***
Дети быстро забывают плохое. Память милосердна к ним, превращает всё в страшный сон. Всё, что было до папы, кажется Наташе ненастоящим. Она помнит широкую Волгу, высокие облака-пёрышки, белые на голубом, родной язык и песни; помнит, что божью коровку можно просить улететь на небо и принести хлеба; а ещё помнит огромное поле одуванчиков, по которому бежала, смеясь, и звала маму и папу. Других. Ненастоящих. Если бы они были настоящими, не отдали бы её в тот страшный интернат. Наташе нравился там только балет. Станки и огромные зеркала во всю стену, живые звуки клавиш, отражённые от тяжёлых сводов старого здания. Но балет есть и здесь, а там… Там точно было что-то нехорошее, и дальше было бы только хуже. Но пришёл папа. Её уже учили не доверять «чужим», а внизу ещё и стреляли. Наташа почти не помнит, сколько их было заперто в спальне, как они там оказались, не понимает, зачем интернат брали штурмом — и не хочет об этом думать. Но момент первой встречи с собственным папой она не забудет — было в нём что-то такое необыкновенное, сказочно-таинственное, что маленькая недоверчивая девочка спрятала все свои колючки и сразу ему поверила. Только ему. Когда в спальню воспитанниц вошли русские и американцы, папа искал её взглядом. Как будто знал, как будто должен был узнать — хотя Наташа видела его в первый раз. Высокий, широкоплечий, ещё не совсем седой — лет пятьдесят пять можно было дать навскидку, не больше, — и с большим круглым щитом. Трёхцветным, блестящим, со звездой посередине. И ведь он действительно сразу её узнал. Люди в форме забирали других девочек, а генерал Стивен Грант Роджерс прошёл через всю спальню прямо к ней, как только увидел. У него дрожали губы; у него были добрые и слишком блестящие глаза. И он опустился перед ней на колени — никто никогда не опускался. Положил свой щит. Протянул обе руки. — Наташа, — позвал папа на кривоватом русском. — Я нашёл тебя, Наташа. Она так и не поняла, почему он это сказал, а потом обнял её и зарыдал. Разве это важно, если она была ему нужна, если так и должно было быть? Теперь ей тринадцать. Можно было бы подумать об этом, конечно. Наташа уже подслушала как-то разговор: старый друг папы и мамы, Говард Старк, расспрашивал папу, откуда тот знал про интернат «Красная Комната», как смог дать такую точную наводку, почему поставил на уши весь Щ.И.Т., требуя допустить к операции его лично. Противный Тони, сын дяди Говарда, заметил её, подхватил и унёс от двери, обозвав маленькой шпионкой. Он взрослый и умный, вроде даже гениальный, ему двадцать семь, а ведёт себя иногда хуже ребёнка. Наташе кажется, что она и то уже серьёзнее него. Она тогда не дослушала, но уверена: папа ничего не ответил дяде Говарду. Через приоткрытую дверь Наташа успела увидеть, как папа улыбается фирменной загадочной улыбкой — а значит, ничего не объяснит. Надо научиться улыбаться так же.***
— Наташа, ты уже совсем взрослая и такая кра… — Энтони Эдвард Старк, — папа вежливо сбивает его на взлёте, облокотившись о перила на террасе, — полегче, а то я оторву тебе яйца. — Папа говорит, что ты не был таким в сороковые. Откуда что взялось… — Прошла целая жизнь, Тони. — А Наташа всё равно красивая, — добавляет Тони очень быстро, так же быстро целует Наташу в щёку, вручая ей букет, и скрывается в доме. Идёт здороваться с любимой тётей Пегги, с Сэмом, с Сарой. Редкий день, когда все в сборе. — Ей сегодня только шестнадцать, — угрожающе напоминает папа вслед. Наташа смеётся и прячет нос в душистых цветах. У неё ничего не может быть с Тони, конечно. Это просто старая семейная шутка. Тони старый, Тони всегда занят, Тони ей вроде кузена. И сейчас Наташу больше волнуют не отношения с мальчиками, как многих ровесниц: она выбрала свою дорогу, готовится к поступлению и осознаёт, что вряд ли женщинам сейчас намного проще сделать карьеру в разведке. Легче, конечно, чем было маме в сороковые. Да и родители не оставили, кажется, никакой серьёзной работы Щ.И.Т.у и ЦРУ. Папа и мама всю жизнь положили на борьбу с ГИДРОЙ — и уничтожили её. Абсолютный покой невозможен, война никогда не меняется, но мир стараниями её родителей стал лучше и тише. Они так и стоят на крыльце дома вдвоём, молча. Прислушиваются к тому, как громко становится с приходом Тони внутри, и оба улыбаются. Папа очень любит Тони; иногда Наташе кажется, что даже сильнее, чем его родной отец. Дядя Говард и сам сознался, что без влияния Стива был бы не таким хорошим папой. Она, правда, пока не понимает, как у папы хватает сил так любить их всех, как вообще у человека может быть такое большое сердце. В других семьях очаг хранят матери, а центр вселенной Роджерсов — отец. Наташа прижимается к плечу папы — всё ещё крепкому. Так странно, конечно: он будто стареет медленнее всех людей на свете, но пусть так и будет всегда, пусть он остаётся с Наташей долго-долго. Она выбрала мамину профессию — но истинно папина дочка. На него хочется быть похожей, и Наташа даже пытается осветлять волосы, но рыжина неистребима, да и он против; пытается привести себя в такую же идеальную форму, но почти уверена, что он до сих пор может её обогнать на утренней пробежке, если захочет; пытается любить всех людей, как папа, но наружу лезет что-то врождённое и вспыльчивое, позволяющее любить только своих и заставляющее ломать носы всем, кто обижает её и близких. — Пойдём внутрь, — предлагает наконец папа почти заговорщицким тоном. — Пока все наговорятся, я сделаю тебе сэндвичи с арахисовым маслом. До ужина. Съедим их вместе. Что-то неуловимо странное из детской памяти мелькает перед Наташей солнечным зайчиком. — Знаешь, папа, — говорит она, улыбаясь, — иногда мне кажется, что ты знал, что я обожаю сэндвичи с арахисовым маслом, ещё до того, как мы встретились и я попробовала их. Он почему-то не улыбается, а только крепко-крепко и почти больно обнимает её.***
Наташе двадцать два. Она уже привыкла ездить на Арлингтонское кладбище одна, потому что даже папа постарел окончательно, хоть ещё и бодр. Странно и грустно понимать, что скоро она станет старше Джеймса Бьюкенена Барнса, лежащего под землёй много лет; ещё немного странно, что она заезжает к нему после окончания учёбы раньше, чем возвращается к родителям. Просто ей по дороге. Просто надо заглянуть, оборвать вьюнок с холодного камня и сказать, чтобы он не скучал, хоть папа и мама не торопятся лечь рядом. Наташа держит спину прямо, расправляет плечи, загадочно улыбается — как папа. Наташу берут в Щ.И.Т. — и не потому, что его основали родители Наташи, а потому, что она такая же крутая, как мама. И вот она наконец возвращается домой и предвкушает, поднимаясь по ступенькам, что они сами всё увидят и оценят — но дверь распахивается ей навстречу раньше. — Привет, Наташа, — бросает Тони, всё так же привычно быстро целуя её в щёку на бегу. Машет рукой папе, почти не оборачиваясь. Ему всегда некогда, но сегодня он особенно серьёзный. Впрочем, впервые Наташа увидела его таким в день своего шестнадцатилетия — после того, как они с папой долго проговорили о чём-то один на один, закрывшись в мамином кабинете. Тогда она подумала, что папа просто поставил перед Тони сложную задачу — но Наташа просто ещё не видела людей, которые услышали ошеломительную и совершенно неправдоподобную правду. — Надеюсь, увидимся, — как-то странно говорит Тони, садясь в машину. Наверное, в своих мыслях. — Просто дружеское напоминание: ты красивая. И ты молодец. Да. Молодец. Наташа провожает его удивлённым и настороженным взглядом. — У Тони всё в порядке? — спрашивает она. Ведь поводы переживать есть: Марии Старк нет уже три года, Говард умер прошлым летом. Старость неумолима, но родителей терять тяжело. Наташе страшно об этом думать — и это, возможно, одна из немногих вещей, которых она боится. — У нас у всех всё в порядке, — отвечает папа, обнимая её. Только потом Наташа видит, что у него в кулаке зажаты два странных браслета. Она раньше видела только один, в ящике стола, который папа закрывал на ключ — успела увидеть, потому что всегда была маленькой шпионкой. — Что это? — Тони принёс, — отвечает папа. И почему-то вздыхает. — Один мне. Один, если согласишься, тебе. Я уже старый, Наташа. Мало ли что может приключиться в путешествии. Мне нужен попутчик. А тебе пора знать правду. — В каком путешествии? И… Пап, я помню, что я приёмная, если ты об этом. — Ты как раз родная. Больше, чем родная. Я не знаю, как это рассказать. Но я должен, Нат.***
— Можешь спросить Тони. Он нашёл самолёт прошлой осенью. Я не рассказал ему всего шесть лет назад… Решился только после смерти Говарда. — Ты убеждал меня не развешивать уши перед Тони всю мою жизнь, а теперь хочешь, чтобы я ему верила? Шутить сложно. В висках стучит тысяча вопросов, но никак не удаётся их сформулировать, да и вроде бы незачем: папа слишком убедителен, а всё это дикое и странное, что он рассказывает, слишком логично и понятно звучит. И тоже кажется похожим на страшный сон. Наташа сидит за столом с ногами. Обнимает коленки, смотрит на разложенные перед ней фотографии. Цветные. Чёткие. С них улыбается рыжая женщина, дружески обнимающая молодого папу — красивая и чудовищно знакомая. Через несколько лет зеркало покажет Наташе точно такое лицо. Только, наверное, с другим взглядом — потому что слишком уж разный у них жизненный багаж. У той, что на снимках, другая фамилия, другая история, другая судьба. Ей не повезло так, как Наташе — папа не забрал её из Красной Комнаты. Её сделали убийцей. Она любила Джеймса Барнса, который выжил и из которого в ГИДРЕ выковали оружие. Так, конечно, жутко и обидно: здесь его не спасли, потому что готовую к поисковой операции ГИДРУ спугнули не слишком готовые к этому военные. Джеймс Барнс любил её, выросшую в Красной Комнате, забыл об этом с чужой помощью — и вспомнил прямо перед тем, как они разлучились уже навсегда. А та Наташа, та, которая почти всю жизнь была одна, которая считала отца и его друзей семьёй, стала героиней. Пожертвовала собой — ради них всех, ради людей, ради Земли. Может быть — если, конечно, они и впрямь один и тот же человек — у Наташи Роджерс такое же большое сердце, как у папы и как у Наташи Романофф. Даже если в мире, где Щ.И.Т. давно победил, таких жертв не нужно — хотелось бы верить. И верить страшно — но Наташа улыбается сама себе со снимков, а Тони в прошлом году поднял со дна Атлантики самолёт с останками здешнего Стива Роджерса, которого не смогли вывести из анабиоза. Он так и остался должен маме танец; вернул его долг папа, решившийся на отчаянное. — Я думал, что смогу создать реальность, где всё исправлю. Где все вы будете счастливы, раз для этого нельзя просто щёлкнуть Перчаткой, — оправдывается папа, пока Наташа стеклянным взглядом изучает картинки из будущего. — Но у меня получилось не всё. Я не спас Баки. Я не мог найти тебя до Красной Комнаты, потому что не знал, где искать раньше. — Ты сделал очень многое, — отзывается Наташа. Очень многое. У них большая дружная семья. Мама доживает счастливую жизнь. ГИДРЫ больше нет — ни в одной стране мира. Благодаря данным, которые папа добыл в другом времени и другом месте с другой Наташей. Тони Старк знает, что отец его любил — отец, который умер своей смертью, пока сын держал его за руку, отодвинув все дела унаследованной компании. Джеймс Бьюкенен Барнс нашёл покой на Арлингтонском кладбище, и пепел местного Стива Роджерса тайно развеяли над его могилой. — Мама же всё знает? — Мама хотела ехать в Россию со мной. Но у неё нет сыворотки в крови, ты знаешь. Ей уже было бы сложно. Наташа снова долго молчит, проматывая историю отца в мыслях, как киноленту, склеенную из длинных и разных кусков: чёрно-белых, выцветших, цветных. От его сороковых до дней, когда Стив Роджерс несколько секунд был почти богом и последним защитником Земли; до момента, когда он ушёл в прошлое на пять секунд — и где-то эти пять секунд всё ещё длились. — Мне нужно ненадолго вернуться туда, — говорит папа. — Отдать щит Сэму. Рассказать, что я… Устроил себе самоволку длиной в семьдесят лет. Не мог прийти назад из этой реальности сам, пришлось просить Тони. Чтобы модернизировал… своё же изобретение. Если хочешь… — Да. Да, папа, я пойду с тобой. Дай мне только дней пять. — Хочешь увидеться со школьными друзьями? — У меня нет школьных друзей, ты забыл? Я же всех лупила, — она неуверенно смеётся и тянется через стол к ладони отца. Сжимает её, уже сухую и морщинистую, в своей — и он разглядывает её пальцы как-то странно. Мозоль от стрельбищ заметил, догадывается Наташа. И снова смутно думает о мире, где для Щ.И.Т.а осталось ещё море работы, а Стива Роджерса — не осталось. — Надо встретиться с Тони всё-таки, — добавляет она. — Провести время с мамой. С Сэмом, с Сарой, с мелкими. «Попрощаться», — вертится у Наташи на языке. Это злит: не понять, откуда это слово. Ведь желание повидать близких после долгого отсутствия — такое простое. И вместе с тем… Папа не бросает слов на ветер. Папа отказывается считать себя мудрым и хитрым, но он прекрасно знает людей, а Наташу лучше всех, и может догадываться, как сделать счастливой её — и тех, кого он не мог осчастливить здесь. Это так же, как он всегда заранее знал: Наташа любит арахисовое масло, балет, жевательные конфеты, красивые платья и кожаные куртки, а ещё предпочтёт мотоцикл автомобилю и электрошокер — ножу.***
Трусиха. Наташа Роджерс — просто жалкая трусиха, и всё. Она задерживается в родном мире папы — уже после того, как он наносит визит своим друзьям. Наташа не находит в себе сил сразу познакомиться с ними, не сопровождает папу — говорит, что хочет присмотреться к этому миру и подумать. Папа всё понимает. Оставляет ей ключи от мотоцикла, своей квартиры и комнаты на базе «Мстителей». Обнимает её на прощание так, как обнимал его самого, наверное, Баки целую жизнь и пару дней назад, зная, что Стив не вернётся. — Помни: у тебя есть семья, Наташа, — шепчет он ей на ухо перед тем, как вернуться к маме. Наташа помнит. И знает, что обратная дорога открыта всегда. Но заворожена мыслью о том, что может появиться и другая семья. Та, с которой они сделают лучше и светлее эту реальность, как папа сделал её родную. Ей нужно, на самом деле, не присмотреться и подумать — свыкнуться. То, что жило в ней всегда, из-за чего её забрали в Красную Комнату, что делало героиней другую Наташу, было куда нужнее здесь. Но она — трусиха. Кинуться в этот омут с головой труднее, чем решиться на работу в разведке. Первые дни она проводит в Вашингтоне. Чёрт бы с тем, что из две тысячи шестого трудно попасть в будущее, даже мобильники совсем другие — сложнее осознать, что в Смитсоновском музее выставлена лишь копия костюма Капитана Америки, а на Арлингтонском кладбище, где Наташа потерянно бродит под майским дождём в День Поминовения, нет никакого Джеймса Бьюкенена Барнса. Этот участок пуст, на нём нет не то что привычного вьюнка — даже плиты. Джеймс Барнс не нашёл здесь никакого покоя. Но ещё может, наверное. В конце концов, Наташа всегда жалела, что не может познакомиться с лучшим другом папы.***
Мотоцикл она оставляет сразу у ворот базы. Наверное, никто не дежурит: мирное время, ранний час, свежее майское утро и сонная роса на давно не стриженой траве. И вряд ли на базе много людей: кто-то работает вдали от дома, кто-то спит, а кто-то — вот эти двое, например — вышли на пробежку и разминку на свежем воздухе. Здесь всё в зелени, и такая тишина, что ясно: Тони тут действительно нет. Но есть другие. Наташа не крадётся. Просто идёт очень тихо; просто это, наверное, тоже в крови — появляться незаметно. Полезное умение для шпионки. Встаёт под деревом недалеко от тренировочной площадки — и смотрит. На турнике висит спиной к ней мужчина с тёмными длинными волосами, собранными в неряшливый хвост, и одна рука на перекладине — из тёмного металла. К опоре турника прислонился темнокожий мужчина. Бурно жестикулирует. — ...ещё веселее от того, что ты знал, — долетает до Наташи обрывок фразы последнего. — Сэм. — Мог бы предупредить. — Сэм, — устало пыхтит длинноволосый, подтягиваясь. — Ты идиот. Он эгоист. Я с ним дружил. Я с ним бегал каждое утро, как с тобой. Он ел мои мюсли. Соседи так часто видели нас вместе по утрам, что думали, будто я гей. Я его укрывал и сидел из-за него в Рафте, а он… — Он наверняка сделал это не только для себя. Длинноволосый спрыгивает на обе ноги — и вроде бы даже посмеивается. Поворачивается наконец к Наташе в профиль, ещё не замечая её — ещё больше не похожий на свои военные фото, чем она на «свои» здешние. И уж тем более — на светлое надгробие на Арлингтонском кладбище. Пальцы Наташи бессознательно ищут вьюнок на шершавой коре дерева. Сэм Уилсон возмущённо тычет Джеймса Барнса пальцем в живое плечо. — Слышь, я отдам тебе этот чёртов фрисби. Потому что ты — херовейшая группа поддержки, что я видел. А у меня травма. И дело не только в ней. Лично мне тут очень не хватает грёбаного Роджерса, а ты так спокойно, мать тво… — Не выражаться. Сэм замолкает на полуслове — и они оба оборачиваются на голос Наташи.