***
Проснулся Николай Васильевич в истерике, на глазах все еще были невысохшие слезы, руки тряслись, а простынь уже давно была измята, самого же Гоголя бил мандраж. Практически на последнем издыхании разлепил он пересохшие губы, да прорезал голос. — Яким! Яким! — звал Николай рвано и с хрипотой в голосе. Ночная рубашка уже давно прилипла к бледному телу из-за пота. Облизнув пересохшие губы Гоголь припал к бутылке губами, на языке снова появился вкус горечи и одновременно сладости. Но залился он в сильном кашле, и тут же отпрянул от бутылки. — Губите вы себя Николай Васильевич, — тут как тут уже подоспел Яким со стаканом воды. — Не твое это дело, — снова рваный вздох вырвался из его груди, — И прошу тебя, сгинь с глаз моих. — То зовете, то гоните, — проворчал мужчина, — Совсем уже головой поехали со своей выпивкой. — Крымским Татарам сдам! Но не успел Гоголь услышать ответ, так как вышел уже Нимченко за дверь, и комната полностью погрузилась в тишину, казалось даже птицы на минуту прервали свое щебетание.***
— Коленька, — шептал чей-то голос, он был едва ощутим, словно дуновение легкого ветерка при летнем дворе, — Николаша. — Ничего ли ты не забыл? Или кого? Послышался громкий и задорный смех, но он резко умолк, стоило лишь Гоголю открыть свои глаза. Красное пальто и глаза того же цвета яро выделялись на фоне тусклой, и ничем не примечательной комнаты Гоголя, да и сам Николай Васильевич казалось уже полностью сливается с интерьером. Лицо Якова Петровича исказила улыбка, которая все же больше напоминала оскал. — Совсем не соскучились? Коль не мил я вам, в своем обличие? — Сгинь, зачем мучаешь меня ты в снах моих? — Скучаю я по вам, голубчик мой, да вот только время все не найду наведаться. — Вы уже соизволили прийти ко мне. — И то верно, — подтвердил слова Николая Гуро. — Неужто, мучать меня собираетесь? — Не дьявол я уж извольте, — с усмешкой в голосе ответил Яков Петрович. — Тогда зачем нарушили вы покой мой? — тихо прошептал Гоголь. Взгляд Гуро из насмешливого резко стал серьезным, из-за чего Николай на секунду напрягся. — Возвращайтесь-ка вы в Диканьку. Напряжение которое было едва заметным в воздухе стало практически ощущаться, Николай посмотрел на него ошарашенно и со страхом в глазах. Его лицо стало еще бледнее чем было, хотя казалось так быть и вовсе не могло. — М-мне нет н-никакого смысла этого д-делать, — почти что на каждом слове запинаясь отвечал юноша. Слишком больно ему было вспоминать ужасы Диканьки куда они приехали с Яковом Петровичем Гуро, но уехал Гоголь один, и с ощущением всепоглощающей дыры в груди, которою он отчаянно пытался заполнить алкоголем, но получалось из рук вон плохо. Воспоминания о сгоревшем доме, о последнем что осталось от Якова Гуро, и его могила, в которую он себя зарыл, тонув в алкоголе Гоголь продолжал уходить в забытье, из-за чего старые воспоминания снова посыпались на него как песок на голову. Гуро ничего не отвечал, а лишь пронзал его острым взглядом, словно хотел что-то достать из него, но никак не мог ухватиться за ниточку. Бутылка терпкого алкоголя все еще лежала на том месте где он ее оставил, и не раздумывая Николай Васильевич припал к бутылке, и снова ощутил этот терпковатый вкус, боль притупилась. — Боль не заглушить в крепком коньяке и дорогом вине, Николай Васильевич. Поэтому из искренно чистых побуждений прошу вас остановиться. И Гоголь остановился, не задумываясь. Такой покорности и преданности мог позавидовать любой. — Яков Петрович, — заскулин он как псина, хотелось почувствовать впервые за долгое время одиночества тепло человека, прижаться к несомненно жесткой руке державшей трость и не отпускавшей ее практически все свое время, — Яков Петрович. — Я знаю Коленька, я знаю. Спал Гоголь впервые за долгое время спокойно и ни о чем не думая, даже нечисть не осмелилась наведываться в думы к темному, ведь все прекрасно знали, что на страже снов юноши стоял грозный зверь.