911

      За окном размытая частыми дождями грязь вперемешку с начавшими гнить листьями покрывается тонкой корочкой инея. В квартире холодно, сквозняк играючи сметает исписанные тетрадные листы на столе.       Чашка остывшего чая совершенно не греет замерзшие ладони, также как и плед, накинутый на подрагивающие плечи.       Чьи-то шаркающие шаги доносятся из приоткрытого окна, под тяжелой подошвой хрустит и ломается подмерзшая грязь. Внутри Чимина одновременно с этим звуком тоже что-то надламывается. Щелкает замок, с легким скрипом распахивается входная дверь.       Слышится стук откидываемых тяжелых ботинок и шуршание верхней одежды.       Чимин не пытается сделать вид, что увлечен рассматриванием почти полной кружки холодного чая, просто не поворачивает головы, смотря куда-то сквозь.       Юнги здоровается скомкано, зябко ёжится и переводит взгляд на открытое окно, хмурит брови. — Ты же быстро мерзнешь, — поворачивая оконную ручку, произносит брюнет, — Все хорошо?       Хриплый голос заставляет мурашки выводить хороводы по всему телу. Юнги это расценивает по своему, опускается на корточки, забирает из рук кружку, отставляя на стол, и сжимает ледяные ладони своими. Мин смотрит обеспокоенно, так, как смотрел на Чимина когда-то давно, и Паку этот взгляд, что наждачная бумага по сердцу.                    Чимин слабо кивает на просьбу пойти отогреться в душе. Стоя в кабине, он поворачивает кран в сторону горячей, наблюдая, как краснеет кожа под обжигающими струями, и понимает, что ему все равно. Чимин почти не чувствует температуры. Он чувствует тянущее неприятное чувство за грудной клеткой и каждый удар собственного сердца.       Чимин сам себе напоминает бездушный механизм, работающий на автомате и остаточной энергии. Только ресурсы подходят к концу и функционировать становится с каждым днем все сложнее. Для галочки стоит под горячим душем какое-то время.       Юнги на их маленькой кухне выглядит невозможно неправильно, инородно. Листает что-то в телефоне, подсвечивая экраном лицо, и улыбается глупо и совершенно искренне. Так, как давно не улыбался самому Чимину.       Загноившиеся раны на внутренней стороне кожи по форме почти то же самое, что эта улыбка.       Мин блокирует телефон, краем глаза заметив чужой силуэт в проходе. — Это тебе, — двигает к нему дымящуюся кружку, — Пей. — Я не хочу.       Чимина уже ничего не согреет, у Чимина внутри даже кровь промерзла и сердце толкает её, загустевшую, раз за разом царапаясь о ледяные корки, бегущие по воспаленным венам. — Ты дрожишь.       Голос Юнги не звучит так, будто ему есть дело. Он, скорее, просто констатирует факты. С минимумом интереса и, может, немного скучающе.       Пак смотрит на него пустыми, ничего не выражающими глазами, снова кивает, а внутри все скребет и тянет, рвет остатки души на кровавые ошметки. Равнодушный голос льётся кислотой по распухшим артериям.       Чимин смотрит на брюнета. Такого своего и в то же время очень чужого. На длинные пальцы, выстукивающие неизвестную мелодию по столешнице. На растрепанные в беспорядке пряди черных волос. Чимин помнит, что волосы у Юнги жесткие.       На линию сжатых губ.       Считает взмахи чужих ресниц.       Заглядывает в почти черные в полумраке кухни радужки.       И словно в омут с головой: — Согрей меня..       Просит надрывно, надломлено, смотрит в чужие глаза и в зрачках у него плещется невысказанное «умоляю». Ногти впиваются в ладонь, оставляя глубокие отметины. Чимин не чувствует.       Юнги поднимается, берет с дивана пушистый плед и сует в дрожащие руки. Чимин какое-то время смотрит на мягкую ткань в ладонях, сжимает трясущимися пальцами. Осознает.       Внутри что-то лопается, оставляя тонкий дрожащий звон — такой бывает, если ударить по хрустальному бокалу.       Чимин не из хрусталя, далеко не такой хрупкий и намного сильнее, чем кажется, но каждый такой раз тихо умирает где-то внутри, с каждой ссорой, каждым напоминанием, что уже не единственный. Дышать с каждой секундой становится все труднее, плед в руках по ощущениям напоминает коллапс лёгкого. Блондин не выдерживает, оседает на пол, облокотившись о диван, сжимает собственные пряди до побелевших костяшек и все не может принять такую реальность.       В которой он, действительно, больше не достоин чужого тепла.       Теплые объятия кажутся чем-то ирреальным. Чимин вдыхает аромат чужого парфюма, пытаясь до отказа забить легкие. Потому что без этого запаха Пак Чимин не сможет дышать. Не сможет больше жить. Без этого запаха Чимин больше не сможет существовать.       Пак Чимин не сможет жить без Мин Юнги.       И Юнги осознает это прекрасно, обнимает осторожно, словно тот самый бокал из пресловутого хрусталя, зарывается пальцами в чужие волосы, осыпает невесомыми поцелуями лицо. Обещает, что все наладится.       Обещает, что все будет в порядке.       И Чимин верит. Слепо, будто новорожденный котенок, льнёт к чужому теплу, доверяя безоговорочно. Ныряет в пустые обещания с головой, тонет в них, захлебывается обнадеживающими словами. В который по счету раз.       Выгибается под прохладными ладонями, что оглаживают выступающие ребра, коротко стонет, подается вперед, откидывается назад. Мечется между обманчивыми ласками и здравым смыслом, твердящим раз за разом, что — уловка, очередная ложь, обманка, ловушка.       Ловушка, попадание в которую — почти смысл жизни.       Юнги расставляет свои сети умело, знает, что нужно сказать или сделать, чтобы Пак безвольным насекомым влип в его паутину, не имея возможности выбраться.       Чимин тает под губами Мина, словно воск под горящим фитилем, старается сохранить внутри хотя бы отголоски чужих прикосновений. Потому что знает, что как только откроет глаза — Юнги пропадет. Исчезнет. Сотрется из памяти, оставив после себя остывающие мятые простыни.       Потому что больше не нужен. Может, никогда и не был.       Мин шепчет на ухо, что теперь все будет хорошо. Чимин знает, что врет. Они оба знают, что все слова — ложь. Но прямо сейчас блондин хочет верить, что так оно и будет.       Будто в этот раз все будет иначе.       Словно в этот раз Юнги останется с ним.       Пак шепчет чужое имя бесчисленное количество раз, как молитву, как мантру, как что-то, позволяющее ему жить дальше. Чувствует тепло Юнги внутри и считает всполохи под веками.       Пробивающиеся лучи солнца неприятно режут глаза. Рядом смятая простынь и убегающее вместе с рассветом тепло чужого тела.       Чимин растягивает растрескавшиеся губы в болезненной улыбке. Если бы он мог, он бы позвонил в спасательную службу.       Только Пак Чимина уже не спасти.       За окном размытая частыми дождями грязь вперемешку с начавшими гнить листьями покрылась тонкой корочкой инея. Чьи-то шаркающие шаги доносятся из приоткрытого окна, под тяжелой подошвой хрустит и ломается подмерзшая грязь.       Вместе с этим звуком с тихим хрустом раскалывается надвое чужое сердце.       Вместе с этим звуком рассыпается чужая душа.       «911, что у вас случилось?».