Прихоть

      Она отрешенно перебирает смольным водопадом струящиеся с плеча кудри, вновь и вновь в истасканной тревоге принимаясь безотчетно оглаживать запястья — синеватые, будто льды на сколе, когда дышащий хмелем и безнаказанностью Локи развязно пикирует подле. Широко расставив ноги, упирается локтями в колени, невозмутимо переплетает ловкие, будто в нетерпении подрагивающие пальцы и насмешливо, по-птичьи косится на нее крыжовенно-зеленым глазом.       Идунн морщится от незрелой кислоты, зябко передергивается и поспешно стискивает замком кисти, чинно выпрямляясь, только сын Лаувейи чихать хотел на ее чувство собственного достоинства и неприступный вид — он хватает ее за руку, не колеблясь, и, вскинув оскорбленно сжатый кулачок к свету, с бессердечным любопытством вертит, с режущей ухмылкой изучая ломаный браслет из лазурных отпечатков чужой жестокости.       — Следы плена? — осведомляется он со злобной веселостью, будто небрежно хлеща наотмашь, и играючи встряхивает ее ладонь, словно ребенок, что пытается силой заставить бутон раскрыться. — Ты отважно сопротивлялась, не так ли? Оценил ли Браги твои старания?       Множество искромсанных растерзанных теней замирают в судороге, когда он кривит губы в ядовитом оскале — точно темная вода застывает среди скальных хребтов шрамов. Коварнейший из богов, не выпуская ее запястья, придвигается ближе, будто с наслаждением вгоняя поглубже метко вонзенный шип, и свистящим шепотом глумливо справляется:       — Ты ведь не сказала ему, что в итоге Тьяцци оказался сильнее, не стала расстраивать старика?       Идунн в ярости выдирает руку и неосознанно прижимает ее к груди, стремясь то ли спрятать от издевательского внимания, то ли отмыть от небрежного прикосновения. Она так глупа, давая волю кипящим от гнева, легковесным пенным словам, похожа на обиженную девочку, захлебывающуюся возмущением и нелепыми проклятиями — все это неприкрыто и явственно отражается в холодных глазах Локи, который подпирает подбородок кулаком и созерцает алые корчи ее бешенства с мерзостно саркастичным снисхождением.       — Как ты смеешь!.. Что бы ты там ни плел и чем бы ни забавлял себя!.. Он меня не тронул!..       Щеки ее унизительно пылают яблоневым цветом, а проклятый обидчик звонко цокает языком и проникновенно тянет:       — Какой хороший великан…       — Это все ты! — взрывается богиня, до боли в костях осознавая, сколь жалка она в ворохе бесполезных обвинений.       Под ребрами еще саднит страх.       В памяти не померкли широкие грубые лапы, обращавшиеся с ней, точно с куклой, глубоко посаженные, страшно синие глаза, пригвождавшие тяжким, рубящим взглядом, и сиплый, скребущий до крови голос, одну за другой рисовавший неумолимые, убийственно правдивые картины тления и конца Вальгаллы.       Отец Волка благосклонно кивает.       — Верно, яблонька. Ты такая смешная, когда плачешь…       Довольно. Она порывисто вскакивает и устремляется прочь, но хитроумный побратим Одина преспокойно наступает ей на юбки, вынуждая с негодующим воплем согнуться в три погибели, ловя блудное равновесие.       — Ох уж эта юношеская пылкость! — упрекает он, от скуки возя башмаком по ее шлейфу. — Я начинаю подозревать, что, будучи хранительницей яблок бессмертия, ты попутно сберегаешь вечную весну и в сердце и потому по-девичьи доверчива, неосмотрительна и слаба. Куда ты помчалась? Прятаться за спину драгоценного супруга? Ему не до тебя — он празднует твое счастливое избавление и обильно вкушает мед поэзии, дабы самозабвенно сочиться блистательными шедеврами остаток ночи. Какую защиту ты хочешь найти в нем?       — Отчего ты так гнусен и злобен? — сдавленно интересуется она, ссутулившись и остервенело жмурясь. — Чего ты хочешь?       За спиной мягко фыркают, будто там, на лавке, остался всего-навсего безобидный кот, что сейчас поспешно, громогласно урча, полезет выпрашивать ласки. Однако сын Фарбаути пусть и неотразим на первый взгляд, но страшнее всех своих чудовищных детей, порожденных на погибель миру.       Кажется, он неслышно встает и беззвучно подкрадывается, шаг за шагом, накатывает, будто стылая полночь — неотвратимо и ужасающе, до того самого сковывающего ощущения полнейшей беззащитности и тупой ноющей боли в центре затылка. Вкрадчивые рассуждения извиваются вкруг него праздными струйками дыма, раздирая ей лопатки оцепенелым ожиданием последующего пожара.       — Допустим, что мне прекрасно известно, какая награда полагается храбрым спасителям попавших в беду девиц. Положим, что я нарушил твое уединение как раз-таки в надежде получить свое. Представим, яблонька, что я отлично знаю, на что вправе рассчитывать, и намерен забрать причитающееся сполна, не позволив обмануть себя и на крупицу.       Бесстыдные пальцы скользят по ее волосам, лживо трепетно очерчивая течение каждого завитка. Идунн в смятении чувствует, как разливается по телу пьянящая щекотка, и, стремясь избавиться от щемяще золотого морока, отчаянно мотает головой, отбрасывая многоопытные руки. Локи коротко, царапающе смеется, словно впрыскивая яд, и, не позволяя опомниться, вцепляется в ее плечи неожиданно теплыми, солнечно теплыми ладонями. Его дыхание вперемешку с заведомо отравленными речами дурманом окутывает голову и подтачивает в стеклах зрачков окружающий мир.       — Трогательная верность старику, помешанному на морали и рифмах! Впрочем, может, дело в ином? Так не нравлюсь? Заражение всеобщей очаровательно стойкой неприязнью ко мне?       — Тебе стоило бы вспомнить о Сигюн. — на остатках самообладания надменно роняет она, ощущая, как чужие кисти буквально врастают под кожу, раскидывают в артериях жадную сеть корней.       — О да, я помню! — живо откликается мерзавец. — Дни и ночи думаю о том, какая она прелесть и как же печально, что мне удалось ее покорить! Страдаю неизъяснимо…       — Выродок! — с отвращением бросает богиня.       — Несомненно, — покладисто соглашается сын Лаувейи, осторожно рисуя на бледной коже большими пальцами бесконечные завораживающие круги, точно исподволь стирая границы дозволенного. — Ты дрожишь, бедняжка Нутлет*? Согласись, в память о моем самоотверженном подвиге мне следует именно так именовать тебя отныне! Вероятно, это стужа Йотунхейма никак не выпустит тебя из своих когтей… И надо же, какой кошмар — Браги нет рядом, некому согреть тебя! Полагаю, как ни прискорбно, это придется сделать мне — не могу же я оставить тебя без помощи!       Где-то гулко грохочут шаги, и звенит, волочась следом, сокровище-молот, а в хриплом реве можно с трудом различить обрывки нестройно исполняемой застольной песни.       Локи не сбить со следа. Не расковырять до приглушенного чертыхания, не расщепить в затравленный придушенный писк. Он со вздохом встряхивает головой, точно отгоняя пленительно заманчивые, голодно берущие в кольцо, навязчивые идеи, и, мешая уголь спутанных патл с ее шелковыми косами, прижимается щекой к виску Идунн, и доверительно сообщает:       — Дружище Тор… Вечно вовремя, буквально чует самый подходящий момент!       Ползучие твари, коих она поначалу наивно приняла за его руки, настороженно жмутся к шее, стелются поверх ключиц, точно распаленно трепыхающаяся пара змеино гладких крыльев. Богине мерещится сухой дробный шорох, кажется, что в этот самый миг из нее кремневыми когтями вырывают нечто эфемерно невосполнимое, мифически бесценное, и тростниково бормочущие, ощеренно вздыбившиеся на полумесяцах костей перьевые гребни — лишь частица того исполинского клеща, что копошится в груди, распарывая ее плоть, словно вязко хлюпающий багровый бархат. Слова Хитрейшего застилают все сущее, и она оцепенело сквозь полусмеженные веки глядит на покои, точно опрокинутая навзничь, любовно укрытая покрывалом матово рябящей воды, пока его болтовня затухающим теплом щекотно ластится к скуле.       — Впрочем, это моя вина, что — простофиля! — не догадался подыскать местечко поукромнее. Однако вот же незадача: наш грозный убийца великанов, как бы ни было его появление своевременно и уместно, застал меня врасплох, а я так чувствителен, яблонька, легко простужаюсь… Взгляни-ка: у меня ноги подгибаются, дрожат колени, и, признаться, опутывает дикая слабость… Тебе ведь известно, что волнения и сильные потрясения старят быстрее всего?       Обстановка внезапно обозначается с такой беспощадной четкостью, будто протаивает из размыто-серебристых морозных завитушек на мутной глади, и, проваливаясь в обжигающую прорубь, она исступленно впивается обезумевшим взглядом в мирно чадящий на противоположной стене факел, чье пламя лениво покачивается, будто переваливаясь с боку на бок.       Потому что побратим Одина рокочуще мурлычет: «Позволь же мне вкусить твою целительную сладость…» — и, опаляющим драконовым дыханием высеча из молочной шеи россыпь колких мурашек, точно стайку хвостатых искр из твердыни огнива, вгрызается в лилейную мякоть, словно опорожняя чашу — ненасытно и залпом.       Столбик боли вырастает и распускается молниеносно, словно фонтанчик брызг, поднятый брошенным в озеро камнем.       Идунн коротко, хлестко вскрикивает-выдыхает, будто заглянувший слишком глубоко в бездну глупец, перекувырнувшийся через голову и летящий в посинелый знобкий сумрак.       И остается совершенно одна — тупо нащупывать срамную полыхающе малиновую отметину и лихорадочно превращать антрацитовые кудри в спасительную завесу, пока хозяин Мьёльнира маячит только в конце коридора понукающим дегтевым силуэтом.       Отчаянно прикидывать, как скрыть от мужа смачный багряный укус, насмешливо темнеющий над левой ключицей.