Он увидел солнце

Саша не знал, правда, как он ещё выдерживает. Как они все ещё не сломались, не развалились карточным домиком. Наверное, впрочем, потому что об этом не думал - никогда, не решался тронуть застывшее посреди хаоса в голове озерцо крови, нарушить зеркальную, но тёплую, шелковистую, цельнометаллическую гладкость, замутить острые, ухмыляющиеся слюняво волны. Ответ-то вот он, на поверхности – это судьба. Все они, хоть ещё и дети, а всё же избранные, заново перелицованные, жизнерадостные самоубийцы. И, стало быть, для них нет ничего невозможного. И забыть получается, и поднять уголки губ, и дальше существовать и радоваться... со временем. А у кого-то - так и вовсе как будто сразу. Но это уже не совсем люди. Совсем не люди. Соловей запрокидывает голову, чтобы улыбнуться небу, и рисует мопсов в шляпках поверх мятых купюр невычислимого достоинства. Он ведь и вправду не человек и человеком никогда не был. По венам у него не кровь, а чистейшие чернила - интересно, какого цвета? Впрочем, это слишком, наверное, личное, и поэтому всем и так видно, что фиолетовые. На узком лице, которое вполне могло бы принадлежать какому-нибудь старшему Малфою, вопреки напрашивающемуся амплуа довольно часто гостит невозмутимость и/или расслабленная добродушная ухмылочка. И вместе с тем никакой картонности - иногда там задерживаются и страх, и обида, и злость. Саша не мог не видеть, не подмечать и не впитывать; всё же работа в команде подразумевает какое-никакое понимание. И не удивляться тоже не мог. Как у Ангелины это получилось? Это же её заслугой было, да? То, что Артур выглядел таким живым и настоящим, неподдельным, но, тем не менее, упрямо лучащимся теплотой и участием, будто чашка с чаем, остающаяся самой собой даже в руках серийного убийцы. Наверное, это и выдавало в первую очередь. Таких хороших людей попросту не бывает. Кажется, любой бы заметил: не фальшивка, но подделка. Но Ангелина и не создавала его для этого мира. Она тогда была просто девочкой, маленькой и испуганной. Она нуждалась в воображаемом друге или ком-то похожем, вот и сочинила милую сказочку про солнечного простачка с невероятными силами и почти пугающей добротой. И оказалась так сильна, что смогла воплотить это в жизнь. Подумаешь... В Ордене и не такое случалось со времён создания. Соловей, конечно, не в порядке вещей, но не такая уж и безумная аномалия, если подумать. Собственно, катастрофой стал он только для Саши. Полным провалом в удержании каменной маски на лице и брони по всему телу. Но и этого, так-то, хватало. Переменчивый такой, как летнее небо ближе к вечеру в долгой дороге домой, весь в этих пёстрых пластырях - где-то на настоящих царапинах, а где-то просто для красоты и яркости среди изматывающей серой сутолоки мегаполиса. Домашний, шумный, задорный, такой детский, что хоть сейчас лепи на лоб наклейку "0+". И станет как-то неловко, расталкивая локтями малышню, пробиваться к своему месту в зрительном зале. Стыдно признаться, что тоже хочется посмотреть и согреться. Поворчать, поругать глупость сюжета... остаться до титров, да и потом, в опустевшем зрительном зале, расслабленно прикрыв глаза и старательно игнорируя мысли, что сам ты тянешь разве что на "21+" и разгромные рецензии от испуганно блюющих критиков. И всё же если бы Артур сохранился таким, каким он был в семь лет Ангелины, с ним бы было невозможно иметь дело. Но персонажи за пределами своих книг постоянно меняются. Совсем как люди. Можно сказать... взрослеют? Пробовал ли он хоть раз стать серьёзнее, строже? Наверняка. И у него это получилось. Чем старше становилась его хозяйка, тем сложнее было защищать её от внешних бед. Соловей научился молчать, а не тараторить без умолку, быть жестоким, если того требовали обстоятельства, не сомневаться и использовать силу, которая поначалу пугала его самого... Совершать ошибки и расплачиваться за них самостоятельно, ни на кого не надеясь и ни перед кем не отчитываясь. Таким он дошёл до Саши. Уставшим, несущим улыбку как щит и немного потрёпанным, как старая игрушка, доставшаяся в наследство от старшей сестры. С той только разницей, что Ангелина на старшую сестру не тянула, как, впрочем, и на добрую фею-крёстную, а своего персонажа от себя и не отпускала. Просто у неё не всегда было на него время. А ещё... о, ей хватало мудрости и исследовательского интереса. Холодный мальчик с цветом вне спектра, с кровью на мозолистых ладонях, пусть и метафорической, но от этого жгущей не меньше, задыхающийся и старающийся прикрыть каменной коркой испуг, как бы на него повлияло тепло? Ребята после случая с Агатой объявили ему бойкот (иногда не очень-то молчаливый и задающий работы работникам лазарета), так что случай выдался подходящий. Директриса, так и так нечасто ночевавшая дома, сгребла вещи Саши в охапку одним щелчком и вложила в потные от волнения пальцы квартирный ключ в кульке из бумажки с адресом. - Меня достали ваши склоки и смертоубийство. Поживёшь там, пока всё не уляжется. Продукты в холодильнике, а книги на полках... не трогай, а то ещё укусят. Серый медлил, и Ангелина добавила, соизволив взглянуть в глаза: - Если ты не понял, это приказ. Так он оказался фактически заперт в пыльной хрущёвке со своим, видимо, лучшим (единственным) другом, о котором толком ничего не знал. Впрочем, Артуру роль надсмотрщика, кажется, тоже не очень нравилась, по крайней мере, поначалу; и уж точно она совсем ему не шла, как не шёл и мрачный советский склеп – так же нелепо, как в этом сером здании, персонаж смотрелся разве только в официальной одежде. Он предпочитал шлёпки, мешковатые рубашки и самые высокие башни замка, сидеть там, болтая ногами и по-птичьи чирикая, или резаться с тенями в покер. Немного крылатый и несколько полупрозрачный, будто он с кем-то ещё мог сойтись короче. А пришлось - очень уж попросила хозяйка. Впрочем, парни и до этого неплохо работали в команде. Стоило попытаться. Впрочем, они и так, и раньше иногда оставались заполночь, неспешно прогуливаясь бок о бок по ночным московским улицам чуть ли не до рассвета, старательно убеждая себя, что прорыв может случиться в любой момент и где угодно, поэтому нет смысла торопиться домой. К пустой постели или к бесцельному листанию замерших перед броском томов… К друг-без-дружию, одиночеству, которое обоим было так привычно, что даже удивительно, почему до сих пор не перестало терзать. И Саша ещё не сталкивался ни с чем сложнее (и приятнее), чем приучить Соловья не забывать чашки в комнате и не ерошить чужую макушку всякий раз, проходя мимо, не бегать по квартире голышом, неизменно ударяясь мизинцами об острые углы. Пусть он и жил в этом мире столько лет, понятие " пространство" всё ещё не совсем ему давалось, а уж с прилагательным "личное" - особенно. Обнимать со спины, щекотать пятки с утра пораньше, целовать в лоб и разводить на азартные игры, в которых ставка - объятья в неловкой позе или новая пачка пластырей, - так, рутина. Как будто бы Артур искренне не понимал, почему Шура ёжится и краснеет, злится, отворачивается к стене и накрывается с головой простынёй в надежде сойти за живой труп. Он так и чувствовал себя внутри – всё ещё не готовым улыбаться и жить как прежде, закованным в каменный кокон, как в броню, не пропускающую тепло и высасывающую силы. Но молчать и прятаться от мира в одной квартире с Соловьём не получалось. Из-под савана нёсся задушенный, слезящийся, злой смех. Болезненный, разбитый и очень даже испуганный. Недоверчивый, не решающийся на доверие. Соловей был очень похож на потрёпанного, немного грязного, дежурно-улыбчивого мишку-антистресс, украденного Сашей не иначе как из детской поликлиники и от испуга ещё крепче прижатого к груди. Не привязаться было невозможно. Слишком сложная задача для маленького сломанного ребёнка, которым каменный парень всегда оставался где-то внутри, на дне. Всё, что он умел, - только вцепляться крепче и заторможенно мотать головой: нет, не отпущу, не могу физически, я весь закостенел без этого тепла, а теперь оно врастает в меня вторым сердцем, бьющимся за двоих. И всё это казалось слишком хорошим, чтобы сойти за правду. Слишком книжным, оттого опасным. Проще – взрослее – было бы молчать и ёжиться, но сложно всё время держать лицо кирпичом, когда ты персонаж детской книжки, внезапно понявший, что твоё сердце умеет биться быстрее прописанной в каноне нормы, или подросток, первый раз переживающий (пытающийся пережить) влюблённость. Сложно было бы найти двух более идеальных антагонистов, и всё же как-то они через это перешагнули. Может быть, обоим пришлось ещё самую капельку повзрослеть. Убрать шипы, сгладить грани и перестать петь в три часа ночи в душе (хотя бы в три часа ночи). Научиться засыпать, привалившись друг к другу, за просмотром какого-нибудь глупого фильма/мультфильма, призванного лишь забить эфир и послужить фоном для какого-нибудь негромкого разговора ни о чём или просто уютного молчания, тоже почему-то звучащего как беседа. Саша не мог понять своего собственного спокойствия в такие моменты и порой еле сдерживался от того, чтобы подскочить к Соловью и схватить его за грудки, трясти, причитая: ну как ты умудряешься не окрыситься, не окислиться после стольких лет в этом мире? Откуда в тебе столько искренности и доброты даже по отношению ко мне? Особенно по отношению ко мне. С этой мыслью никак не получалось смириться. Саша не жаловался, но знал, что ему не дожить до старости, а всю недолгую жизнь свою он потратит, гоняясь за чудовищами, вероятнее всего, в гордом одиночестве. Понимая такое, не получалось не злиться и не ненавидеть всё это. Никто и не запрещал, но одновременно с этим приходилось, стиснув зубы, идти вперёд, ведь никто не санкционировал остановку и жалкое поднятие рук: сдаюсь. А была ли хоть какая-то цель, маяк в бесконечном тумане? Наверное, защитить и спасти хоть кого-то. Умереть героем. Победить свою человечность и оскалиться навстречу бессмертию такого толка, когда остаёшься в легендах или страшных историях перед сном. Кому как повезёт. Чего же ещё желать? Разве что, проснувшись, увидеть нависающее сверху смешливое лицо, перепачканное - видимо, нарочно - в муке и склоняющееся непозволительно-низко, близко почти за гранью. И однажды во время одной из вылазок вдруг понять, задохнувшись то ли от этого, то ли от быстрого бега: а ведь Артур бережёт его. По-своему, но бережёт, незаметно берёт большую часть работы на себя, а если приходится проливать кровь, делает это сам. Не помедлив, не испугавшись, привычно, как будто у них всегда и было так. Как будто плюшевые медведи взаправду умеют по ночам вставать на стражу и защищать от монстров, подкрадывающихся во сне, когда их больше некому остановить. И совсем не боятся разбиваться и склеиваться заново, снова и снова заставляя Сашу терзаться одним и тем же вопросом: это у него привычка такая, у этого парня с волосами Рапунцель и пометкой "0+"? Или... может быть, дело в том, что они это они, а работать в команде оказалось не так уж страшно и сложно, а ещё вдвоём почему-то взаправду веселее и вообще не так мрачно делается вокруг? Что за глупое такое, почти сказочное взаимопонимание? Агата же была книжной тоже, Соловей наверняка лучше всех знал, как она страдала и каким Саша был эгоистом, но почему-то единственный ни в чём не винил и за шкирку потащил тогда из библиотеки, закрыл собой, не давал смотреть. Был рядом. Был собой, заботливым, смешным и немного раздражающим - а ещё умеющим разить без жалости, лишь с лёгкой сочувствующей улыбкой: каждому из нас, мол, могло так не повезти. Прошли месяцы, а Ангелина не спешила забирать ключи, даже когда ситуация с ребятами наладилась. Только кивала устало, долго смотрела в окно на пролетающих мимо птиц. Может быть, немножечко ревновала. Конечно, её с Артуром связывали совершенно особые отношения, но всё же никогда раньше он не уходил так надолго и не возвращался таким счастливым. И не влюблялся так искренне, это уж точно. Они же знали друг о друге всё. За столько лет это успело немного вытереться, истомиться, даже начать несколько тяготить обоих. И тем обиднее отчего-то было, что Соловей льнул к ногам Ангелины домашним котиком, но закаты с верхушки башен показывал Саше, любопытным ещё теням – и никому другому. Впрочем, мальцу это шло на пользу, а значит, шло на пользу библиотеке, а значит, всё было правильно и нечего было колебаться. Он становился уравновешеннее, спокойнее, даже улыбчивее. И учился целоваться. А рыжий свет ложился на их лица тигриными полосками, и они, сами недоумевая насчёт глупых нежностей, крепко держали друг друга за руки. И в такие моменты Саша всё же ненавидел свою жизнь и свою участь немного меньше, и оставалось ещё что-то, кроме долга, что удерживало его в этом мире странными, не поддающимися логическому осмыслению способами - например, переплетя свои пальцы с его и восторженно показывая зажигающиеся наверху первые звёзды самым кончиком носа. Улыбаясь, заклеивая незнакомым детям разбитые коленки, присев на корточки посреди вагона метро; расквашивая на счастье дорогие, но посеревшие от времени фарфоровые чашки; пряча старые шрамы на спине в мешковатых свитерах и обнимая со всей силы, руками и ногами, до неловких смешков и двусмысленных переглядок. Они были идеальными плюсом и минусом, оттого, наверное, не могли не притянуться. Так в самый последний миг заката, когда было уже почти слишком поздно, Сашины глаза распахнулись и он всё-таки увидел солнце. Оно стояло рядом, щербатилось в усмешке, и катало тени на плечах, и вовсе не собиралось заходить, знаменуя собой конец.