Почти как у Виана

Закат блистал, как восхитительная яичница. Петр Петрович прищурился, словно нацелившийся на добычу кот, и ловко поймал зазевавшееся солнце на сковородку. Светило от неожиданности растеклось блином. В Петербурге стемнело. Петр, будучи воплощением города, помрачнел. На улицах загорелись желтые фонари. Лицо Петра просияло. Он деликатно стащил из виднеющихся в окне районов по паре светящихся шариков и подбросил их на сковородку вместо масла. Солнце зашипело и пышно зарумянилось. По кухне разлился теплый аромат. Стремительным жестом теннисиста, принимающего подачу, Питер взмахнул сковородой. Солнечный блин взлетел, изобразил у потолка затмение, но прежде, чем Петр успел испугаться, что сейчас ему достанется крошечный рогалик, вернулся в прежнюю форму, а потом с достоинством бога Ра опустился на чугун. Петербург, восхищенный его грацией, от всей души поаплодировал. Блин от его оваций зарумянился еще больше и немедленно приготовился прыгнуть ему в рот. Петр, действуя на упреждение, куснул блин сам и заодно зачерпнул полную чашку прозрачной северной ночи. Он ожидал, что та по светлости своей обернется кофе с молоком, а может, учитывая облачность, и капучино, но ночь коварно плеснулась в фарфор отменным чаем — по-летнему теплым, напоенным ароматами сирени и любви, питаемой гуляющими к старинным фасадам и прямолинейным улицам, бьющим в сердце стрелами Купидона. — Ого, — лаконично удивился Петр и добавил, по тону становясь скорее Петром Петровичем: — Сей напиток куда лучше подойдет Михалине Ивановне. Стоило ему подумать о Михалине Ивановне, перед глазами немедленно возник ее дивный образ. Дивным он был не столько потому, что очаровывал и тут же сражал наповал (хотя именно этим он у Петра дома обычно и занимался), а потому, что не ожидал столь стремительного призыва и собрался впопыхах. То есть вместо светлого лика Михалины прихватил с собою ее московскую ипостась. Московская ипостась, тем более не ожидавшая, что ей придется куда-то явиться — на ночь глядя, без предварительной договоренности за неделю и занесения встречи в органайзер! — была в домашнем: в искрящейся, будто пузырьки шампанского, ночной рубашке городского освещения и в бесконечно длинном, просторном, как кимоно, халате бархатно-синей московской ночи. Питер, едва взглянув на нее, громко ахнул про себя, а вслух деловито заметил: — Пожалуй, мне нужна ночь потемнее. Самыми темными, конечно, были южные ночи, и отправляться следовало именно на юг — если не в Латинскую Америку или Средиземноморье, то на юг России так точно. Но у Петра Петровича в руке все еще была чашка изумительного чая, а потому он решил сменять кусочек петербургского неба на равноценный кусочек московского. А может быть, и чуть больший, потому что хлебосольное гостеприимство Михалины Ивановны не знает границ. Но он, разумеется, компенсирует ее издержки самым воздушным безе из своих белых ночей. Приняв решение, Петербург наскоро доел блин и засобирался: надел свой лучший костюм, а к нему — запонки, изысканные, как хитроумный ход в детективе. Привел творческий беспорядок на голове в беспорядок романтический, одухотворенный, настроил на встречу себя и драгоценную скрипку Страдивари. И так, со скрипкой в одной руке и чашкой чая в другой, оттолкнулся ногами от подоконника и взмыл к небесам на крыльях любви. Любовь к Михалине Ивановне у Петра Петровича была столь огромна, что крылья у нее были воистину гигантскими, а потому летел он лихо и с ветерком. Городские огни очень скоро потускнели и пропали за пеленой облаков. — Этак придется лететь наугад! — сказал сам себе Петр и порадовался, что взял с собою скрипку. Если он заплутает и доберется до дома Михалины поздно, можно будет разбудить ее безмолвной серенадой. Рассудив так, Питер с иронией подумал, что это почти как у Виана. Только у них все счастливо и никто не злословит над культом Сартра, совсем-совсем неочевидно называя его Партром. Ну, разве что он иногда, поддаваясь отголоскам юношеской ревности, не очень-то добро думает о городах, излишне ретиво себя ведущих рядом с Москвой. Они иногда забываются, эти Сариж, Лим и Мью-и-Орк. Мысль о столице, пусть и второстепенная, заставила сердце всколыхнуться и запеть от счастья. Прислушавшись, Петр понял, что поет оно не что иное, как точные координаты Мишиного расположения. Скорректировав курс — недаром вместе с Кронштадтом изучал навигацию! — Петербург орлом небесным спикировал на хорошо знакомый балкон с розами и какими-то зелеными вьюнами и решительно ворвался на залитую золотым светом кухню. Михалина Ивановна, никак не ожидавшая вторжения, воинственно запустила в него поварешкой, а после, узнав, воскликнула одновременно и очень обеспокоенно, и возмущенно негодующе: — Петя! От милой Мишиной поварешки с цветочком на эмалированной ручке, в полете превратившейся в грозный общепитовский половник, Петр едва успел увернуться, поэтому ответил чуть более скомкано, чем хотел: — Здравствуй, душа моя. Москва, убедившись, что он в порядке, сразу стала из великой и царственной Михалины Ивановны нежной и игривой Мишей и заулыбалась: — Здравствуй! А я тебя не ждала! То есть, конечно, жду я всегда, но сегодня как-то более абстрактно — вот, посуду мыла… А что это у тебя за чашечка? От любопытства Михалина даже приподнялась на цыпочки, пытаясь издалека разглядеть, что внутри. Делала она это так усердно, что ненароком оторвалась от пола и повисла в воздухе. — Это тебе, — шагнув к ней, объяснил Питер. — Подарок. Москва с заинтригованным трепетом обхватила чашку пальцами обеих рук и, не спеша забирать ее у Петра, вдохнула аромат чудом не расплескавшегося чая. — Как хорош! Только, — заметила она, — он ведь совсем остыл… Петербург, глядя на ее трогательное смущение, преисполнился столь пламенным чувством, что чай в чашке почти закипел. — А вот это — самое то! — восхитилась Миша. — Но не стану же я пить одна. Нужно и тебе налить чего-нибудь! — Мне бы кофе, — попросил Петр. — Сей секунд, — задорно пообещала Москва и, поманив обычно тоскующий по ее вниманию кофейник, в один прыжок, словно балерина на подмостках Большого театра, с грацией Царевны-Лебеди выскочила на балкон — только золотые локоны встрепенулись в воздухе. Кофейник, волнуясь, серебристой молнией унесся за ней. Петербург, опасаясь, как бы Михалину вовсе не унесло в какие-нибудь кощеевы дали, сжал гриф скрипки, будто древко боевого знамени, и поспешил следом. Впрочем, его страхи были напрасны: у них действительно было почти как у Виана, но — только почти. Москва, сидя на лиане своего вьюнка с кофейником на коленях, покачивалась, как на качелях, и стремилась достать к чаепитию с кофе виднеющиеся вдали длинные полоски света от городской иллюминации. С каждым разом, когда «качели» вырывались вперед, ее рука оказывалась все ближе к заветной добыче. Наполненный густой бархатной ночью кофейник звонко булькал, словно мурчащий кот. Когда Петр вышел на балкон, Михалина как раз ласково почесала его под носиком, отчего бульканье стало громче и раскатистей. — Разбалуешь его, будет тебя по утрам будить и кофе предлагать, — предупредил Питер. — Не будет, — беспечно возразила Миша. — Заварочник ревнивый, он его прогонит. В этот самый момент цепкая ручка столицы наконец-то ухватила сразу целый пучок прожекторных лучей. Торжествующе вскрикнув, Москва дважды их переломила и ссыпала на понятливо подлетевшее блюдце горкой хлебной соломки. — Прошу к столу, — радушно предложила она, указывая на сплетшиеся в круг розы. Блюдо с соломкой и чайная чашка решили, что приглашение адресовано им, и приземлились аккурат на середину розового стола. Кофейник, привлеченный их чаепитным воркованием, соскочил с колен Михалины и удалым гусаром в граненой форме подкатился к ним. Москва загадочно улыбнулась. Петр положил скрипку на стол. Розам она, кажется, понравилась — они душисто заблагоухали на весь балкон. Подул ветер. Мише, босоногой и одетой в один лишь домашний сарафан, стало зябко. — Прохладный сегодня вечер, — поежившись, сказала она и поманила пальцем парующую чашку. — В такие вечера нужно согревать тело напитками, — заметил Петербург, помогая забраться на стол запоздавшей кофейной чашечке, — а душу ноктюрнами. — Хорошо сказал, — улыбнулась Михалина и сделала глоток чая. Глаза у нее сверкали так, что сразу стало ясно, куда пропадают все звезды с ее небосклона. А из него, этого беззвездного небосклона с тонкой долькой половинчатой луны, вышел отменный кофе с лимоном — насыщенный и настолько же многовкусный, насколько разнообразны московские районы. Петр с наслаждением сделал пару глотков и, придирчиво выбрав лучшую тень от балконных балясин, вытянул ее в смычок и возложил скрипку на плечо. Москва, не сводя с него заинтригованного взгляда, склонила голову набок. Петербург сыграл ей Чайковского. Сарафан Михалины, впечатленный гением, с каким великий композитор объединил народные и общеевропейские мотивы, немедленно воодушевился, сделался вечерним платьем в стиле эпохи ар нуво и шелковым каскадом пустил к самому полу элегантный подол. Но еще оставались открытыми плечи, поэтому Питер сыграл Бородина. Миша, закутавшись в ноктюрн, словно в серебристое манто, послала ему поцелуй, воздушный, как взмах веера. Петр гордо и благоговейно прикрепил его к петлице золотистым цветком и, оставив скрипку на столе, как сфинкс мягколапо вскочил к ней на качели. — Отсюда открывается совершенно дивный вид, Михалина Ивановна — произнес он, глядя вовсе не на город, а на Михалину. Москва тихо хихикнула в отворот ноктюрна и многообещающе заметила: — А какой здесь рассвет, Петр Петрович… И тут же, забыв о кокетстве, горячо сверкнула глазами: — Оставайтесь. — Всенепременно, — ответил Петр.