Ушёл

Ветер щекочет усталое голубоглазое лицо. Баки в пол оборота смотрит на ссутулившуюся фигуру в темно-синем кардигане и поджимает губы, когда она подвигает к ногам Сэма щит в чехле. Под грудиной все стискивает, он делает глубокий вдох, опускает длинные ресницы и чертит носком ботинка линию на песке, долго смотрит, а потом стирает. Нет больше обещаний, сказанные когда-то слова обидой разливаются по всему телу, сметая звуки и краски. Остаётся только щемящее чувство пустоты. Он не думал, что будет так тяжело сдержаться, когда соглашался со Стивовым решением остаться в прошлом, не знал, какой выбор он сделает для себя там и с кем останется, а теперь пожинает плоды. Ещё один глубокий вдох, больше похожий на солидарно сдержанный всхлип. Не хочется портить уже воцарившуюся атмосферу торжественности, а руки так и тянутся закрыть лицо, чтобы никто не видел, как лукавые голубые глаза превращаются в два соленых озера. Слишком метафорично, чтобы являться для Баки вещью личной и трепетной, но такова его судьба, видимо, а от судьбы в лице уже бывшей совести всея Америки не убежишь, и он молча ждёт, опираясь на дерево, когда развернувшаяся перед ним немая сцена наконец-таки закончится. А потом он пойдёт и напьётся: с радостью выпьет бокал за победу, рюмку за свободу и ещё пару шотов за Америку, из которой его выгоняли с десяток раз половой тряпкой, но выпьет же. Сделает все, чтобы прогнать мысли о том, в чем так непомерно клялся Роджерсу когда-то, слушая хрипы беспомощности в собственном горле. «Стив и есть единственная причина, по которой я жив!» – вспоминает, усмехается, но как-то горько, точно пытается прогнать вставший в горле комок. Рука ещё чешется, перемотанная, укромно спрятанная в кожаном рукаве костюма – её тоже никто не должен видеть. Слишком сокровенное. Джеймса передёргивает, он скрещивает руки на груди, судорожно втягивает носом воздух, но вместо трясинного аромата заросшего пруда явственно чувствует вчерашний металлический запах крови, видит её, растекшуюся по поляне большой багровой лужей, и прикрывает глаза в надежде уплыть подальше отсюда, в другие мысли, незаполненные кричащими газетными вырезками, рассказами о том, как дружно и весело им приходилось жить в сороковых всей «Ревущей». Теперь ещё и Пегги, к которой когда-то он не испытывал абсолютно ничего – попросту не считал конкурентноспособной, а теперь она смеётся над ним своими ярко накрашенными губами без капли сожаления. Хочется подойти, но непонятно – зачем: дать по челюсти или расплакаться, надеясь вымолить каплю последней нежности. Мышцы напряжены, особенно это чувствуется в шейном отделе, где ощутимо вздуваются от нехватки воздуха две сонные артерии – об исправном дыхании Баки и не думает. Становится прохладнее. Замёрзшей руки касаются чужие – тёплые, бархатистые. Джеймс поднимает глаза, еле выдавливает кривую улыбку, но собеседник в этом явно не нуждается и понуро качает головой, затем смотрит прямо в глаза, не мигая, но понимающе. Баки отваливается от дерева, стоит на песчаной тропинке совсем как оловянный солдатик в смоляно-чёрном мундире и ждёт. Сэм протягивает ему руку, легко улыбается и кивает в сторону, мол: «Пойдём», и Баки соглашается, хватается, как за спасательный круг, чересчур привычно берет Сэма под руку и увлекает за собой на парковку.