Сколько мне лет?

Каждому известно такое понятие как «Смерть», ведь никто не застрахован от её внезапного прихода в гости. Знали бы люди, что скрывается под плотным слоем занавеса, не стремились бы так быстро расставаться со всем, что у них есть. Как только наше сердце перестанет насыщаться кровью, а мозг, подобно многопроводному генератору, отключится, всё вокруг исчезнет. Пропадут всевозможные звуки, та тяжесть, которую вы носили на себе с самого рождения в виде своих обязанностей и ограничений. Теперь, оболочки, как таковой, не существует, теперь Вы лишь дух, оказавшись нигде, ни в каком месте, без сознания и каких-либо желаний и потребностей. И теперь можно максимально ощутить на себе слово «Свобода». Свобода от выбора, свобода от необходимых для поддержания жизни махинаций. Нет нужды в еде, в общении или саморазвитие, теперь Вы — забытое всеми гнилое тело, чьи остатки в деревянных стенах с жадностью поедают черви. Оказавшись в нигде, Вы не ощутите тревогу или смятения, никакого страха, лишь покой. Вы умерли, но это было ожидаемо. Вы сделали, что хотели, достигли той точки, где Ваш, так называемый, «уровень» заканчивается, среди живых Вас уже ничто не держит. Но бывает и так, что душа не может успокоиться и принять всё как должное, потому выпрашивает у Смерти возможность закончить своё отложенное дело и уже после этого навсегда погрузиться в небытие. А смерть не злая и, видя добрые намерения, кивнёт, тогда дух обратится призраком в том обличии, в котором умер. Дух сможет взаимодействовать с предметами, но не с людьми. Однако и тут бывают исключения. Выполнив миссию, душа сбрасывает с себя сосуд, словно змея кожу, и навсегда засыпает. Россия порой чувствовал себя той самой кукушкой, у которой спрашивают, долго ли жить им осталось. Глупо и странно спрашивать такое у птицы, выполняющая свои обычные функции, но мы, идя мимо и слыша это знакомое «ку-ку», себя не удерживаем и на рефлекторном уровне спрашиваем, затем принимаемся считать. Вот и у него спрашивали также один и тот же вопрос, только немного изменённый по времени. Конечно, преподносился он по-разному, но звучал одинаково. Сколько мне лет? Обычно, первым делом у него спрашивали именно это, а потом уже и здоровались, и про жизнь его тема поднималась, делами интересовались. Федерация считал, что это — первое из того, что интересует неупокоённую душу. Дрожащие от холода и обиды голоса робко спрашивали, сколько им лет, как давно их не существует и забыли ли про них, нервно прижимая ледяные руки к груди. Россия никогда не прогонял нежданных гостей, старался ответить на каждый их вопрос, потому как краем сознания понимал: кроме него больше некому. Да и что тут такого сверхъестественного? Это простое, ничем не отличающееся общение, только с тем, от кого немного пахнет сырой землёй. Чтобы не усложнять домысел, скажем прямо: к нему приходили всякого рода призраки и жаловались на жизнь. Ну, это если коротко и понятно, а так, это не связано с нашим привычным походом к психологу, которому мы изливаем душу и уходим. Это действительно общение, и, чтобы не казаться назойливыми, они просят сначала Россию что-нибудь о себе рассказать, а дальше уже по накатанной. Начинают они обычно со слов: «А вот у меня…» «Да подобный случай…» «Вот у меня тоже…» Приходили к нему помершие страны разных наций, и, к его удивлению, все они знали его родной язык. Как оказалось потом, для обоих сторон то была иллюзия. Если при жизни страна говорила на каком-то старо-непонятном языке, то он и будет на нем говорить, а его собеседнику начнет казаться, будто тот на русском говорит. Рассказывают всякое, но больше о смерти своей говорить любят. Как больно было, как тяжело, какие чувства испытали. Парень чисто из любопытства, будто настоящий психолог, это всё записывал и, перечитывая, замирал на месте. В голову забрались мысли о том, что никто кроме него детально описать всё происходящее во время гибели не сможет, ведь человек умерший и потом снова вернувшийся к жизни не ощутит того, что те, кто умер — безвозвратно. Гости приходили спонтанно, но старались придерживаться вечеру. От десяти до трёх, ни позже, ни раньше. Это не прихоть России, это закон у духов и прочей дряни. Ночью всё активно, даже наш с вами мозг, только мы спим, а они… ну, кто чем занят, это уж извольте, распространять не положено. — Сколько мне лет? — спрашивает несмело, но более гордо, и как-то даже напористо незнакомый голос. Россия отрывается от книги, поднимает голову и пытается вспомнить, у кого из стран такой тембр, знакомый, хоть режь на части. — Извините, а Вы кем буд… — не договорив, он обернулся и проглотил конец предложения. Перед ним, прижимая друг к другу руки, словно замерзая, стоит Казахское Ханство и с печалью в глазах смотрит на него, трепетно ожидая ответа. — Так за триста уже перевалило, а если считать и по сегодняшней дате… — По сегодняшней… — кивает гость, разгибая примерзшие пальцы, складывая их, как покойник на груди. — Больше пятиста, а если точнее, то пятьсот семьдесят с чем-то, — сказал тот, вспоминая точные даты для подсчёта. — За пятьсот… — повторяет гость, явно расстроенный этой новостью. Русский понимающе кивает, опуская голову, стараясь при этом выглядеть как можно более сочувствующим. — А… А сынок мой? Казахстан. Птенчик мой златокрылый… Что с ним? — Он-то? В комнате соседней спит. Время позднее, так сказать… — пожимает плечами Федерация, отводя взгляд. — Не бери грех на душу, позволь же увидеть единственного своего, — просит дух, опуская руки по швам. Тот же, к кому обращались, грешить не намерен, по крайней мере сегодня. Да и к тому же, он бы и сам отдал всё, лишь бы хоть ощутить присутствие своих родных, а те к нему не приходят. Зло да обиду держат. Страшную, хоть тот и не сделал ничего. Поднимается парень, открыв дверь, отводит в их с Казахстаном комнату и, включив ночник, слегка отошёл, позволяя отцу наконец увидеть своё любимое дитя. Только тусклый свет озарил своими мутными лучами простор комнаты, как Ханство аккуратно погрузился на кровать, глядя на своё солнышко, что мирно и сладко спало. Родительское сердце в груди больно сжалось, желая прижать к себе своё чадо, свою кровинушку, которого сам вырастил и так сильно полюбил. Его огромные, необхватные крылья распрямляются, отбрасывая зеленоватые ошметки грязи в разные стороны. Некогда белесые, как простыня, перья стали серыми, опавшими, оголяли, запекшиеся от крови, хрящи. Крылья были раза в три больше своего хозяина, что позволяло ему набирать достойные обороты и просто фантастически выглядеть в воздухе при жизни, ловя восхищённые взгляды на себе. Однако, лишние конечности так же были и своеобразной помехой. Кости и перья довольно тяжелы, и поднимать их трудно, не мало практики на это ушло. Сейчас старший казах выглядел, как большая птица, охраняющая своего птенчика в гнезде, окутав тёплыми крыльями, будто пуховым одеялом. Казахстан, подобно маленькому ребенку, прижался к родной отцовской груди, не размыкая век, лишь причмокивал губами, совсем не осознавая происходящего. — Птенчик мой златокрылый, как ты вырос… Не было меня, когда ты впервые полетел, умер я, оставил своего единственного на попечение кому придется. Какой ты красивый стал. Вроде и вырос, а тот же птенец желторотый. И ведь не помнишь ты уже меня, Союз тебе отцом стал, меня заменив. Россия, позволь же мне до времени положенного с сыном побыть. Видит Бог, как давно не видел я его. Русский кивает, и выключив свет, тихо, словно ветер из окон, уходит, прикрывая за собой дверь. Казах об сыночка ластится и рядом ложится, убрав свои постыдные крылья, ставшие дряхлыми, как у ощипанной курицы. У сынка то вон какие роскошные, золотом льются, и на ощупь мягкие, чистый бархат. Даже завидно, ведь у него раньше тоже перья густыми были, а теперь что? От влаги могильной слиплись, и показывать стыдно.

***

Всю ночь, вплоть до семи утра провёл казах в сыновьей кровати, не насмотревшись красоте своего птенчика, но как только солнце лучами своими весенними осветило комнату, лик его пропал, оставив лишь могильных холодок. Проснулся Казахстан от ощущений какой-то неполноты, словно у него не хватало рук или крыльев. Потянувшись и осмотревшись, обнаружил он чужое перо под боком своим, да и свои у него примяты были, приглажены. Подумал, что Россия, да только тот спал в отдельной комнате. Испугался, кто или что у них тут могло быть, стал будить русского да допрашивать, а тот отмахнулся и сказал, что за завтраком ответит. Пришлось наскоро приготовить тому его оладушек любимых, чтобы брат, наконец, перестал скрывать тайну. Отпив горячего чая, начал тот рассказывать за столом, что вчера произошло, пока казах спал. — Отец твой приходил, наведывался к тебе, птенчику своему любимому. Всю ночь с тобой провел, не отходил. Слышал я, как он плакал, прижимая тебя к себе, как орлица орлёнка, всё любуясь твоей красотой. Ты спал сладко, может от того ничего не почувствовал. — Да как же мой отец? Он же умер! Родной и приемный… Они же оба… — Он желал тебя видеть. Родительское сердце, скованное тоской и убитое горем. Вот так вот. А мой ко мне не приходит. И дед тоже. Ну и пусть! Больно надо. Надулись оба, а я завсегда виноват. Казахстан поднимается со стула, идёт к брату и садится тому на колени, обвивая шею руками, прижимаясь лицом к его плечу. — От него был такой холод приятный… Он меня хотел согреть, я чувствовал это. Я знал, что обнимал меня не ты, был кто-то гораздо роднее. Жаль, что я так его и не увидел, но главное, что он счастлив. Ведь так? — Абсолютно, любимый. Ты только на могилу его сходи, цветов принеси, пусть душа его спокойна будет. Может, ещё придет к тебе. Кто знает.