Зеркало Мира

Знаешь, иногда видишь человека, видишь изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год и ничего особенного не находишь. А в один роковой момент посмотрел — и искра! И голова уже не думает привычно, и тело не работает как обычно, и сходишь ты с ума, и забываешь обо всем на свете, когда видишь ее. И теперь, когда я встречал в храме Маргариту, учительницу нашей воскресной школы, сердце мое билось учащенно, словно перед исповедью, в животе порхали бабочки, и душа моя пела. Большие глаза, синие, как шелк Богородицы, полные чувственные губы, русая коса и тонкие, изящные руки. Я часто наблюдал за ней во время службы. Она замирала в духовном единстве с таинством, на бледном лице появлялась скромная улыбка, а взгляд блуждал где-то среди Божьих Чертогов. По-девичьи круглые скулы выдавали мечтательную натуру, а легкий стан подчеркивало неизменное светло-серое вязаное платье. Маргарита-Маргаритка, почему, о, почему ты не со мной? Там, в церкви, в одном зале с близкой, стоящей в двух метрах, но безумно недосягаемой Маргаритой, я был счастлив. Я был рад. Я был не один. Возвращаясь домой, я ощущал скорбь и упадок сил. Дом мой был мертв. Без нее. Как часто и разнообразно я фантазировал и представлял, что вот-вот Рита войдет в дверь, и комната наполнится ее нежным запахом и светлым присутствием. Она обовьет шею мою тонкими руками и… Представлял предпраздничную семейную суету и звон детских голосов. Открывая глаза и возвращаясь в реальность, я заставал лишь слепые окна и серые, глухие стены. В моем сердце пустота, и душа моя мертва. И дом мой мертв. Без нее. Я видел Риту практически каждый день и всегда боялся подойти и что-либо сказать. Я все ждал Божьего знака, вроде того, например, что из нежных рук ее выпадет свеча, и кто как не я, оказавшийся рядом, с готовностью ее поднимет, или вдруг при выходе из храма она споткнется, и кто как не я… или… Эта девушка отныне занимала все мои мысли, и я был не в состоянии справиться с этим наваждением. Я болел, и лекарства от этой болезни не знал, и не ведал, как облегчить свое состояние. Более, к недоумению своему, я заметил, что в работе моей также начали возникать какие-то неполадки. Я, один из лучших лекарей святой Руси, начал стремительно терять силы. В самый неподходящий момент я упускал концентрацию, мысли меня не слушались. Я становился подобен беспомощному дитяте. Еле-еле я одолевал самого мелкого беса, что уж говорить о более сильных противниках, например, о демонах, которых раньше-то я щелкал, как орешки. И если нечисть поменьше еще пока разбегалась от одного моего авторитета, то остальные… Мощь моей молитвы слабела, а иногда и вовсе не действовала, к радости диавольской. Порой приходилось спасаться позорным бегством, и чести мне это, как лекарю и христианину, не добавляло. Все это вгоняло меня в смертный грех — уныние. Нигде я не находил себе отрадного пристанища. Дома — мертвая тишина, на заданиях — страх и стыдоба. Не зная, как справиться с неурядицами, я мыкался и метался в душе, и, конечно, кто как не отец Алексий, мой добрый друг и духовник, в конце концов заметил это и вызвал меня на откровенный разговор. Спокойный, охристо-золотистый умирающий закат ложился на землю, слабо освещал молодую апрельскую зелень облагороженных церковных газонов. Мы сидели на деревянной скамейке. Выслушав мою долгую сбивчивую исповедь и про работу, и про Маргариту, Алексий ковырял облупленной тростью асфальт, а я угрюмо молчал. — Ну и что же ты выбираешь? — сухо спросил меня духовник. — Разве нужно выбирать? — я удивленно поднял на друга взгляд. — Я думал, ты поможешь мне разобраться… — А ты сам не разобрался? — взял непривычно строгий тон Алексий. — Вспомни на минутку, какие обеты ты давал, когда принимал звание лекаря. Мыслями я вдруг перенесся на семь лет назад. В то самое солнечное осеннее воскресенье. После утренней службы. Мягкие лучи Светила бликовали на золоченых куполах. Я, еще зеленый двадцатилетний пацан, стоял около храма и ждал своего духовного наставника. Душа моя ликовала, ведь сегодня я должен стать диаволоборцем, грозой нечестивцев, вероотступников и мелкопоместных антихристов. Лекарем. Тем, кто очищает Русь православную от порождений лукавого. Тем, кто бьется за жизни людей. Тем, кто защищает истинную веру. Я чуть не лопался от осознания своей важности. Помню, выходил из кованых дверей церкви Алексий, и разметались за ним полы черной рясы. Как ни странно, в такой серьезный судьбоносный момент я не мог сдержать широченной улыбки. Я вообще всегда невпопад улыбаюсь. Бывает, видишь издали старого знакомого, и идешь ему навстречу и улыбаешься, как юродивый. Духовник протянул мне ослепительную на солнце белоснежную бумагу и сказал внимательно прочитать ее. Я на радостях поверхностно пробежался по строчкам, особо не вникая в суть. Наверное, это было неправильно, но что уж сейчас об этом сожалеть… я подписал. Я принял условия. Отец Алексий, взяв из рук моих подписанную бумагу, еще раза три переспросил, точно ли я согласен с каждым пунктом Устава Лекарей, и я сказал, что согласен. Тогда мне было все равно, что написано на этой чертовой бумажке. Я жаждал стать диаволоборцем, помогать людям, и было мне плевать на какие-то условия и пункты, которые, может, меня и не коснутся вообще. О, как я был молод и недальновиден! — Я не помню, — наконец выдавил я из себя. — Да я уж понял, — отозвался Алексий и вытащил из складок рясы пожелтевшую сложенную вдвое бумажку. — Пункт седьмой. — Откуда ты знал, что он понадобится? — Птичка на хвосте… Ну, то бишь Дух Святой откровение снипослал. Читай, — приказал духовник, но, наткнувшись на мой недоумевающий взгляд, смягчился и объяснил: — У тебя на лице все написано. Наверное, не только я заметил, о чем ты думаешь в последнее время. — Вот как, — растерянно пробормотал я и обратил свое внимание на пункт седьмой Устава Православных Лекарей, который категоричными своими строками больно вгрызался в душу мою: «Седьмое, и последнее, условие устанавливает, что православный лекарь должен сохранять душу свою и тело свое в непорочности и целомудрии и по примеру Господа нашего Иисуса Христа, Девы Марии Пресвятой Богородицы, Иоанна Предтечи и других святых девственников». И под этим приговором — моя кривая юношеская подпись. Я отрешенно смотрел в документ и чувствовал, как мне обрубают крылья, и понимал, что не будет Маргариты, не будет детских голосов. Все это вдруг померкло и отсырело. — Да не гипнотизируй ты ее, — буркнул отец Алексий, выхватил из ослабевших пальцев моих бумагу и, снова сложив вдвое, спрятал в складки черной рясы. — Поэтому и силы твои слабеют, нет в тебе уже прежнего целомудрия. — Я даже не касался ее, — возразил я. — А и не надо. Все твои мысли отныне занимает лишь женщина, и это тоже растлевает, убивает твою душевную непорочность, разъедает защиту. А ты и рад идти на поводу у искушения. — Это любовь! — чуть не плача, воскликнул я. — Это не любовь, Феогност, — мягко ответил духовник и положил руку мне на плечо. — Это наваждение. Я закрыл лицо руками и тихонько заскулил. Почему? Почему я не могу испытать радости любви? Почему мне запрещено испытать это светлое божественное чувство? Почему каждой твари по паре, а я обречен прозябать в одиночестве?! — Что же теперь? — поинтересовался я надтреснутым голосом. — К счастью, мы не в средневековье, и поэтому Церковь дает тебе право выбора, — ответил Алексий. — Либо ты забываешь о Маргарите и продолжаешь идти по пути своего призвания, либо выбираешь семейную жизнь, но тогда как лекарь ты Церкви больше не нужен. — Уйти?! — признаться, я даже помыслить об этом не мог. — Но ведь я больше ничего не умею… — Ну, у нас пол-России ничего не умеет, — успокоил меня духовник, — а все ж как-то живут, работают, строят семьи, радуются солнышку. — Но я не могу! Это… моя стезя, моя жизнь! — я абсолютно не представлял себя кем-то иным, нежели диаволоборцем. — Тогда забудь о Рите. — Этого я тоже не могу… — отведя глаза, тихо сказал я. — Мне кажется, тебе надо развеяться. Подышать свежим воздухом и все такое. — Да? — с надеждой я поднял взор на собеседника. — Именно, — отец Алексий оперся на трость и с трудом поднялся со скамейки. — Езжай на природу! Кстати, тут совершенно случайно в деревне под Рязанью нужно прибить пару ведьм, а то житья людям не дают. Дело плевое, съезди. А как вернешься, скажи, что надумал. — Да, конечно… — растерянно протянул я. — Ну вот и с Богом. Детали скину по почте, — заключил духовник и, уже уходя, бросил: — Хорошенечко подумай. — Да, — отвлеченно отозвался я и долго глядел вслед удаляющемуся Алексию.