Меж двух огней

       – Ты до сих пор живешь с отцом? – удивился Америка, прекращая вертеть ложкой в своем стакане с коктейлем. – А как же стать взрослым и съехать? – он слегка усмехнулся, но не колко, по-доброму изумленно. Россия отвел взгляд и пожал плечами, словно не видел в этом ничего такого. – У нас большой дом, места хватает. К тому же вопрос о наследии пока не решен, по… многим причинам. – ну, не говорить же ему, что омег на их земле делать главами государств не принято. Это слишком большая ответственность, и русский и сам понимал, что еще не готов к ней. США замолк и уставился на него любопытно, изучающе, но в его взгляде не было холодности и остроты чистого просчета – скорее он смотрел так, словно желал узнать его поближе просто из природного интереса и симпатии. России, в общем-то, было все равно, кто и как на него смотрел, если дело не пахло угрозой или новой войной. Они сидели в кафешке посреди летнего парка, и за окном приветливо покачивались зеленые кроны деревьев, бегали дети и степенно прохаживались по мощеным аллеям гуляющие. Ветер шевелил его волосы, вздувал тонкую светлую ткань футболки, ласково дул на открытые колени, как когда-то отец, после того как Россия опять падал и расшибал их в кровь – чтобы меньше болело. Боль действительно отступала. С США он встречался уже полгода, и единственный его потайной страх – это как бы Союз не узнал о его похождениях. Русский все еще был девственником, и не сказать, чтобы он не понимал, как к этому относится сам американец. Но тот держался стойко и не лез – водил по вот таким кафешкам, гулял с ним в парке и тщательно притворялся перед остальными странами, словно они по-прежнему в состоянии полу-холодной войны и соперничества. Россию, в принципе, все устраивало – разве что порой он скучал от болтовни Америки, пытающегося заполнить хоть чем-то время их встреч. Этот горячий техасский парень не любил бездействовать и вечно что-то делал, что-то придумывал, куда-то спешил. Рядом с ним русский – редко, но все же – ощущал себя старым, доживающим последние деньки дедом, упорно окружающим себя покоем и ворчащим каждый раз, когда его пытаются куда-то вытащить. Он спокойно смотрел на носящихся, прыгающих, громко смеющихся и лепечущих детей, и чувствовал тихую радость за них, будто знал: вот оно – будущее, прямо здесь, на его глазах, и есть те, кому можно вверить этот мир. Есть те, кто продолжит твое дело после того, как тебя не станет. Порой его правда пугали такие мысли, и тогда русский с какой-то затаенной тоской думал, что он не тот, кто нужен Америке. Они просто слишком разные, у них слишком разные взгляды на мир – и, он не побоится это сказать: возможно, он просто слишком стар морально для США. Тому хочется страсти, любви, пылких признаний и патетических чувств. Россия – не тот, кто мог дать все это. Его идеал – это сидеть в большом доме, вечером, при свете старенькой желтой лампочки, навевающей воспоминания, и читать стихи давно почивших поэтов позапрошлого века. Его идеал – это гулять среди тихо шуршащих листьями берез и думать, думать, думать… не важно, о чем – просто обо всем, охватывая мыслями всю Вселенную целиком и разом. Пытаться разобраться, для чего она – жизнь. Вот он есть – а вот его не стало. И что потом? В чем смысл этого всего? Что с того, что он так долго страдал, любил, стремился к развитию. Если его не станет – и на его место придет другой, совершенно непохожий, с другими мыслями, целями и желаниями. Возможно, у него даже менталитет будет прямо противоположный. Что с этого. – Когда мы все расскажем? – вдруг спросил американец слегка раздосадовано. – Скрывать такое всю жизнь не получится. Не думаю, что твой отец настолько… страшен, а если и так – я всегда смогу тебя защитить, ты же знаешь. Можешь переехать ко мне, я буду только рад. Америка давно настаивал на этом. Он любил Россию, Россия – его, но таких кардинальных перемен русский не хотел. Может, и боялся – кто знает. Но никак не отца. Было что-то, чего он не мог объяснить. Не мог объяснить, почему уверен, что не сможет долго жить на чужой земле. Не мог объяснить, почему не хочет разрывать связь с отцом – а в том, что это случится, когда все вскроется, он не сомневался. Он долго думал об этом, и всякий раз эти размышления приносили только муки, из-за чего он не видел пути их решений. США было проще – это не он должен был буквально бросить все и начать жизнь заново, оторванный от всего родного, что раньше так ценил. Это не от него отречется отец. И даже не ему придется… подумать даже страшно – когда-нибудь… все же… прогнуться под кого-то. Россия не мог этого признать, но именно этого он больше боялся. Наверное, сыграла на руку его неосведомленность в сфере семейной жизни, отношений и проч. Он посмотрел достаточно видео, прочел достаточно «познавательных» статей по этому вопросу – но все равно не мог представить себе, как он будет раздвигать ноги перед кем-то. Даже если это его альфа. Легкий укол паники настигал его каждый раз и заставлял прекращать моделировать в голове сцены из порнофильмов, в которых на месте актеров был он и США. Вот что пугало его до дрожи – а не злость отца. Если он переедет к США – дороги назад уже не будет. А там – дети, ответственность, семейная кабала: сиди дома, воспитывай, вари борщи (а в его случае – учись жарить бургеры) и каждый вечер соглашайся – потому что Америка обеспечил его всем, он – зарабатывает, как альфа, а русский – содержит семью и позволяет ему расслабиться ночами, как омега. Плевать все хотели на толерантность – это законы и уступки для людей, а он – страна, к тому же страна, проживающая на чужой территории и сидящая на шее у могущественнейшей державы. Тут хочешь-не хочешь, а правила соблюдать придется чисто из моральных принципов – тебе дают, ты плати. Иначе – неуважение. И менталитет России не позволял ему оставаться в долгу и сидеть нахлебником. И именно этого от него ждал США. Не его вина – русский его прекрасно понимает. Будь он альфой – ему бы тоже хотелось, приходя домой после трудного рабочего дня, встречать там любящую омегу, вкусный подогретый ужин и ласки в постели – как награда за то, что он трудится в поте лица, чтобы содержать семью. В тот-то и проблема, что Россия для этого не подходил, даже если казалось иначе. Он был тихим, умел терпеть и переносить боль, хорошо готовил, любил детей и, если надо – в хозяйстве ему цены не было. Но не в этом он хотел видеть свою дальнейшую жизнь. Он умел подчиняться, но лимит этот заканчивался слишком быстро. Россия хотел творить, создавать что-то новое, будь то идея или оружие. Он жить не мог без свободы, и если его запирали в клетку – быстро выходил из себя и принимался ломать стены. Его терпение не вечно. Просто сегодня мы хотим быть послушными и покорными, чтобы нас приласкали под умиленные вздохи, или чтобы перетерпеть буйство природы или войны так, дабы не чувствовать на своей шкуре ее хлесткие удары. А завтра – душа уже просит выйти из дома и пойти скитаться налегке по всему миру, крушить башни несправедливости и закрывать сирийских граждан от пуль террористов своим телом. Все в жизни непостоянно, а то, что предлагал ему и хотел от него США – постоянная неволя. И ведь как сказать, если все же любишь?.. Над этим он и думал. Поэтому Россия не отвечал, увиливал, молчал. Америке не нравилось, но он показывал чудеса терпения. Любовью и лаской можно было добиться куда больше, чем оружием и репрессиями. Это было его главным правилом. И впору было подумать, что США – эгоист и злодей, пытающийся закабалить невинную овечку. Но ведь он хотел как лучше, и русский понимал это. Ему самому будет житься счастливее в богатом американском доме, легче – не думая о том, как выжить и защитить себя и своих детей, потому что все это ему предоставят. Тихая, размеренная, счастливая семейная жизнь. Об этом мечтали многие, а досталось это счастье именно России, и он чувствовал нечто сродни вины, потому что не мог научить себя ценить это. Но, в то же время, разве это плохо – хотеть жить так, как сам считаешь нужным? Жить свободно, независимо от всех. Да, порой будет трудно. Нужно будет выживать, искать работу, пахать как конь, чтобы прокормить себя и обеспечить семью, и дети вряд ли скажут тебе спасибо за нищее детство, за твое вечное отсутствие на работе, за то, что они живут без отца. Нет, дети будут проклинать тебя, как сейчас некоторые республики проклинают Союз. Но все же они понимают: если бы не лишения, не проблемы и падения – не поднялись бы так высоко. Не ценили бы жизнь так искренне, не любили бы мир так чисто. Как если бы не было войны – люди не научились бы ценить мир. – Не нужно. – наконец тихо сказал русский, понимая, что американец, должно быть, уже заскучал ждать ответа. – Просто… не думаешь, что еще слишком рано? Он поднял на него неуверенный, даже извиняющийся взгляд. США явно не был доволен таким ответом – но так же он не мог противиться этому жалостливому взгляду, как любой альфа не может злиться на своего омегу. Это скорее заложено в их природе. Альфы чисто физически не могут причинить боль истинным парам, потому что влечение, называемое в народе сентиментально «любовь», не позволяет им этого сделать – это как некий барьер. Даже если очень хочется ударить – не ударяет. Запрещено природой. Зато сношаться природой очень даже дозволено, поэтому так часты случаи, когда в порыве гнева альфа не бьет, а насилует. Может, кому-то это и нравится, а кому-то – причиняет еще большую боль из-за возникающего после чувства несправедливости и даже унижения. Что с того, если этот парень – твой истинный, если ты каждый день не можешь нормально ходить, страдаешь от недосыпа и синяков и чувствуешь себя использованным, видя, что суженный ходит и сияет, как начищенный самовар?.. – Рано? – скептически тянет США. – Россия, полгода для тебя – мало? Сколько тебе нужно – я готов ждать, пока ты не будешь готов, но… Он заминается, на секунду отводит взгляд и кусает губу. Наконец, находит более подходящие слова. – Терпеть тоже трудно. – и смотрит на него прямо, открыто, хотя неловкость все же проскальзывает в голосе. Россия понимает, о чем он, и от этого по телу пробегают противные мурашки. Да, он знает. Трудно. У него было много одиноких течек – он знает, что такое терпеть. Но все же с каждым разом, когда те проходят, к нему снова возвращается страх и даже отвращение. К себе и ко всем, кто относится к этому делу чересчур поверхностно. Конечно, у них тут не средние века и секс не преподносят как что-то торжественное, таинственное, то, что должно происходить только по любви и только на роскошной кровати в роскошном замке, в особенный день. Должно быть, он просто слишком оторвался от мира и не поспевает за временем – но Россия терпеть не может пошлости, обыденных шуточек ниже пояса и то, как просто некоторые воспринимают это. Может, это все же его тараканы, может, его кто-то изнасиловал в детстве – а он и забыл, но только когда они с США начинают обсуждать эту тему – внутри тут же червяком шевелится омерзительный липкий страх. Что с ним не так? Он почти отчаялся и, даже несмотря на все чувства и убеждения, готов был серьезно предложить Америке разойтись как друзья, а потом месяц не выходить из комнаты и сидеть на антидепрессантах или топить жизнь в водке. Россия нервно вздохнул, забегал зрачками по столу, перекинулся на помещение кафе, заерзал. Америка ждал, нахмурившись – видимо, заметил его нервозность. Но он ничего не успел сделать. – Знаешь, мне пора. – быстро и сбивчиво пробормотал русский, хватая свой небольшой рюкзак, вставая и одновременно перекидывая его через плечо. США машинально взволнованно поднялся следом, но Россия махнул ему рукой, давая понять, что это ни к чему, и вышел из-за стола. – Пока. – бросил он прежде, чем буквально выбежать из кафе под удивленный непонимающий взгляд Штатов. Черт, он действительно ведет себя как истеричка. Но больше России не нравилась мысль, что после придется с ним разъясняться. Типа, он должен сказать уже о своих страхах, разве нет? США прав, полгода в их время – не такой уж маленький срок. А для альфы полгода голодовки по чужому телу – и вовсе невыносимы. Должно быть, Россия сам – чертов эгоист. Должно быть, его и правда изнасиловали в детстве и просто стерли память потом. **** – Ты рано сегодня. Что, поссорились с Украиной снова? В прихожей хлопнула дверь, и из кухни выглянул Союз. Россия, перед этим выдохнув, словно собирался прыгать с вышки в бассейн, натянул кривоватую улыбку. Разувшись и пройдя в дом, он заглянул через отцовское плечо на плиту и потянул носом воздух. – Ммм, пахнет вкусно. – оповестил он. – Что это? – Так, кулинарные эксперименты. – хмыкнул СССР, вытирая руки полотенцем. – Когда ты ушел, я заглянул в холодильник и понял, что все, что ты наготовил вчера, уже кончилось. А есть хотелось. Россия почувствовал вдруг, как сердце на мгновение сдавило и тут же отпустило. – Прости. Он уткнулся носом в плечо Союза, привставая на цыпочках, потому что все еще был значительно ниже него. СССР взглянул на него несколько удивленно. – Что? За что это?.. Россия не ответил, все еще пряча лицо на его плече, а затем вдруг осторожно прижался со спины и обхватил отца руками в подобии объятия. Обычно они так не делали, но сейчас Россия чувствовал, что нуждается хоть в каком-то тепле как никогда. От СССР пахло родным теплом. Такой знакомый до боли запах альфы, въевшийся под кожу. Союз замер, бросил полотенце на стол и, несколько помедлив, все же накрыл руку России своей. – Эй, что за омежьи нежности? – немного неуверенно усмехнулся он. – Ты сильно занят? – вдруг спросил Россия, поднимая голову и просяще глядя на отца. СССР скептически глянул на плиту, по которой уже разлились моря молока и выкипевшего супа, еще раз хмыкнул и качнул головой. – Если ты после научишь меня готовить хотя бы лапшу – я весь твой ближайшие полчаса. Россия радостно улыбнулся и закивал, стараясь не обращать внимания на то, что фраза вышла довольно двусмысленной. Его отец вообще не воспринимал такое понятие, как «двойной смысл», будучи слишком прямолинейным, и порой случались такие вот казусы. Да, это время определенно не для них. Они привыкли все говорить в лоб, прямо и по делу, и до недавнего времени и России были чужды все эти «пляски» и ужимки во время разговоров, когда нужно подбирать каждое слово, пытаться подстроиться под собеседника и угадать его настрой, чтобы беседа не завершилась после пяти минут с ее начала. Россия вот уже минуты три молча крутил в руках чашку с зеленым чаем, все еще обдумывая, как начать и надо ли ему это вообще. СССР терпеливо ждал, причем было видно, что промедление его совершенно не волнует. Он спокойно принимал, что сыну нужно немного времени подумать, перед тем как начать говорить, и не искал в этом каких-то подвохов и скрытых смыслов по типу: может, что-то не так? Что-то случилось? Почему он нервничает и ничего не говорит? С Союзом Россия мог по-настоящему расслабиться, зная, что о нем не подумают чего «не того», не поторопят его, не нужно было заботиться о том, чтобы не наскучить собеседнику или заинтересовать его. Наконец он тяжело выдохнул и прикрыл на мгновение глаза. – Я… я хотел спросить кое-что, пап. СССР взглянул на него, давая понять, что он готов выслушать. Россия поджал губы. Они редко – если не сказать никогда – обсуждали тему полов, но… – Я понимаю, что ты можешь не понять меня, потому что ты альфа… - начал он и сам осекся, вдруг подумав, что это не очень хорошее начало. Но это же не США, не какая-то другая страна – это Союз. Перед ним можно как угодно. – Но, просто… я не знаю, я устал гадать, что со мной, почему я так боюсь… Он замолк на полуслове, против воли порозовев сильнее обычного и закусив губу. – Боишься вступать в связь? – закончил за него СССР, спокойно и будто совсем не удивленно глядя на сына. Россия поднял на него шокированный взгляд. – Как ты… – Я вижу. Русский смутился еще сильнее и, не удержавшись, спрятал лицо в ладони. – Это что, так заметно? – раздался его приглушенный, слегка дрожащий голос. Союз тихо вздохнул и покачал головой, приподнимая уголки губ. – Не забывай, что я твой отец и знаю тебя как никто другой. Я догадывался. А уж теперь, когда ты завел разговор о полах… – И что мне делать? – прямо спросил Россия, глядя на него умоляюще и отчаянно, не желая больше продолжать ту тему. СССР на мгновение слегка нахмурился и внимательно поглядел на него. – А что же, именно сейчас у тебя появилась проблема, связанная с твоим страхом, которую ты хочешь решить..? – он приподнял бровь и чуть опустил подбородок, глядя на него. Россия снова зарделся пуще прежнего и быстро замотал головой. – Нет, с чего ты взял! Просто… люди и страны вокруг меня обсуждают это, да еще и так спокойно – а я все чаще ловлю себя на мысли, что не могу слушать их. Это… противно, что ли… – Ты представлял, как будешь заниматься этим, и испытывал страх, так? – совершенно спокойно спросил СССР, и Россия почувствовал, что, черт возьми, он не вынесет. Эта сверхдержава будто читала его мысли, которыми он бы ни с кем не желал делиться. Россия готов был взвыть, когда внезапно почувствовал чужую широкую ладонь у себя на плече, оторвал лицо от своих ладоней и поднял его, все красное, как пасхальное яйцо, встречаясь взглядом с отцом. – С тобой все в порядке. – утешающе тихо произнес Союз, заглядывая в его глаза. – Это нормально – бояться, тем более что ты – омега, и, догадываюсь, что тебя пугает твоя принимающая роль. К тому же в новостях всплывает куча информации об изнасилованиях, семейных побоях и прочем – везде страдают именно омеги. Я уверен, что в таких условиях скорее странно НЕ бояться, так что в этом нет твоей вины. Россия не мог оторвать от него взгляд, и в какой-то момент он почувствовал, как щиплет в носу, а реальность перед ним становится размытой. Он не удержался, быстро поднялся и резко обнял СССР, утыкаясь мокрым лицом тому в домашнюю рубашку. Союз успокаивающе гладил его по спине, по волосам, сжимая в ответ содрогающееся тело. Слабый, ранее не заметный вообще запах омеги становился все острее и насыщеннее, и, в конце концов, красный уже от ушей до ключиц Россия быстро тюкнулся мокрыми солеными губами в щеку СССР и, прошептав сбивчивое и полное искренней благодарности «Спасибо», убежал на второй этаж, где в своей комнате и закрылся на ближайшие четыре дня. Союз слегка недоуменно глянул ему вслед и коснулся пальцам щеки. Никогда раньше он так не делал. Вообще, это первый раз, когда они заговаривали о чем-то подобном, и не сказать, что сам СССР чувствовал себя свободно. Он просто не умел выражать чувства словами и правда считал, что на такие темы у них в семье табу именно из-за того, что Россия может его не понять. Все же, как сложно альфе растить омегу. ***** Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда он упал с кровати, уткнулся лицом в пол и извивался ужом, издавая болезненные стоны. В этот раз течка началась раньше обычного, и было непонятно, что могло нарушить цикл, если всякий раз до этого она настигала ровно по расписанию. – Россия? Почему ты так долго не брал, ты… – Мнххх, США, давай… я… ха, потом перезвоню? – еле выдавил русский, корчась на полу и сжимая зубы. – Что случилось?.. – голос американца вмиг потяжелел и напряженно зазвенел, когда он услышал сдавленные стоны на том конце провода. – Й-а.. я не могу говорить. – русский хотел было сбросить вызов, но что-то его остановило. Нежелание объяснять все потом, когда он придет в себя и опять будет дико краснеть, разговаривая с ним, и чувствовать себя… предателем. Черт возьми, он правда слишком печется о его чувствах, хотя русский, должно быть, страдает тут побольше альфы! – Это… началось раньше, еще вчера. – сглотнув и выровняв голос, кое-как произнес он. – Так что в ближайшее время не увидимся. Но США не хотел так быстро отступать и остановил его, попросив не класть трубку. – Стой… Стой, Росси… может, может мне приехать..? – немного неуверенно, но настойчиво попросил он. Россия внезапно вспыхнул гневом от одной этой простой фразы. Нервы ни к черту. Что он себе позволяет? А что позволяет России реагировать так агрессивно?.. – Не смей! – буквально гаркнул он, но тут же снова зашелся протяжным стоном. – Отец дома. Не смей. – уже тише повторил он и, ощутив что-то гадкое, желчью заполняющее нутро, какое-то мерзкое чувство почти-что-отвращения, сбросил вызов, не дождавшись ответа. Он не хотел, дико не хотел, чтобы США приезжал и видел его таким. Страх снова затопил внутренности, защекотал под кожей. Россия глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться. Ничего, ничего – папа тут, он не пустит Америку в дом… это был верх эгоизма, но он ничего не мог поделать со сковывающим сердце ужасом, возникающим, стоит хотя бы на мгновение допустить, что США окажется рядом с ним во время течки. «Просто время еще не пришло». – успокаивал себя русский, чувствуя, как постепенно отходит первая волна. А может, он вообще фригидный. Да, скорее так и есть. Все остальное – лишь глупая природа. **** – Может, объяснишь, что это было. – ровный твердый голос Америки застал его на выходе из школы. Тот поймал его после уроков. Россия сжался и отвел взгляд, но вырвался из захвата и пошел дальше, давая понять, что не собирается говорить, стоя в толпе выходящих студентов. Он заговорил, когда они дошли до первой остановки. – Я тебе сказал. Течка началась преждевременно. – Россия все так же е поднимал глаз и хмуро пялился в землю. Ему не нравились такого рода разговоры. Складывалось впечатление, будто он что-то кому-то должен. Нет, не должен. Он – свободная суверенная страна, и все долги уже раздал. – Ты знаешь, о чем я. – недовольство сквозило в тоне США – видимо, он уже устал ждать. Даже его терпение не вечно. – Почему… почему ты не подпускаешь меня к себе? Неужели это так приятно – справляться с этим в одиночку? Можешь не заговаривать мне зубы – я знал достаточно омег, и все они как один твердили, что это – невыносимо, когда без альфы. Так что тебе мешает просто позвать меня помочь тебе? Он остановился, со странным отчаянием заглянув в его глаза. Россия подумал, что пора сказать. Сказать о своем страхе. Но… – Я же говорю – отец. Он все время дома, он буквально сторожит меня в эти дни. Что, ты думаешь, будет, если вдруг я не приду домой во время течки? СССР знает мой цикл наизусть – он тут же забьет тревогу. Америка долго смотрел на него, будто пытаясь заглянуть в самую душу или догадываясь, что русский врет. Хотя все же он не врал – просто не договаривал. То, что отец с ума сойдет, если узнает, что в течку его чадо разгуливает непонятно где – встряхнет весь мир, но найдет его. А вдруг прижали к стенке в подворотне? А вдруг похитили? Все может быть. Он будет переживать, носиться, не находить себе места, в то время как Россия преспокойно будет кувыркаться в американском пентхаузе? Нет. Он просто не простит себя за это. – Так давай просто расскажем ему. Расскажем всем. Хватит скрывать это. – Америка заломил брови, непонимающе искривил губы, подходя ближе. Россия не сводил с него настороженного взгляда, пытаясь придумать, что на это ответить. Рассказать? Он в своем уме? Это всего лишь какие-то жалкие полгода – а он хочет наплевать на историю, на их извечное противостояние, на остальные страны и мнения всего мира?.. Это не мыльная опера, в конце которой все непременно будут счастливы. Мир не изменится по их велению, стоит им показать «всю силу любви». Они даже не смогут умереть в один день – хотя бы потому, что Россия чувствовал: он не готов умирать ради этой любви. И это – нормально. Ненормально – это подростковый максимализм, с которым США в последнее время смотрит на мир. Он так задумался, что не заметил, как Америка подошел вплотную и осторожно, мягко положил ладонь на его щеку. Заглянул в глаза. И поцеловал. Россия тут же забыл, что хотел сказать. Все же, что бы это ни было – в груди щемило и нутро затопляло нежностью всякий раз в подобные моменты. Это не было желанием, похотью – не было даже страсти. Но, кажется, именно это чувство люди называли любовью. Настоящей. США обвил руками его талию, прижимая к себе, и углубил поцелуй, сминая его губы и мягко обводя их языком. Это, черт побери, была автобусная остановка, и они сосались прямо тут. Хотя обоим было плевать. В какой-то момент в голове русского пронеслось: «Это не так уж страшно. Это же США. Он не причинит боли. Может, стоит попробовать..?». Словно в подтверждение его мыслей Америка оторвался от его губ, провел руками по спине и тут же припал к шее легкими горячими поцелуями. Их прервал внезапный гудок проезжающего автомобиля, отчего оба подпрыгнули на месте, тут же вспомнив, где они. Посмотрели друг на друга. Раскрасневшиеся, чуть запыхавшиеся, с ярко-алыми губами. И тихо рассмеялись, продолжая стоять в обнимку, пока люди заполняли остановку и косо поглядывали на них. **** На этот раз это действительно стало неожиданностью. Слишком неприятной. Россия сидел в классе на внеурочке, и стрелки на часах отбивали полтретьего, когда внизу живота вдруг разлился тягучий жар. К щекам тут же прилип румянец, стало трудно дышать. Он кое-как поднял руку и, не дождавшись разрешения учителя, вылетел вон из класса. Его обуяла настоящая паника. Россия пулей влетел в туалет и заперся в одной из кабинок, но страх не ушел. Течка началась на два дня раньше положенного. И он даже не представлял, что теперь делать. Он один, в школе, полной альф, и у него даже друзей толком нет, а братья и сестры учатся в разных классах. Сейчас в здании не было никого из них – а если и были, то очень далеко, и вряд ли бы они смогли помочь. Россия дрожащими руками принялся рыться по карманам – и едва не взвыл, когда вспомнил, что оставил телефон в классе. Нельзя туда возвращаться – от него наверняка несет, кто-нибудь из альф заметит и пойдет за ним, а там уж прихлопнуть в подворотне – как раз плюнуть, потому что русский сейчас не в лучшей форме. Он мог позвонить отцу. Тот утром уехал на работу, но омега был уверен, что позвони он ему – СССР бросил бы все, но примчался и забрал его домой. Россия тихо заскулил, хватаясь за живот, и ткнулся лбом в тонкую перегородку кабинки. Вдруг из коридора послышались приближающиеся шаги, и русский замер, словно кролик перед удавом, когда обостренным обонянием уловил запах альфы. Шаги замерли на пороге туалета. А потом переступили его и вошли. В омежий, сука, санузел. Россия затаил дыхание. Его все же почуяли и выследили. Он весь сжался, с ногами забираясь на закрытый унитаз, обхватил себя руками и огромными от страха глазами уставился на хлипкую белую дверцу. При всем желании более-менее сильный альфа мог вынести ее с одного удара. Шаги замерли где-то в середине помещения. А потом странно знакомый голос как-то взволнованно произнес: – Россия, ты тут?.. Россия все никак не мог вспомнить, где он его уже слышал: ужас сковал сознание, и все, что он мог делать в этот момент – сбивчиво молиться про себя, путая «Отче наш» с обращениями к Деве Марии. А потом до него дошло: это же США. – Россия, я чувствую твой запах. – голос Америки вновь, как тогда, потяжелел, но все же звучал скорее взволнованным. – Тебе нельзя здесь находиться. Пойдем, я помогу – отвезу тебя домой. Россия все еще плохо соображал от страха, и запах альфы по ту сторону дверцы лишь туманил голову сильнее. – Т-ты… альфа. – наконец смог выдавить он, возражая. – Я обещаю, что ничего не сделаю. – после секундной заминки уверил американец. А потом в доказательство добавил. – У меня есть затычки. Не бойся. Русский прикрыл глаза. Должно быть, ему повезло, на самом деле, а он – просто жалкий параноик. Ему правда нужна помощь. А отказываться от нее сейчас, когда так любезно предлагают – просто верх идиотизма, и Америка, чего доброго, может подумать, что Россия ему не доверяет. Они, в конце концов, пара. А он тут ведет себя как дитя. – Надень. – наконец глухо просит он, слезая с унитаза и несмело дотрагиваясь до щеколды. США что-то приглушенно мычит, с той стороны раздается возня – это он ищет фильтры. А потом, спустя полминуты, говорит: – Готово. Я ничего не чую. Выходи. Россия делает глубокий вздох, как перед прыжком в воду, и щелкает открывающаяся дверца. Черт, а вот он-то все чувствует. И одуряющий запах корицы и кока-колы бьет прямо в голову, отчего он тут же сгибается пополам и сводит колени. Лицо горит адским пламенем, как и все внутренности. Мгновение Америка, должно быть растерянно, стоит, а потом подскакивает и хватает его за плечи, придерживая. При этом он прижимается чересчур близко, словно не догадываясь, какой эффект это производит на омегу. Русский хочет захныкать от нахлынувших ощущений и просто упасть, чтобы больше не подняться, но его уверенно хватают на руки, и дальше все – как в тумане. Он не чувствует под ногами землю, но хорошо ощущает тряску, пока США быстро идет к выходу, держа его, свернувшегося в позу эмбриона и свесившего ноги с чужих предплечий, на руках, и иногда дико рычит на кого-то – наверное, на попадающихся по дороге альф. Затем его бережно укладывают в машину на заднее сиденье, хлопают дверью и ударяют по газам. Россия корчится и дышит прерывисто, чувствуя, как в венах вместо крови гуляют гормоны, и как намокают штаны. Ему неудобно, душно, хочется сорвать с себя тряпки и почувствовать прохладный ветер на разгоряченной коже, но он все еще помнит, хоть и мутно, что находится в чужой машине, а совсем рядом – США, впервые видящий его таким. Стыд сменяется страхом, потом – странным предвкушением, и в итоге все это исчезает под обрушившейся на него волной звериного желания. Он уже не думает, плохо это или хорошо, что он делает и что с ним будут делать. Но в мысли внезапно врывается образ отца, должно быть, и не подозревающего о том, в какую передрягу по собственной глупости попал его сын. И вот теперь – России по-настоящему стыдно. Он чувствует себя предателем. Представляет, как ошарашено-разочарованно будет смотреть на него Союз, когда обо всем узнает. И его хватает только на слабый болезненный хрип: – Пожалуйста, отвези меня домой… к папе… Он запрется у себя в комнате, как все разы до этого. А СССР, точно почуяв, когда у сына схлынет первая волна, принесет ему в комнату чай и каких-нибудь пирожных, чтобы омега так не мучился от голода. Потреплет по голове, укроет его, абсолютно голого и мокрого, пледом, и будет сидеть рядом, пока Россия не почувствует вновь накатывающее возбуждение и тихо не попросит его уйти. США не отвечает и продолжает молча вести машину, так что вскоре русский от тряски и пока еще слабой течки проваливается в вязкую хрупкую дремоту. **** Но просыпается он не дома. Вокруг – незнакомая комната, большая кровать и кремовые шторы. В его спальне они серо-голубые, как глаза омеги. Но не успевает Россия что-либо сообразить, как тело прошивает новой волной возбуждения, намного острее прежней, и рассудок тут же мутнеет. Черты комнаты расплываются, смешиваются, превращаются только в запах и огонь внутри. Он пропускает момент, когда в комнату входят. В нос ударяет одуряющий запах кока-колы с корицей, и кто-то тихо гладит его по голове. – Тшшш… - шепчут ему, успокаивая, нежно проводят по щеке, и матрас рядом с ним прогибается от веса чужого тела. Русский еле слышно стонет и инстинктивно подается вперед, к ласкающей ладони, трется и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая терпкий аромат альфы. «Это же США… может, стоит..?» - проносится воспоминанием где-то на задворках сознания, и непонимание и опаска, которые еще оставались в этот момент у омеги, пропадают окончательно. Да, это же он. Он ничего плохого не сделает. Русский уверен. Он чувствует, как его мягко опрокидывают на постель, как течет по ногам и неприятно липнут штаны. Как тонкие заботливые руки осторожно помогают ему избавиться от одежды. Внизу живота сжимается тугая пружина, которую будто раскаливают на огне. Омега нетерпеливо хнычет и чуть вскидывает бедра, выглядывая на своего альфу из-под опущенных ресниц. США не может поверить, что делает это. Что все происходит на самом деле. Он думает, что это – край, но ему хочется еще. В голове – красный жаркий туман, но альфа все еще помнит, кто перед ним, и как долго он ждал этого момента. И все же что-то останавливает его на пару секунд, заставляет подняться и окинуть взглядом раскинувшееся на кровати тело. Россия сейчас выглядит таким маленьким, таким хрупким. У него болезненно-алые скулы, блестящие глаза и влажные раскрасневшиеся губы. Волосы разметались по подушке, дыхание давно сбилось напрочь. И Америку будто ударяют струей горячей воды из пожарного шланга. Он резко падает на омегу сверху и впивается в его губы, тут же добираясь до языка. Он должен быть осторожным. Нежным. Аккуратным. Потому что американец все еще краем сознания – это давно въелось в подкорку – помнит, кто отец его омеги. И все же… **** Россия просыпается ближе к обеду и, не открывая глаз, уже готовиться почувствовать запах свежезаваренного чая и печенья рядом, как обычно, когда отец после течек, если не уходит на работу, готовит ему завтрак. Но вместо этого он чувствует только странную внезапную ломоту в пояснице и незнакомый резкий запах, перемешивающийся с запахом чужого дома. Это… запах секса?.. Омега резко открывает глаза и вскакивает, но тут же сгибается пополам от пронзившей нижнюю часть спины боли. Испуганно заозиравшись по сторонам, он понимает, что это не его дом. А он сам лежит в липкой и влажной отчего-то кровати. Россия испуганно хватается за одеяло и подтягивает его ближе, до подбородка, когда замечает, что лежит еще и совершенно голый. Паника медленно, но верно захватывает его целиком, и к тому времени, когда в комнате появляется кто-то еще, он уже не помнит себя от страха. – Oh my God! США едва не роняет на пол чашки с кофе, которые несет в руках, и подскакивает к кровати, глядя на то, как Россия сидит, укутавшись с головой в одеяло, и, прижимая ладони к лицу, мелко подрагивает и всхлипывает. – Что случилось? – взволнованно касается его плеча Америка. – Что-то болит? Тебе нужна помощь?.. Россия, кое-как придя в себя и справившись с внезапными слезами, слабо качает головой и размазывает по щекам соленые дорожки. Он не знает, почему, но ему плохо. Ужасно. Должно быть, это стыд, а может, что-то еще – но эмоции внутри бурлят и не дают определиться. Может, быть, он без причины чувствует себя использованным. Да, должно быть, так и есть. – От-отпусти..! – вскрикивает омега и вырывает руку из хватки альфы. На мгновение сам пугается своей вспыльчивости, но потом так же, уже не обращая внимания на наготу, вскакивает с постели и ищет свою одежду у кровати на полу. Дергано натягивает сперва помятые штаны, а затем никак не может справится с пуговицами. Ему хочется побыстрее уйти. Сбежать, чтобы не видеть этого непонимающего взгляда альфы – официально его альфы, вообще-то – и не слышать его слов. – Что… что случилось, Росси… - начинает было Америка, уже боясь подходить к нему. – Я, я… прости меня, если что не так, я не хотел делать больно, я очень старался… – Я не давал согласия! – внезапно криком обрывает его русский, не оборачиваясь. И снова плечи его начинают дрожать. Это, черт возьми, был его первый раз – а он совершенно ничего не помнит, просыпается неизвестно где и с ноющей поясницей. На самом деле, не так он все себе представлял. Вернее, он понимал, что жизнь всегда кардинально отличается от его мыслей, но… Непонятно, откуда взялось это разочарование – ведь, по сути, никто ничего не нарушил, и сам он, видимо, вчера был не против, потому что США не позволил бы себе взять его силой – он верил в это. И это чувство удовлетворенности… Течка продолжалась всего день – даже полдня, а он уже не чувствует того жара, не чувствует желания или побочных эффектов, которые обычно проявляются после. Он чувствует себя нормально. Проблема, возможно, в том, что он правда ничего не запомнил, и складывалось впечатление, будто накануне его просто споили и трахнули. Он просто чувствовал себя шлюхой. Должно быть, все это – его тараканы, и он не должен вешать их на США. Но ему нужно было подумать и успокоиться, а для этого нужно было уйти. – Прости. – еле слышно прошептал он. – Прости, давай после поговорим? – омега извиняющееся взглянул на альфу. – Это было… неожиданно, хорошо?.. И, не говоря больше ни слова, он выбежал из его комнаты, а после – и из квартиры. Благо, до этого Россия бывал здесь не раз. **** – И где ты был? На пороге дома его, конечно же, встретил СССР. Россия опустил голову и нервно заломил руки. – Я остался переночевать у друга. Мы вместе делали проект, и так протянули допоздна… Прости, я не позвонил тебе – деньги кончились. – Ты мог пустить дозвон. – строго сказал Союз, глядя на него сверху вниз. Русский не ответил, только виновато взглянул на него и снова опустил голову. СССР вздохнул, не дождавшись чего-либо еще, и чуть отошел, позволяя сыну раздеться и снять обувь. – Ты забыл, что завтра у тебя начинается течка?.. – уже мягче и несколько обеспокоенно произнес он. – Мало ли что могло случится… Не делай так больше. – и, немного замявшись, добавил. – Я волновался. Россия замер. Отец не часто говорил о том, что чувствует. Считал, наверное, что проявление эмоций – не для него. Но в последнее время они стали больше разговаривать о том, о чем раньше молчали, и русскому это нравилось. Однако было ужасно трудно смотреть в глаза отцу, все еще помня сегодняшнее утро. И пусть о прошедшем ему не напоминало ничего, кроме ноющей поясницы и все еще горящего на щеках стыда от осознания – он отчего-то чувствовал себя виноватым. Ведь, по сути, кто для него Америка, а кто – СССР. Его не учили с детства ставить семью превыше всего, как учили США, но прививали уважение к старшим. Союз был не только старше – он еще и пережил жесточайшую войну всех времен, вырастил столько детей один и практически спас весь мир. И предавать его – это значило предать этот мир, свою историю и самого себя. Невыносимо больно. Но только было Россия хотел запереться в комнате, словно пытаясь защититься от всех и вся, и в первую очередь – от собственной совести, как глубокий голос окликнул его снизу. – Россия, иди обедать! На кухонном столе уже стояли тарелки горячего борща, а над ними возвышался еле заметно улыбающийся СССР. – Я таки научился готовить. – не без гордости сказал он. Россия странным взглядом окинул накрытый стол, а затем поднял его на отца. И, не выдержав, заплакал. **** Когда вокруг все рушится – появляется странное ощущение нереальности происходящего. Будто вы находитесь во сне. Будто мозг пытается оградить вас от потрясений и перегрузок, и потому блокирует нормальное восприятие окружающего. По крайней мере, так казалось России. Потому что в тот самый момент, когда мир раскололся, он не видел ни белого кафеля под ногами, ни своего побледневшего до жути лица в зеркале. Он слышал только глухие удары сердца в ушах и поначалу, признаться, даже не понял, что произошло. Он стоял в ванной. После того злополучного дня его возвращения от Америки у России прекратились течки, что не на шутку встревожило его отца. Тот настоял на походе к врачу. А врач, выслушав симптомы русского – слава всем богам, в тот момент отец стоял в коридоре за дверью и не слышал их разговора – улыбнулся и посоветовал ему купить тест на беременность. Россия тогда не понял – зачем. Наверное, совсем плох стал и перестал соображать. И сейчас, если честно, он мало что понимал, держа в руках тонкую пластмассовую ленту с двумя полосками в центре. Он пялился на нее долго, как баран на новые ворота. И в какой-то момент просто смял в кулаке. Побежал в гостиную и безжалостно сжег ее в камине. А потом кинулся звонить США. – Мм… что такое, honey?.. – зазвучал в трубке немного сонный голос. Россия, даже если возмутился, что тот дрыхнет в такой момент, быстро забыл об этом. – Поздравляю, дорогой. Я залетел. – грубым ядовитым тоном рявкнул в трубку он. Отдышался. Прислушался к повисшему с той стороны молчанию. – Э-это… милая шутка, малыш. – наконец хрипло и сбивчиво произнес США. России захотелось от души заехать ему по роже. – Рад, что тебе весело. Только вот не могу разделить твоего веселья. – мрачно возразил он. Снова молчание. Осознание. Вскрик и грохот падающего тела с той стороны. – Т-ты серьезно, Росс?.. – неверяще прошептал Америка. – Я уже еду! Где ты? – У себя дома. – Россия устало выдохнул и провел рукой по лицу, упираясь спиной в стенку и съезжая вниз. – Где еще я могу быть… Америка даже не спросил, дома ли СССР. Кажется, его довольно шокировала новость. Впрочем, неудивительно. Россия был просто в ужасе. Всего через пятнадцать минут к дому зарулила блестящая дорогущая машина США, и вот он сам уже вываливается из нее и летит по лестнице к двери. Ему открывает русский с изможденным лицом и чашкой ромашкового настоя в руке. На всякий случай он хрипло бросает: – Отца нет… на работе… проходи. Но Америка застывает на пороге, смотрит на него большими странно блестящими глазами, и неуверенная улыбка трогает его губы. Затем русский замечает, как его зрачки опускаются вниз, на омежий плоский живот, скрытый тканью домашней футболки. – Ты не врал?.. – шепотом спрашивает он. – Ты правда..? – И что с того. – огрызается Россия и нервно ерошит волосы на голове, вздыхает, проходит назад, в дом. – Ты не понимаешь?.. – восклицает американец, глядя на него несколько недоуменно. – Теперь мы можем – мы обязаны все рассказать! – Нет, это ты не понимаешь! – вскрикивает омега, резко оборачиваясь к нему. В глазах застыло отчаяние. – Что теперь будет? Какой ребенок, Америка?.. Мне всего семнадцать! Улыбка медленно сползает с губ США. Он смотрит на него так, словно хочет понять, о чем тот думает. – И что… меня это не остановит. Что еще ты предлагаешь? Теперь, когда ты в положении – мы просто обязаны… – Я никому ничем не обязан! – окончательно срываясь, кричит Россия, жмурясь и сжимая кулаки. Ему снова хочется плакать от безысходности. – Это… это ты виноват. Ты допустил это. Я не хотел! – Я просто пытался помочь! – тоже выходит из себя альфа, делая резкий шаг вперед. Русский вдруг вздрагивает и так же синхронно делает ша назад. Америка замирает. – Я боялся. – спустя пару минут тишины все же признался Россия. – Я боялся вступать в… контакт. А ты сделал это без моего согласия. – Ты не был против. – нахмурился Америка. – К тому же, я был осторожен как никогда… – Как никогда..? – горько усмехнулся Россия, ошеломленно глядя на него. – То есть до этого ты не был осторожен. США резко замолк. А затем гневно поджал губы. – Я старался для нас обоих. Естественно, до того, как я встретил тебя, у меня были другие. Но было бы хуже, если бы ты, тот, который боится, переспал бы с кем-нибудь таким же неопытным. Кто знает – может, случилось бы что пострашнее, чем беременность. Россия долго смотрел на него, переваривая информацию. Но проблема ведь не в том, что альфа спал с кем-то до него. Проблема в том, что сам русский об этом ничего не знал. А что если бы он мог заразиться чем-нибудь от него..? Возможно, он снова поступает эгоистично. Возможно, он просто сраная истеричка. Россия вздыхает, пытаясь успокоиться. – Прости. Просто… просто прости. Я не знаю, как на это реагировать, и вот… – Эй, все хорошо. Русский пропускает тот момент, когда Америка оказывается рядом и заключает его в утешающие объятия. – Я люблю тебя. – шепчет американец, утыкаясь подбородком в его макушку. Россия лишь молча сжимает того в ответ. **** Возможно, он и правда просто жалкий трус. Но истина все равно когда-нибудь бы вскрылась. И тогда Россия не смог бы взглянуть отцу в глаза. В тот же день, пока Союз был на работе, русский собрал все скромные пожитки и переехал к Америке. Конечно, Союз начал искать его. Но Россия оставил ему записку, а после даже переговорил с ним по телефону, пряча слезы и дрожь в голосе, что таково его решение, и СССР не может диктовать уже взрослому сыну свою волю. Он не знал, пригрозил ли США его отцу ракетами, дипломатами или судами, но очень надеялся, что тот вообще не встревал в это дело. СССР замолчал и больше не тревожил их. Просто как-то раз американец обмолвился, что тот больше не приходит на международные собрания. Это не на шутку встревожило русского. Не мог же такая сильная и имеющая такой вес на мировой арене страна просто отказаться от своих обязанностей и порвать связь с остальными странами из-за выходки сына. Глупого, надо сказать, сына. Но потом ему сообщили, что, судя по всему, СССР просто вновь оградил себя от всего мирового сообщества железным занавесом, и что творилось в его доме – стало полнейшей загадкой. Америка признался, что даже он с его новороченной техникой слежения и шпионажа не может пробиться через эту стену и узнать, что происходит в бывшем доме омеги. Россия перестал есть и стремительно худел. Что с отцом? Почему он так резко поменял политику? Неужели это все из-за него?.. Чувство вины призраком подстерегало его везде. Следовало, как тень. США всерьез забеспокоился о состоянии своей омеги, и даже пообещал, что специально прикажет создать такие радары, которые смогли бы пробиться сквозь железный занавес, но Россия закатил истерику и сказал, чтобы он не смел этого делать. Страх, что США сможет следить за отцом, грыз не меньше чувства вины. **** Так прошел ровно месяц, и за это время на фоне похудевшей тощей фигуры России отчетливо выделился его набухающий живот. Америка не мог нарадоваться и постоянно просил потрогать – говорил, что хочет почувствовать первый толчок их ребенка. Россия не стал говорить, что при таком сроке толкаться там просто не чему, и покорно позволял себя трогать. К слову, какое бы то ни было желание сопротивляться отпало у него вместе с аппетитом, и теперь ему было скорее плевать и на себя, и на ребенка, и на своего альфу. Он корил себя за это, но ничего не мог поделать. В какой-то момент, устав ждать первого пинка, США задумался и постановил, что им пора сходить на УЗИ. И тут Россия сопротивляться не стал, хотя выходить из дома и идти куда-то ужасно не хотелось. Хотелось упасть звездочкой на кровать и не просыпаться. В больнице они отсидели порядочную очередь и, наконец, вдвоем зашли в кабинет УЗИ. Врач острым взглядом окинул его худую фигуру, чуть выпирающий живот, и как бы невзначай посоветовал ему есть побольше белковой пищи. Россия на это никак не отреагировал, улегся на кушетку и спокойно перетерпел на своем животе и холодную смазку для катания, и щекотные процедуры вождения штуки, похожей на шариковый дезодорант, по коже. И все это – чтобы узнать, что срок еще маленький, и пол не определить. США, до этого нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу и жадно заглядывающий в черный экранчик УЗИ, заметно растерял большую долю энтузиазма. Но его успокоили, что еще рез месяц-два они смогут прийти снова и, возможно, увидеть результат. Они вместе вышли из кабинета и, так как больше никуда не планировали заглядывать, хотя Америка настаивал на том, что России нужно более тщательное обследование, потопали по белому коридору в сторону выхода. Америка чуть отстал, затормозив у стенда с расписанием приема врачей, а Россия все так же безвольно, ничего не замечая, плелся к выходу. Как внезапно кое-что не заставило его замереть и прирасти к земле. Нечитаемый, полный чего-то необъяснимого взгляд карих радужек словно пуля вонзился в него и пригвоздил к месту. Россия только сейчас, кажется, ощутил все последствия своего недоедания и недосыпа, потому что в глазах как-то резко потемнело, а ноги стали ватными и перестали поддерживать его в стоячем положении. Но в последний момент перед тем как упасть омега почувствовал, как чужие сильные руки подхватывают его и выпрямляют. Он не успел провалиться в обморок и теперь очень жалел об этом. – Ну, и кто же это? – прозвучал над ухом холодный металлический голос. – Девочка? Мальчик? Или, может, сразу двойня?.. Россия жалобно всхлипнул и зажмурился, словно готовясь к удару. Но СССР не собирался бить его. Он приехал сюда не за этим. **** Россия рыдал навзрыд, сжимая в тонких пальцах грубую ткань штанов отца, стоя на коленях на полу в гостиной, пока тот холодно-отрешенно взирал на него сверху вниз, сидя в кресле. Из глотки не вырывалось ничего, кроме мычания и всхлипов. – Хватит. – наконец произнес Союз, кладя ладонь на его голову и зарываясь пальцами в волосы. А потом совершенно неожиданно сжал их в кулак и вздернул вверх, заставив русского поморщиться от боли. – Неприятно? – хмыкнул он глухо. – А ты думаешь, мне было приятно, после того как… - он не договорил. Сжал губы в тонкую линию, скривился и вздернул еще раз, так, чтобы лицо России оказалось на уровне его лица. А затем встал, поднимая за собой сына, и бросил того в кресло, меняясь с ним местами. Россия сжался и всхлипнул последний раз уже тише, боясь поднять на него взгляд. – Как трахаться с кем попало и бросать отца – это нам приятно. – издевательски протянул Союз, заглядывая в заплаканное лицо русского. – А теперь что? Больно? Побежишь жаловаться своему дружку?.. Союз болезненно скривился. Россия взглянул на него, и сердце его сжалось. Это неправда. Все, что он говорит – неправда. Он никогда никуда не побежит. Он теперь вообще никогда не покинет дома, раз уж после всего оказался тут. – Я… я люблю тебя. – всхлипнул Россия, глядя прямо в глаза, чтобы СССР увидел, что он не врет. Никогда не врал и не сможет. Все, что он делал до этого – это предательство, но не ложь. – Папа. Союз прищурился. Отпустил его волосы, выпрямился. Тяжело устало вздохнул. – Ты мелкий засранец. – простонал он безнадежно. – Худший сын из всех… – Так накажи меня. – вдруг сказал Россия, уверенно глядя на него. Он сам не мог простить себя – так пусть он уже получит свое наказание и сможет хоть немного успокоиться. – Я предал. Я убежал к врагу. Я хуже фашиста. – продолжал он сыпать жесткими словами. – Пожалуйста… СССР окинул его долгим взглядом. Тоска тенью заполнила опустившиеся уголки его губ. Он словно хотел, как в старые времена, сказать: ты всего лишь ребенок, не понимаешь, что творишь. Но беда в том, что Россия уже не был ребенком и не мог не понимать. Следовательно, он и правда заслуживал наказания. Россия на долю секунды перестал дышать, когда сильная властная рука Союза буквально схватила его за шкирку и приподняла. СССР снова упал в кресло, но на этот раз уронил сына к себе на колени вниз животом. Страх на мгновение сковал Россию, а затем внутри будто что-то щелкнуло, и внизу живота расползлось странное противоестественное тепло. Он давно не чувствовал подобного – еще с самой последней течки. Заставив русского приподняться, Союз быстро и ловко расстегнул ремень и вынул его из петель брюк. Это был добротный советский ремень с тяжелой бляхой в виде остроконечной звезды, из толстой кожи. СССР сложил его и поудобнее взял в руку. Одним резким движением стянул с России штаны вместе с бельем почти до коленей, отчего русский густо залился краской и едва заметно коротко простонал. Голую кожу тут же окутал прохладный воздух, заставляя ту покрыться мурашками. Затем Россия скорее шестым чувством ощутил, как СССР замахивается рукой с ремнем, и в следующий миг дом огласил хлесткий звук удара его истошный вопль. Что ж, с таким омега еще не сталкивался. Русский вздрагивал, изгибался и даже пытался вырваться, но руки отца держали крепко. Чувство стыда примешивалось к боли и смущению, из глаз все же брызнули слезы. Союз бил размашисто, сильно, но не часто, давая сыну время оправиться от последнего удара – ровно пять секунд. Под конец некогда белая задница вспыхнула, как звезда на советской новогодней елке, и на ударе десятом Союз все же остановился. Россия долго лежал на его коленях все так же – со стянутыми штанами, сверкая кровавым задом, не в силах пошевелиться, потому что каждое движение отдавалось резкой болью, и изредка тихо всхлипывал. Он еще долго не сможет присесть. – Ладно. – наконец вздохнул СССР, кажется, собираясь вставать. – Прости меня. Просто я слишком… люблю своих детей. Я не говорил, но мне было больно, когда меня покинули остальные республики. Долгое время со мной оставался лишь ты, а когда и ты ушел… Он замолк, и Россия, ошеломленный его словами, даже забыв про боль, вскочил и уставился в его непроницаемое лицо. Где-то там, в глубине темно-карих глаз, плескалась нескончаемая боль. Сколько же мук и страданий принесли ему не только фашисты, но и собственные дети?.. Россия почувствовал, как сердце снова сдавливает и заполняется тупой болью. Как он мог… как он мог уйти тогда. Он хуже предателя. Хуже любого серийного убийцы. Хуже любого фашиста. И он никогда не простит себя. **** Россия снова потерялся. Вернее, он сидел у себя дома, но вот Америка, как некогда отец, поднял на уши весь мир, когда не застал его у здания больницы. Но на этот раз русский не стал писать или звонить, чтобы объясниться. Это было уже не его дело. Он – дома, трусливо спрятался под железным занавесом и пытался разобраться в себе. А еще СССР не будет рад, если русский хотя бы мельком упомянет имя американца. – Какой срок? – спросил советский, сидя в гостиной с блокнотом и карандашом в руках. Он делал в нем какие-то пометки, и как-то обмолвился, что пишет книгу – хотя в его понимании «писать книгу» могло значить что угодно. Он мог составлять манифест, строчить новую работу по марксизму, выводить планы по захвату мира или писать стихи о Ленине. Россия прикрыл глаза и спокойно отхлебнул горячий чай с ромашкой. Ему было спокойно как никогда, но все же чувство чего-то неразрешенного все еще давило и оседало внутри металлической стружкой. – Полтора месяца, насколько я помню. Может, меньше. – ответил он. Союз немного помолчал. А затем голос его потяжелел. – Ты ведь понимаешь, что не можешь оставить ребенка. На секунду Россия поперхнулся и вскинул на него слегка недоуменный взгляд. Медленно произнес: – Что ты имеешь в виду?.. СССР отложил в сторону блокнот и обратил к нему все внимание. – Ты знаешь, что. – с непроницаемым лицом сказал держава. – Ты должен избавиться от ребенка, Россия. Так будет лучше для всех. Внутри все будто сдавило и сковало льдом. Руки омеги дрогнули, он задышал глубже. Как это – избавиться?.. От его ребенка? Вот так просто. Страна машинально схватился за живот, и это не ускользнуло от взгляда советского. Россию разрывали противоречивые чувства. С одной стороны он какой-то здравой долей сознания понимал, что с Америкой все кончено. И был даже рад этому, хотя больно все еще было. Они могли бы стать хорошей парой, и США… наверное, он действительно любил его. Но любовь – это одно. И совсем другое – когда ты понимаешь, что не сможешь дать любимому человеку то, чего он заслуживает. Это на первых этапах все было более-менее прекрасно, и казалось, что они, при всех своих отличиях, как нельзя лучше дополняли друг друга. Но Россия уже осознал, насколько мечты бывают отличны от реальности. Он хотел свободы, а Америке нужен был простой послушный омега, мягкий и смазливый, чтобы с радостью готовил ему завтраки и обеды, убирал дом, нянчился в одиночку с детьми и подставлял задницу по первому зову. Найти такого было довольно просто. Среди обычных омег или, на крайний случай, среди мелких стран. Но он, Россия – сын могущественнейшей милитаризированной до мозга костей державы, одновременно готовый послушно встать на колени, но взять за это плату в виде кровавого бунта через пару минут. Ему нравилось подчиняться – но больше нравилось мстить после за свое унижение. Он с одинаковым упоением терпел боль и причинял ее другим. Он просто был со своими тараканами, которые никак не могли сойтись с тараканами американца – и все тут. Единственный во всем мире, кто его понимал – это отец, и то только потому, что был точно таким же и чувствовал то же самое, но привык скрывать это. Поэтому он осознавал, что СССР прав. Но его упрямство не позволяло согласиться с этим. **** Его с силой толкнули и больно прижали к стенке, резко надавливая предплечьем на грудь и не давая нормально вдохнуть. Россия захватал ртом воздух и испуганно распахнул глаза. Пакет с продуктами выпал из ослабевшей руки, и из него на грязный асфальт покатились яблоки и шмякнулась оземь пачкая молока, чудом не разрываясь и не выплескиваясь наружу. Яростный взгляд прожог его насквозь, а тяжелый мускусный запах альфы ударил в нос. США оскалился, дико завертел зрачками, а потом, загнанно дыша, опустил взгляд вниз. Под тонкой маечкой скрывался совершенно плоский живот омеги. Россия, заметив его взгляд, судорожно сглотнул и замер в крепкой хватке, боясь пошевелиться и навлечь на себя чужую ярость. – Ты… - прорычал Америка, медленно поднимая глаза к его лицу. – Как ты посмел… Русский судорожно поджал губы и отвел взгляд, не отвечая. – Отпусти меня. – тихо, но уверенно произнес он, кладя узкую ладонь на тяжелое запястье, пригвоздившее его к стене. – Это уже не твое дело. Америка гневно предостерегающе прищурился. А потом на мгновение выпустил его из хватки, делая вид, что собирается отступить. Но в следующее же мгновение замахивается и впечатывает кулак омеге в скулу. Он не мог причинить ему вред, пока знал, что Россия – его. Теперь он может делать все, что угодно. Потому что на чистой до этого белой тонкой шее русского теперь красовалась краснеющая метка – жесткая, глубокая, впечатанная в кожу, как клеймо. И ее оставил не Америка. Россия не издал ни звука и молча сплюнул кровь под ноги. Поднял на него стальной обжигающий взгляд. – Какое право ты имеешь… – Какое право ты имеешь изменять мне и убивать моего ребенка? – рычит США, повышая голос и яростно скалясь. Какое-то время русский сморит на него со спокойным, даже отрешенным недоумением. – Это не только твой ребенок. И ты нарушил мои права, воспользовавшись моим положением, чтобы обрюхатить и потом надавить фактом моей беременности. – холодно осадил его русский, продолжая прижиматься к стене и заглядывать в глаза. – Я поступил так, как считал нужным. Америка напрягся и сжал зубы. Он терпеть не мог, когда ему не подчинялись те, кого он презирал или считал ниже себя. США понимал это как глупое восстание недостойных и неуважение. Скот никогда не будет бастовать против хозяина, потому что от него зависит, сколько этот скот будет есть и будет ли вообще – или его зарежут на скотобойне. Россия – всего лишь омега, он слабее, значит, должен подчиняться или хотя бы не противиться и не идти поперек в столь важных вопросах. Что этот мелкий выскочка мог? Да ничего, кроме как сидеть на шее сильного и влиятельного, но старого отца. Этот ребенок был его шансом начать новую беззаботную жизнь, он мог ни в чем не нуждаться, сидеть сытый, богатый и осыпаемый восхищением только потому, что США был бы его альфой-мужем. Но Россия не захотел. Оказался настолько туп и упрям, что посмел кинуть его и все свои шансы на нормальное существование. И это выбешивало хотя бы потому, что Америка совершенно не понимал, из-за чего. Из-за чего он отказался от своего светлого будущего? Не только же из-за глупости. Россия был не так глуп, как о нем порой говорили. США в этом убедился. Давление отца? Что-то еще?.. Красная метка на его шее говорила лучше любых слов. Но Америка не мог признать очевидного. Этот безумец оказался, судя по всему, еще и скрытым извращенцем. Потому что только извращенцы вступают в связь с родственниками. Теперь Америка жутко досадовал, что в ту ночь решил не давить на него окончательно и повременил с меткой. Он справедливо рассудил, что после таких мер омега может предъявить ему все претензии – хотя не нужно было бояться. Потому что если бы он поставил метку тогда – у России, возможно, не было бы другого выхода, кроме как признать его доминирование и окончательное закрепление их отношений. Их ролей. Внезапно он вновь резко приблизился к нему, вдавливая омегу в каменную стену, и лицо США замерло в паре сантиметров от лица России. Омега почувствовал, как длинные пальцы сначала просто как бы невзначай ложатся на его шею, а затем предупреждающе давят на кадык. – Ты должен прекрасно понимать, – вдруг спокойно и холодно начал американец. – Что стоит мне захотеть – и я сделаю так, чтобы твоя жизнь превратилась в ад. – он чуть вздернул уголок губ в жесткой усмешке. Глаза его теперь светились превосходством и чувством собственной безнаказанности. – Плевать, как, но я заставлю тебя страдать, пока ты не поймешь, что со мной лучше дружить. – тут США сдавил руками его плечи и чуть встряхнул. Затем медленно и в намеке на аккуратность провел ладонью по алеющей метке, заставляя русского чуть склонить голову, чтобы открыть шею. – А это легко можно вывести. Я просто прикажу врачам – и он, если понадобится, заставят тебя принять и понять то, что до тебя никак не доходит. В глазах России все отчетливей проступал страх, смешанный с презрением странным сочувствием. А потом, когда между ними повисла тишина, а США ожидающе уставился на омегу, русский просто свел брови к переносице. И, собрав слюну, смачно плюнул ему в лицо, перед этим прошептав: – Да пошел ты. Америка с долей недоумения уставился куда-то в его ключицы, а потом с отвращением смахнул с лица чужую слюну. И, не став больше ждать и тратить слова, со всей силы замахнулся и ударил, так что Россия хорошенько приложился затылком о каменную стену, и в глазах его заплясали звездочки. Пакет молока под ногой американца жалобно скрипнул и лопнул, вываливая на асфальт белую жидкость сплошь из белкового порошка и воды. Черт, а он специально купил самое дорогое и самое вкусное. Морщась от боли и звона в голове, русский все же успел поймать момент, когда альфа чуть отстраниться от него, и с размаху вдарил тому коленом промеж ног. США на секунду взвыл и согнулся пополам, и это позволило России вырваться и рвануть вон из переулка. Благо, тренировал его отец с детства, поэтому отбиться от преследования ему удалось, а еще он хорошо знал все тропинки и ходы в этом районе. **** – Что?! Россия, черт возьми!.. СССР буквально хватался за голову и стрелял молниями, когда услышал, что с ним произошло, и увидел синяки на его теле. – Больше никуда из дома, ты понял? – гаркнул Союз, взволнованно меряя шагами комнату и каждую секунду подбегая к сыну, чтобы схватить и тщательно рассмотреть его лицо, задрать футболку и проверить живот. – Этот сукин сын поплатиться… - рычал он сквозь стиснутые зубы. – Не смей пугать кого-либо ядерным оружием. – устало выдыхал Россия, смачивая платок в холодной воде и прикладывая к пострадавшей скуле. – Он и так не решится лезть к нам, пока мы ощетинились ракетами и сидим за железным занавесом. У него не хватит мощности и ума придумать, как залезть к нам, да и ООН ему не позволит развязать открытую войну. Все, что он сейчас может – это давить экономически и морально… Он осекся, и лицо его вдруг застыло. СССР обеспокоенно повернулся к нему и хотел уже спросить, в чем дело, но Россия внезапно вскочил и помчался в туалет. Союз, испуганный и ничего не понимающий, кинулся за ним. Из-за приоткрытой двери ванной он увидел, как омега склоняется над унитазом и извергает в него весь сегодняшний завтрак. СССР готов был разразиться паническим воплем, но русский остановил его, успокаивающе подняв чуть дрогнувшую ладонь. Опорожнив желудок, он поднял голову с изможденным лицом, вытер пальцем стекающую с кончика губ вязкую нить, и измученно улыбнулся, как бы говоря, что все в порядке. Союз закрыл открывшийся было рот, но вместо этого вперил в него дикий выжидающий объяснений взгляд. Россия задумчиво глянул в унитаз. Нажал кнопку слива. В два шага добрался до тумбочки и вытащил оттуда какую-то маленькую словно бумажную полоску. А потом, уже принявшись расстегивать ширинку на штанах, вспомнил, что за ним наблюдают, еле заметно вспыхнул и, что-то неразборчиво возмущенно вскрикнув, вытолкал альфу в коридор и звучно захлопнул дверь ванной. СССР не находил себе места и нервно расхаживал перед закрытой дверью все пять минут, что омега находился внутри. А после даже вздрогнул, когда та открылась, и на пороге показался сияющий и немного напуганный Россия, красный как маков цвет и держащий что-то в руках. Союз взволнованно и непонимающе уставился на него, пытаясь прочитать по лицу, что стало причиной треволнений и таких эмоций. В ответ русский так же молча показал ему ту самую полоску из бумаги. На ней Союз увидел две странные зеленые палочки. Нахмурился. Но додумать и понять, что же это, ему не дали – Россия кинулся на него и сдавил крепкую шею в удушающих объятиях. А потом чуть приподнялся на носочках, чтобы достать, и врезался губами в губы Союза.