Аллен в Стране чудес

Уилл художник. Дейв… отдельная история. А ему нужен писатель. Тот, кто разделит с ним его Видение. Поэтому он делает это постоянно: играет перед первокурсниками (дважды), декламирует запрещённые книги с невиданной экспрессией на ступенях перед библиотекой и гордо проповедует революцию. Он ищет. — Послушайте! — говорит он, взмахивая книгой, в которой заученные строчки заложены пальцем, и окружающие в ужасе начинают хмуриться, а он в лицо бросает им их же лицемерие и поёт оды Миллеру. Так он нашёл Уилла. Но однажды он находит кое-что другое. Этот горящий восторгом, почти влюблённостью, авантюризмом и непокорностью взгляд, руки, готовые хлопать его дерзкой выходке в библиотеке. Это — революционер, это — новатор. То, что надо. Он нахально ухмыляется и убегает, громко выкрикивая своё имя. Он сам его найдёт. И он его находит. — Брамс? — спрашивает он, ступая осторожно как кошка. Он ещё и Брамса слушает. Идеально. — Наконец-то, — слышит революционер в ответ, и через мгновение они уже распивают кьянти и говорят о Йейтсе. Он рассказывает ему о круге и о том, что должно его разорвать, чтобы начать новый, и почти видит, как кружатся вокруг них в комнате слова, бывшие всегда слишком колкими у него и с ним, слишком мягкими, слишком обычными. А вокруг него слова кружатся другие, правильные, нужные. Идеальные. Ему бы только научиться их видеть. — Ты писатель? — Я? Нет. — Тогда ты пока никто. Потому что ты — писатель. С Алленом легко. Аллен заканчивает за ним мысли, улавливая как тонкий радар его еле слышные волны. Он ведёт его в конец карты; туда, куда не сунутся обычные студенты. Аллен нравится Уиллу и не нравится Дейву, но Дейв — это отдельная история. Они вместе слушают джаз и пьют виски, он знакомит Аллена с марихуаной и Уиллом, справедливо полагая последнего синонимом наркоты всех видов и расцветок. Аллен в лицо кидает профессору, что ритм и рифма — это простой путь, а он вспоминает, как с жаром Аллен доказывал, что простота — не путь искусства. Они вместе режут книги и приколачивают почти случайные фразы к стене в квартире Дейва, и он любуется этим жаром и огнём в глазах Аллена, страстью, с которой он предаёт вековые идеалы, и представляет, как гвозди пришпиливают обрывки произведений к груди Дейва. Он не знает, что видит Аллен в тумане оксида азота, его глаза едва приоткрыты, но он тянет руку и незамедлительно получает чужую ладонь как в странном танце, и кажется, будто кровь стекает по их запястьям, пачкая манжеты в страшной и странной клятве. Подмена понятий. Он не может оторваться. Пока не приходит Дейв. Аллен с ними, и Дейву это не нравится. Он думает, что это никогда не закончится. Дейв помогает ему надеть пальто, он забывает у него свой красный шифоновый шарф, Аллен пишет. Пишет для него, неплохо, может, но слишком обычно для Видения. Он и сам это понимает, но всё равно идёт за одобрением. Зависимость. Наивные взгляды из-под очков, прикосновения на кончиках пальцев. Аллен весь в этом: свитера и галстуки, вельвет, очки, растрёпанные вихры, неловкие улыбки. Это затягивает. И он говорит, что ошибся, хотя точно знает, что это не так. Ему нужна злость, ярость, страсть. Боль. Чтобы слова хлестали, резкие и неостановимые, как кровь из открытой раны. Он знает, что должен сделать. Джек тоже неплох. По-другому, и всё же… Столкнуть их будет забавно. Весьма забавно. И из этого родится взрыв. И Аллен, конечно. Научится видеть слова, так, как видит их Джек, а Джек наконец найдёт тот путь, по которому пока что бредёт вслепую. Им всем нужно Видение. Он знает о проблемах в семье Аллена, Аллен знает о Дейве. И в том, что он обессилено валится на колени к Аллену, нет ничего удивительного. Первая мысль — лучшая мысль. Он хочет сжать его колено, получить чуточку больше, но вместо этого рука скользит по светлому хлопку брюк. Есть только едва ощутимые пальцы в волосах. Он засыпает. Он зовёт его нежным «Гинзи», а Джек — панибратски «Ал». Он смотрит насмешливо-серьёзно, и Аллен не понимает значения отражённых в его же глазах взглядов. Он вспоминает строчки, которые Аллен читал на угнанной лодке поздней ночью. Злые, горькие слова. Он знает, что он не в Стране чудес. Дэвид преследует его. Он смотрит, как Аллен уверенно раздевает девицу-библиотекаршу, хотя этой уверенности в нём ни на грош, и успевает как раз к самому интересному. Он ловит мутный, застывший взгляд Аллена и уже не отпускает его, едва подавляя желание облизать пересохшие губы. Тридцать секунд для минета. Аллен, конечно, девственник… А даже если не девственник… Они смотрят друг другу в глаза и сбитый счёт сорванным голосом отдаётся током крови где-то в глубине. Он улыбается, наверняка выглядя насмешливо, но он испытывает почти физическое удовольствие от того, что Аллену хорошо. Он на миг представляет себя или его на этом месте, в любом случае без девицы где-то на периферии, и возвращает ключи в тот момент, когда Аллен кончает. Он уходит, желая избежать стыда и неловкости, и никогда об этом не собирается говорить. В нём нет ревности. Он знает, что он не для Аллена. Он сходит с ума. Алкоголь, сигареты, между прочим, его собственные, такие же, и цитрус. Губы Аллена. Руки, глаза. Этого слишком много. Аллен целует его, и в этом нет ничего удивительно, учитывая, сколько всё к этому шло с самого того начала в библиотеке в первый день. И он пугается смятения чувств, ощущений, такого никогда не было с Дэвидом. Он просто сбегает от Аллена, его растерянности, боли в глазах. Париж уже ждёт. Ему снятся бледная тонкая кожа, горячие ладони из дурманных грёз оксида азота, узкие плечи под его руками в его же пальто. Дэвид переходит границы. Ему противно и страшно, и больно от того, во что превратился Дэвид. Потому что Дэвид — Дейв, Дэйви — это отдельная история. Париж уже ждёт. Он сбегает от Аллена, от его наивных карих глаз, прикосновений на кончиках пальцев, мнимо-кровавого обещания. Он всё это время наблюдал, как рос и раскрывался его экзотический цветок, теперь пришло время отпускать. Он знает, что должен сделать. Он не хочет этого делать. Он должен, если он хочет стоять у истоков. Если ему ещё дорого его Видение. Если ему хоть что-то дорого. Он бежит от Дэвида. — Ты фальшивка! — кричит Аллен. Он знает. Слова никогда не давались ему, не наполняли его, он всегда был пустой обёрткой. — Мы втроём: Джек, Уилл и я из кожи вон лезем, воплощая твоё Видение! И вы обязательно его воплотите, даже если без меня. Потому что теперь это ваше Видение. Я бы никогда не стал этого делать, если бы не видел в вас искры, тлеющего недовольства, забытого и выкинутого желания перемен, единомышленника. Мне терять нечего. Даже если вы не хотели… Теперь у вас нет выбора. — Ты же это не всерьёз. Ещё как всерьёз. И если бы только был выбор. — Пожалуйста… Только не моли. Не ломайся. Не преклоняйся. Не становись Дейвом. — Уходи. Иначе всё рухнет. Твоя интересная жизнь ждёт тебя, Аллен Гинзберг. И пусть на твоих губах навсегда останется твой проспиртованный цитрус и моя прокуренная карамель. Только бы Дэвид… Дэвид. Дэвид не собирается его отпускать. Он одержим им. И у него больше нет выхода. Дэвид получает пять ножевых и холодные воды Гудзона. Он сам не понимает, что делает, и только трясущимися как в лихорадке руками дотаскивает тело до реки. Связывает, кладёт камни в карманы и дотаскивает. И он ни капли не жалеет. Он вообще ничего не чувствует. Всё просто и обыденно, никаких сантиментов. Убийства вообще редко бывают романтичными или эстетичными. Дэвид шепчет сорванным голосом слова о любви. Дейв умирает. Уильям называет его дураком и смывает окровавленную пачку в унитаз. И он не уверен, почему именно. Джек советует выбросить в канализацию нож. Они до утра бродят по городу, заходят в кино и музей. Они прощаются. Утром он сдаётся полиции. Никто больше не поедет в Париж. В чём тогда была суть всего? Чтобы зажечь звезду. Аллен в Стране Чудес. Никто не обещал, что эта сказка будет доброй.