухи. Приходится признать это за непреложную истину и посплетничать с ней о хорошеньких рейвенкловцах. Ведь это лишь Брагинский может продолжать себе льстить - змей и его подружка давно и прекрасно знают, что эту болезненную привязанность она переросла. (Кажется это, или Иван стал проводить меньше времени вне подземелий? Он не сразу решается прийти и поговорить, а ещё они оба замалчивают тот инцидент, но никакими гриффиндорцами тут больше и не пахнет, хоть какое-то облегчение. Слишком уж это безвкусно. Пусть лучше Ната увлечёт его маленькими воронами, раз уж старые змеи совсем ему не по нутру... А если наоборот - пусть наберётся смелости сказать. Василиски привычны к ожиданию.) * Это шестой курс, и василиск не знает, быть ему довольным или нет, когда он в очередной раз за неделю слышит шаги наверху. Неужели тот короткий урок был настолько поучительным? Что останавливает непоседливого мальчишку от большего количества интрижек или хотя бы веселья с друзьями? Впрочем, может быть, он и развлекается иногда там, в замке. Под землю он чаще приходит учиться. И учится он в последнее время очень много. Можно предположить, что амбициозному мальчишке не по нраву его средние результаты за экзамены в конце пятого курса. Должно быть, он собирается наверстать упущенное. Змей усыпляет этими фразами свою же бдительность - ведь для вида покопавшись в учебниках, Иван всё чаще откладывает их в сторону и заводит долгие разговоры, почти как раньше. В них больше нет ни следа, ни намёка на недоверие. Наверное, та выходка сэра Кёркленда подмочила его репутацию надоедливого заботливого родителя. Хорошо это или плохо? Об этом, пожалуй, можно немного и пожалеть. Ложные надежды - страшная штука, и даже если мальчишка что-то для себя надумает, вряд ли его фантазии будет так легко воплотить в жизнь. Впрочем... Артур как-то зябко ёжится под чешуёй. Его выкормыш что захочет, то возьмёт. Плохо это или хорошо? А то, что он, страшное чудовище с каменящим взглядом, не так уж против? О, Алиса, девочка, что ты наделала, зачем вживила в свою любимую игрушку столько человечности, способности ответить на зов... Равнодушие, на самом деле, одно из величайших благ. Василиск скорбит о его потере. Он поднимается, разминая затёкшие ноги, говорит: - Иди-ка в башню, мальчишшка. Посиди с друзьями у огня. Я пойду к Нате. Мы довольно давно не виделись, малышка нервничает. У неё экзамены на носу, пусть потренирует на мне что-нибудь, ммм, щекотное. - А я думал, чары на тебя не действуют, - бросает Брагинский, не поднимая головы, не сдвигаясь с места ни на миллиметр. Он сгорбился над любимыми зельями. Отросшие волосы уже закрывают лицо, их неровные кончики стекают по черепу как водопад серебра. Змей почти на автомате склоняется, убирает их за ухо нетвёрдой рукой. И только ловя на себе удивлённый взгляд, понимает, что они уже около года по негласному уговору почти не касались друг друга, тем более – не касались с такой заботой. Впрочем, василиски всё ещё не подвержены смущению. - Конечно, - наигранно потягивается Артур, отходя. Мол, он сонный всё ещё и потому ни за что не в ответе. - Когда я змей, меня не так просто убить. Но если я хочу, я могу ослабить свою броню. А как, ты думаешь, Алиса столько всего со мной провернула? Он становится непозволительно человечным, решительно. Даже в речи проскальзывают всё чаще современные словечки, а былая чопорность тает как дым. Это нельзя не заметить. Но, впрочем, осталось чуть больше года до тишины и пустоты. Разве что он помедлит со сном ради Наты... Пусть Иван научился жить в обществе, но она так и осталась диковатой, замкнутой. Если василиск сможет сделать её последний курс хоть немного легче, нечего и сомневаться. К тому же, от тяжёлой, вязкой, мутной, как стоячие воды, дремоты так легко отвыкнуть... Лёгкие шаги уже звучат ближе к выходу, когда за спиной звенит слабое, не слишком уверенное: - Останься. Змей оборачивается на зов, и голос Брагинского крепнет, пусть он всё ещё не отрывает взгляд от свитка и тщательно изображает безразличие. - Отложи до другого раза. Я здесь, тебе не стоит меня оставлять за своей спиной. Сэр Кёркленд насмешливо фыркает (всё ещё почти шипение) и ускоряет шаг. Такими угрозами василисков не пронять. Но, стало быть, мальчишка вздумал играть по-крупному? Это обещает нешуточное веселье. И только тугой комок (переплетённых змей) где-то в грудине тупо бьётся, почти заглушая слова. - Ты теперь почти всё время здесь. Мне казалось, ты когда-то сам хотел, чтобы я познакомился с Натой. - Только познакомился, а не уделял ей так много времени. - Любой джентльмен знает, что полезные знакомства надо поддерживать. А в прошлом году мы и без тебя неплохо справлялись. - Я понял свою ошибку, - голос теряет устойчивость, обманчивое равнодушие. Артур чувствует, как чужой взгляд безуспешно пытается прожечь его спину. - Прекрати наказывать меня за то, в чём я извинился достаточное количество раз. Останься со мной, поговорим. - Правда? А до этого мы чем занимались? О чём нам ещё говорить? - василиск смеётся уже в открытую. О, какая это простая и глупая радость - смеяться. Слишком по-людски, но кто же заметит, кто же услышит в этих тайных подземельях? - О твоих рефератах и свитках? Или снова задашь мне десяток подозрительных вопросов? Шаги ускоряются. Они похожи на ритм шаманских барабанов. У наследников Слизерина каких только не бывает увлечений… А у маленьких безродных человечков? Нет, до такого никто раньше не додумывался – полюбить змею. Или русские все такие странные, просто роду василисков не довелось свести с ними тесное знакомство до сих пор? Молчат, недобро щурятся. Сэру Кёркленду думать некогда – он выстреливает очередную пулемётную ленту слов, опустошаясь, освобождаясь от них по-настоящему впервые за долгое время. - Я отвечу сразу. Василиски питаются эмоциями, как правило, тёмными и в небольшом количестве, но перекусывать могут чем угодно. Да, я ещё не достиг полных размеров, но, думаю, это случится в ближайшие пару сотен лет - всё равно достаточно нескоро для человека, так что тебе беспокоиться не о чем. У меня есть яд, но я вполне его контролирую, как и всё остальное в себе. Может, теперь моя очередь задавать вопросы? Конечно, давно бы пора. А от Брагинского всё равно ни звука. У змей тормоза отсутствуют начисто, знаете ли, особенно если змеи злы и встревожены. - Почему ты интересуешься тем, о чём не спрашивал в младшем возрасте, как будто это всё вдруг обрело для тебя какую-то новую важность? Нет, погоди-ка, на это ответ я знаю. Я вовсе не зельеварение с ЗОТИ видел в твоих свитках. Почему ты не хочешь прямо сказать о том, что чувствуешь? Топчешься вокруг да около, делаешь дураков из нас обоих... А я, между прочим, василиск. Мне не пристало так глупо выглядеть и так много говорить. Такая большая тирада - неудивительно, что голос срывается. Зато подбирать слова больше не сложно. Только от спешки и неожиданной ярости проступает сильный акцент, который, казалось, давно остался в прошлом. Сэр Кёркленд уже почти у самого выхода. Неужели мальчишка его разочарует? Нет, быть того не может. Он просто умеет ходить достаточно тихо и оказываться ближе, чем рассчитываешь. Артур скалится, чувствуя, как его сгребают за запястья и кидают в стену. Брагинский нависает над ним, и впервые их разница в росте становится так заметна. Какое ловкое движение... неужели всё-таки на ком-то тренировался? - Прекрати издеваться, - это уже почти рычание. Или мольба? О, человеческие эмоции, такие многогранные, и размытые. - Раз такой умный, мог бы и сам начать этот разговор. Давно, очень давно, может быть, год назад... - А почему я должен отвечать за чужие промахи, слабости? - василиск по привычке не смотрит в глаза, но его грубовато ловят за подбородок, вдавливают в камень, заставляют глядеть прямо и отвечать чётче. - Я не просил, чтобы ты ко мне приходил, мальчишка, и в любви твоей тоже не нуждался. Я никогда не звал тебя и не ждал. Ты не наследник и даже не беззащитная змейка, которая нуждается в покровителе. Чем я тебе могу помочь? Это попросту против правил. Иван зло поджимает губы. Дикий пёс, вот-вот укусит. Но сэр Кёркленд в своё время переживал и не такие гормональные бури. Ему не страшно, скорее, интересно, куда же всё это заведёт? У разных младенцев разные тактики, а русский не похож ни на одного из них. Он жутковато лыбится: - Знаешь, что ещё против правил? Вот это. Целует, надавливая грубо, с прежним энтузиазмом, но уже более умело; крадёт поцелуи один за другим, оттачивает давно, казалось бы, забытое умение лишать чего-то других так, чтобы не было заметно. Василиск слегка задаётся вопросом, откуда пришли эти навыки. Слегка - чтобы не гнуться в приступе жестокой, как безумие, ревности. Змеи любить не умеют. Но что принадлежит им, то их навсегда. И этот глупый мальчишка, сколько бы ни было обоюдоострых попыток отстраниться, отречься... - Ты сам не понимаешь, чего просишь, - Артур чувствует привкус собственного яда на языке и поспешно уворачивается, избегая дальнейшего контакта. - Это не так, как у вас, человечков, бывает в сказках, когда зверь вдруг становится человеком. Продолжишь - уже никуда никогда не уйдёшь от меня. Найду тебя и в небесах, и под водой. Видел когда-нибудь змеиные клубки по весне? Неужели не страшно? - Неужели, - Брагинский надавливает на его плечи, неожиданно тощие и хлипкие на ощупь, это одновременно многообещающе и подкашивающе, - ты думаешь, что меня всё это не терзало? Неужели ты полагаешь, что я пришёл бы сюда просто так? Я слизеринец. И если я чего-то хочу, я точно знаю, чего это может стоит. Но разве я просил или умолял? Нет, змеёныш, это то, что понравилось бы тебе. А я просто беру своё. Наконец-то беру своё. Монстр снова чувствует его возбуждение, и лишь это помогает разуму овладеть чувствами, примитивными змеиными инстинктами, настолько сильными, что кожа уже исподтишка покрывается чешуёй. Мальчишка. Не самка. Не Алиса, никакой не наследник даже. Не друг, но и не враг. Не собственность. Это что-то за гранью, и василискам такое не нравится, это навевает смутные подозрения и тревожит, тревожит, с ума сводит, подталкивает к безрассудному броску. И плевать, что противник выше и сильнее, - впиться глубже, впрыснуть яд, а дальше будь что будет. Этот змей так давно не опустошал себя до донышка... А ещё этот змей практически человек. И куда сильнее, чем кажется. Он вспыхивает изнутри острыми, как шипы, чешуйками, и Иван невольно отшатывается - василиска ему не удержать. По правде говоря, сила превращения отбрасывает мальчишку довольно далеко. В подземелье впервые за много лет остро пахнет кровью. Бледные ладони довольно умело пережимают разбитый нос и прокушенную губу, по рубашке расплываются мелкие красные точечки - дробинки-камешки попали в цель. Этот зверёныш привык к хорошим дракам, он и на василиска не побоялся бы пойти с голыми руками, тем более что за столько лет успел выучить все его уловки. Но это бессмысленно. Не так ли? Аметисты глаз потухают, точно водой залитые. Брагинский не торопится бросаться в очередное наступление, даже не встаёт с пола. Но и плакать, устраивать сцены он не спешит. Выгодное отличие от девчонок. Только не от Алисы. Она тоже никогда не давала зудящим от соли глазам распахнуться, выпуская дождливость на осенние равнины щёк. Сэр Кёркленд раз за разом проводит такие сравнения почти неосознанно, сам же от этого злится, но ничего не может поделать. Два самых дорогих ему существа, вот они, так похожи. А будь у него возможность вернуться назад во времени, поймал бы он Алису за руку в их самый последний совместный день? Возможности нет. Гадать и нечего. Зато здесь, перед василиском новая развилка и новый шанс, который не менее легко упустить. Неужели он, выкормыш самого Салазара, и струсит, как какая-нибудь человечка? Ведь он точно знает, чего хочет. Он всегда это знал, но не давал себе задуматься. Слишком привык подчиняться приказам и оставаться в бездействии. Теперь сложно сделать вперёд хоть шаг... движение... Большой змей застывает, поднявшись на дыбы. Вот-вот обрушится вниз лавиной и придавит надоедливое создание? Иван не боится, никогда не боялся. Он не утруждает себя поднятием глаз, даже мимолётным взглядом. Голос его звучит глухо, но твёрдо. - Делай что хочешь. Я прекрасно знаю, что я тебе нужен не меньше, чем ты мне. Один раз отбросишь - вернусь через год. Я вернусь сколько потребуется раз, пока ты не найдёшь в себе силы меня прикончить. Помнишь, что ты сказал маленькому мальчику с потухшей свечкой и дрожащими коленками? Всё это время я искал лишь одно слово, Артур, мой змей. Надо прекратить это. Заставить бы его замолчать... Нет, эти речи будто музыка заклинателя кобр. Василиск, увы, тоже подвержен этому проклятию. Он неподвижен и исподлобья наблюдает, как Брагинский нетвёрдо встаёт на ноги и бредёт вперёд. Он сам преодолевает то расстояние, которое его оппонент проползти не решился. Мальчишка всегда, всегда находил в себе смелость сделать так. Разве можно было хоть на миг поверить в то, что на этот раз всё будет по-другому? Огромное, твёрдое, острое тело не помещается в кольцо рук. Иван жмётся к нему щекой. И делает самый большой шаг к пропасти. "Люблю". ...Сэру Кёркленду сложно понять, что творится с его телом, с его мыслями, с ним самим в этот момент. В объятьях мальчишки, которому лишь недавно стукнуло семнадцать и стало возможно жить по волшебным законам для взрослых, оказывается уже не многовековой змей, а мужчина, лет тридцати, а может быть, сорока на вид, с усталыми мешками под глазами и стальной хваткой рук. Это просто невыносимо. Быть человеком - невыносимо. Любить - хуже, чем всё остальное, чем даже быть погребённым заживо в темноте на тысячелетия. Этого признания Алиса ждала от него когда-то? Или сквозь толщу лет всё воспринимается превратно? Артур молчит, потому что он и сейчас не в силах сказать, но обнимает крепче, может быть, даже впервые. Ната зря ждёт его этой ночью. * Это седьмой курс, наверное, самый одинокий для них обоих. Обоюдный договор держать дистанцию, подождать несколько лет... Ладно, конечно, Брагинский совсем не этого бы хотел. Но выбора у него, как обычно, нет. Года четыре - для василиска сущий пустяк. Семь - лишь немногим больше. Ему надо удостовериться, что мальчишка понимает, на что соглашается и к чему стремится. Пусть почитает имеющуюся литературу, сравнит плюсы и минусы, пообжимается с другими детишками... О, это неправильно - так ревновать к этой мысли. Сэр Кёркленд отчаянно старается по-другому, расфокусирует взгляд, ищет, за что зацепиться. Всё, что у него осталось, - это Ната. Она так сильно выросла за эти пару лет, если приглядеться, - наряды стали раскованнее, а взгляды - мягче, но лишь маскировки ради. Внутренность осталось всё той же, несломимой, стальной и звонкой. Очень ценное качество для постоянно перетекающих из одной крайности в другую людишек. По крайней мере, по мнению василиска. Они теперь много времени проводят вместе. Это лучше, чем пустота, а ещё змей так может прочувствовать, какой станет его жизнь, если Иван всё-таки решит уйти. Тихой, как шёпот, пустой, тёмной и пыльной, как подземелья, где он всё дольше и дольше застывает в полудрёме, готовясь к вполне вероятной многолетней спячке. Это уже не кажется привычным и даже правильным. И, будем честны, этого наивно, по-человечески хочется избежать. Поэтому Артур так рад любой возможности провести время с маленькой змейкой там, наверху. Пусть даже она в это время сидит на раковине, скрестив прутики ног, затянутые - шутки ради? - в сетчатые чулки и щёлкая орехи, а он увлечённо проглядывает список заклинаний, которые нужно подготовить к следующему занятию. Студенткам Хогвартса столь вызывающие штучки – голени в клеточку и рассредоточенность - не разрешены, но с другой стороны, мисс Арловская носит их, не поднимая головы и закутавшись в форменную мантию. К ней не придерёшься. Она настоящая студентка своего факультета и знает все тайные ходы. - Так много... - сэр Кёркленд не слишком-то церемонно вздыхает, обматывая списком голову и надеясь, что все эти знания как-то сами собой вольются в неё. С другой стороны, а зачем? Экзамены не ему сдавать и профессор с него не спросит. А всё же эти магические штуки довольно интересны... пусть и могут вызвать немало проблем. Василиска они одновременно влекут и отталкивают. Но скука, терзающая его в последнее время так жестоко, превалирует и вынуждает идти на крайние меры. Например, учиться. И даже небезуспешно. - Можем отложить их, - великодушно предлагает Ната. - Поговорим о чём-нибудь другом? Тон скучающий, конечно, но всё в этих словах - какая-то уловка. Человеку такое не распознать, но змеи умеют, они в подобном мастера. Пытаться обмануть змею - всё равно что пытаться заснуть с головой полной мыслей. Невыполнимо, обречено на провал. Артур, впрочем, позволяет себе выглядеть заинтересованным и даже убирает свиток. - О чём, например? Ты взяла дурную привычку отвлекаться от учёбы... - И не только я одна, - глубокомысленно замечает Арловская. И вправду, спорить сложно - у студентов шестого курса всяко полно дел поинтереснее. Василиск не ждёт конкретики, но его малышка осторожно вынимает спрятанный между книжных страниц, затерянный в черновиках и бумагах небольшой листок. - Полюбуйся. Сэр Кёркленд с лёгким недоумением разглядывает не слишком умелый чертёж. Это вроде как... дом? Но подписей даже больше, чем несмелых пунктирных линий. Впрочем, почерк так себе... не говоря уже о том, что змей до сих пор не слишком хорошо читает. Практики у него было маловато, и если названия заклинаний Ната ему великодушно подсказывает, то тут помочь абсолютно некому. Разве что... пахнет рисунок знакомо, да, очень. Артур невольно тянется ближе, касается бумаги щекой, кончиком языка, поднимает зелёный, как колдовское пламя, взгляд. - Откуда взяла? - недобро щурится. И так догадывается. Хотя бы и по этой широкой ухмылке. - Украла. Внушительные брови василиска (какой парадокс!) нависают ещё угрюмее, почти как грозовые тучи. Он неспешно, с ленивой угрозой, готовой в любой момент вспыхнуть, выстрельнуть, будто сжатая пружина, продолжает допрос: - Зачем? Арловская включает режим непокорного подростка. То есть практикует своё умение отвечать как можно короче и как выйдет недовольнее. Чтобы было и так понятно, насколько это лишнее, если недовольное лицо не наводит ни на какие мысли. Бурчит, зажёвывая губы, расчёсывая пальцами свои длинные русые волосы с едва заметным серебряным отливом: - А какая разница? К счастью, с таким сэр Кёркленд давно умеет справляться. Его взгляд исподлобья ещё никого не оставлял равнодушным. Точно так же, как и побледневшие от сжатия губы, точёная уверенность в каждом жесте, хлёсткая, как щелчок прута по пальцам. Думается, любой житель Хогвартса, как бы усердно он ни прятался, со временем научится обращаться с детьми. Это передаётся по воздуху, как зараза. Ната волей-неволей сдаёт крепость и вывешивает белый флаг - и неудивительно, отрепетированные на поколениях и поколениях трюки никогда не подводят. - Там было твоё имя. Ну и взгляни только на это... - она тут же спохватывается и с лёгкой ноткой вины интересуется. - Можешь такое прочитать? Артур предоставляет своему оскорблённому виду сказать всё за себя. И начинает немного пристальнее вглядываться в чертёж, до того обделённый вниманием. Имя... но где? Линии, линии, неразборчивая вязь, к тому же, кажется, часть вообще на русском. Зато по листу многое можно вычислить. Затёртый сгиб, потрёпанные края - Брагинский явно не расставался с этим долгое время. У Арловской не сразу выходит разобраться в намёках, даже столь толстых, но и тогда она не спешит сдаваться так просто. - Понимаешь, что это? Сэр Кёркленд едко цедит: - Ни капельки. Ядовитый тон, пожалуй, всегда был тем, что лучше всего ему давалось. Это подметила за ним ещё Алиса - собственно, у неё были схожие успехи, а из этого уже вытекало отсутствие близких друзей. Но современную молодёжь таким не испугать. Она находит это крутым. Поэтому девчонка в несколько шагов оказывается рядом и, вставая за плечом, с усердием первокурсницы водит пальцем по едва различимым линиям. - Ну смотри же. Кухня, спальня с огромной кроватью... Здесь - прихожая, достаточно места, чтобы развернуться василиску. Глубокий подвал, тоже удивительно большой для обычного дома. Небольшая часть отведена под лабораторию, но гораздо большая - пустует, зачем бы это? И почему всё такое огромное? А сад с мягкими песочными дорожками? Понимаешь, Артур? Змей не отводит взгляд от листа, но давно уже не слушает с прежним вниманием. Что-то в последнее время он всё чаще нервничает и напрягается... О, с этими детишками поводы никогда не кончатся. А ведь казалось когда-то, что с Натой никаких проблем не возникнет. Стоило бы вспомнить, как бесовски Алиса шуршала юбками, наводя всё новые чары и с детской жестокостью кромсая звериное естество… Оборачиваться, заглядывать в эти чистые и невинные голубые глаза не хочется, поэтому вопрос звучит куда-то прямо, в бумагу. - Как давно ты знаешь, кто я? - О, - Арловская перекатывает языком забытый за щекой орешек. - Очень, очень давно. И эта девчонка тоже уже знает о нём слишком многое. Она чувствует холодное, настороженное удивление, даже не вглядываясь в лицо василиска, впрочем, невозмутимое, как обычно. Обнимает его, внезапно, резко, как выстрел. На это сложно не повестись - маленькое хрупкое тельце, искренняя забота. Но всё же смертельно опасные монстры не из такого теста сделаны. - Насколько? Должно быть, девчонке не нравится этот отзвук обвинения в обманчиво-вкрадчивом голосе. Эти нотки напоминают об опасности. В её-то возрасте несложно не задумываться, кто перед ней, тем паче, что он никогда не являл ей свою истинную сущность, но произнесённое вслух делает угрозу реальнее почему-то. И хочется спрятаться. Но Ната не размыкает рук. Ей тоже не привыкать не оправдывать ожидания. Она больше, чем маленькая хрустальная статуэтка с писклявым голоском. Она - тоже в каком-то роде змея. - Ты думаешь, догадаться было так сложно? Важное должностное лицо не станет все дни проводить в сломанном женском туалете наедине с девчонкой, это без слов ясно. К тому же, вся библиотека Хогвартса была в моём распоряжении. И я всегда любила страшные сказки. - И если я обернусь, тебе тоже понравится? - Артур холоден и несломим, как речной лёд посреди зимы. Сложно сказать, почему накатывает такая злость, что перед глазами каменные замшелые стены плывут завитушками... Наверное, это забота. Глупые дети, если они не боятся сунуть голову в логово василиска, значит, так же играючи могут нарваться на любую другую опасность, которая вполне может оказаться реальной. Но ведь и он реальная опасность? Чешуя чешется под человеческой кожей. От таких мыслей его обычно разрывает почти мгновенно, но в этот раз он пытается держаться. Вежливо угрожать - дело одно, а так напугать неподготовленную Арловскую - всё же совсем другое. Она, на её счастье, тоже это понимает. Наверное, поэтому так спешит сменить тему - и искренне признаётся, нервически переминаясь с носка на пятку: - К такому я пока не готова. Но мы не об этом и говорили. Не увиливай от темы, - голос её становится твёрже, наглая девчонка готовится обличать. Ничего, успокаивает себя сэр Кёркленд, любого другого ребёнка, посмевшего сюда нагрянуть, он разорвёт на клочки. Но с этим всё сложнее. - Ты понимаешь, друг мой? Это проект вашего общего дома. Ванька ни капельки про тебя не забыл! Ликует искренне. И откуда у этих малявок талант лезть во всевозможные тайны и радостно дёргать за петли гордиева узла? Увы, она напрасно старается. Василиск выпросил для себя такую отсрочку лишь для того, чтобы Брагинский ушёл и никогда больше не возвращался. Надо было сказать ему это ещё в первый день, шикнуть грозно, а может, не разбираясь, проглотить целиком, сохранить навсегда его вкус внутри. Но кто мог подумать, что у этого ребёнка хватит наглости? О, не стоило его недооценивать. Впрочем, огромным самодовольным змеям это простительно. - Прошло меньше полугода, - лишь замечает сухо, закатывая рукава, чтобы хоть чем-то занять вечно мешающиеся руки. - К тому же, мы здесь поблизости. Подождём ещё немного. - Подождём, - нехотя соглашается Ната. - Но ты всё равно увидишь. Она так уверена, так надеется. Это очень странно - когда за тебя переживает кто-то другой. А ещё это очень большая ответственность. Но Артур честен сам с собой, и с каждым пустым днём эта честность всё возрастает. Детские глупости слишком затянулись. Ивану пора повзрослеть. Эти два мира нельзя объединить, они и пересечься-то могут не дольше, чем лет на семь. Человеком быть отвратительно. Пора бы сэру Кёркленду и вспомнить, что ему на самом деле впору зваться "змей". И, может быть, пропустить последний год со змейкой. Чем короче и неожиданней расставание, тем проще, в конце концов. А потом уже ничего нельзя будет вернуть. Может быть, это и трусость, но она - стратегия выживания, которая ещё ни разу не подводила. А любовь – то, что заставляет и гнилые трупы в глубинах подземелья, куда веками не ступала нога человека, заливаться слезами и корчить рожицы, пальцы, невиданные доселе страдания. * - Я не мог не прийти в последний день, - говорит Иван, щурясь с непривычки. Он уже давно не ступал в эту тьму, а теперь ещё долго не ступит. Может быть, даже никогда. Оттого в обычно дерзких движениях проявляется странная робость. Большой змей, свернувшийся где-то там, у стены, украшенной барельефами, а может быть, даже внутри, в своей уютной тёплой пещерке, никак не обнаруживает интереса, несмотря на то, что они не пересекались весь учебный год. Сердце василиска физически не приспособлено к тому чтобы биться чаще. "Зря". Не совсем змеиное слово, потому что змеи ничего не делают впустую. Брагинский медлит с ответом - без практики парселтанг забывается быстро. - Не хочешь попрощаться? Пообещать ждать? "Нет". Слишком полные для парня губы смыкаются, сжимаются туго. Эту привычку он перенял у кое-кого золотистого. Заботливого, отзывчивого и ненастоящего. Его никогда не было всерьёз - был василиск, которому нельзя смотреть в глаза и с которым надо просчитывать каждое своё действие наперёд. Сэр Артур - вовсе не принцесса в замке из чешуи. Он скорее похож на марионетку, тряпичную куклу, надетую на руку скуки ради и исключительно ради ребёнка, так неуместно свалившегося на голову. Все эти искромётные реплики, все эти добрые сказки сочиняла на деле ужасная тварь, прикрытая для приличия пыльным бархатом. Но теперь уже можно не притворяться. Ребёнок вырос. Всё понял, ещё больше запутался. И сегодня в последний раз пересчитывает кончиками пальцев камни в этих стенах. - Мы провели вместе так много лет. "Всего семь". - Я вырос рядом с тобой. "Это не пошло тебе на пользу". - Ты звучишь так, будто тебе грустно. "Лжец. У василисков не бывает эмоций. Грустно здесь только тебе". Три предложения - уже что-то. Большой змей недовольно ворочается. Слишком знакомый голос, слишком много приятных, только ярче разгорающихся в темноте воспоминаний. Их не так-то просто отбросить, нарезать и распределить по полочкам. Впрочем, с Алисой он как-то справился. Все дети взрослеют, и ведь он заранее знал, что это произойдёт. У него было время подготовиться. И всё-таки по-прежнему хочется идти - ползти - на зов. Быть нужным кому-то - страшный наркотик. Даже для василисков. Иван знает, что настало время идти, но почему-то медлит. Может, остаться здесь? Опоздать на поезд? Сидеть, прижавшись к камню, обращаясь в скелет, чувствуя, как за стеной ворочается большой змей, который на ощупь как чистая уверенность и воплощённое чувство защищённости? О, это было бы слишком просто. В этом прекрасном и яростном мире за счастье надо бороться. Готов ли он? Покажут следующие четыре года. "Можешь не верить мне, но я вернусь. И тогда ты уже никуда не денешься. Я вернусь много, много раз. Так много, что тебе станет тошно от моих возвращений. Ты немногое знаешь о любви, большой змей, но, в конце концов, любовь - это не эмоция. Это обещание. И когда-нибудь ты дашь мне этот Непреложный Обет". У него не так хорошо получается подбирать слова, но смысл ясен. Упрямый мальчишка... Наверное, стоило встретить его оскаленной пастью и убийственными ударами. Превратить в статую и оставить в подземелье навеки. В назидание. В любование. В парселтанге нет слова "любовь", но Ваня находит неплохой заменитель - "вечность". Его шаги звучат всё дальше и дальше, всё тише и тише. Большой змей плотнее закрывает глаза, свивается всё теснее, пока не начинает казаться, что замерло само время. Но нет, часики тикают, секунды бегут без остановки, часы срываются, точно капли. Или, как по-змеиному, слышится шуршащий ток, будто морской прилив, о котором василиск так наслышан. Он пытается провалиться в тягучую дремоту, почти перестать дышать, но это не получается сразу, вдруг, для этого потребуются дни и месяцы, а может быть, даже дольше, если Ната, не смирившись, начнёт искать проход под землю. С неё станется... Но, впрочем, она ничего не добьётся. Большой и страшный монстр слушает тишину, замерев. А вдруг он так и не успеет заснуть? Четыре года для василиска - такая мелочь. А что страшнее – быть человеком или быть в темноте – вопрос всё-таки риторический. Не такой, которым стал бы задаваться нормальный хладнокровный, ползучий гад, умеющий только действовать, но не переживать эмоциональные катастрофы. Вот он и не думает, не перебирает слова и – снова и снова – «за» и «против». Закрыв глаза, сэр Артур Кёрклэнд, большой змей, просто ждёт. Ждёт и всё.