psychotic lass.

Я чувствовал, как руки тянутся к моей шее, как они, перебирая костлявыми пальцами, ползут вверх по моим ногам, груди и спине, оставляя за собой холодные липкие следы. Я не видел лиц и тел, это совершенно точно были лишь отрубленные вместе с частями предплечий кисти. Кожа на них была сухая и в трещинах, из которых выступала густая, почти черная кровь. Я не мог пошевелиться, сидя неподвижно, словно дорогущий раздетый манекен, сделанный из чего-то, отдаленно напоминающее плотное стекло. Меня покрывало чувство предстоящей смерти; оно сковывало и спазмами отдавалось во всем теле, не позволяя даже равномерно дышать. В голове гудели помехи, как и всегда в моменты страха. Отозвалась боль в горле. Видимо, я пытался кричать. Я не чувствовал самого себя, не находился в своем теле; я четко ощущал только боль и мерзкие медленные прикосновения пальцев, словно они не торопились, мучили меня, разжигая внутри ярость и желание вцепиться в них, с силой сжать, впиваясь короткими ногтями в тонкую кожу, и отбросить со всей силы в сторону стены или окна. Но я мог только напрягать глаза в темноте, бегая взглядом по комнате, и судорожно пытаться вспомнить, как нужно правильно дышать, ведь, клянусь, я забывал делать вдохи. Вдруг на животе сомкнулись руки, живые, совсем теплые и мягкие; к спине прижалась девичья грудь. Я кожей чувствовал выпирающие соски и ее ровное, успокаивающее горячее дыхание. Я знал, что она проснется. Она всегда просыпается. Все мои истязатели в миг исчезли, будто бы их и не было вовсе. Испарились, оставив от себя полупрозрачную серую дымку и отголоски касаний на моем теле. Постепенно я выровнял дыхание, сумел немного расслабиться и устало прикрыл глаза. Страх все еще грыз мои внутренние органы, но уже не так остро и резко. Она невесомо огладила мой живот, затем руки и плечи, легко разминая их, после же поцеловала куда-то в район позвоночника. — Ложись, — Тихий голос прорезал помехи в моей голове, и я, конечно же, послушался. Я всегда ее слушаюсь. Я кое-как прилег на свою сторону кровати, борясь с сопротивлением мышц. Они окаменели и не двигались. Мне снова нужно было привыкать к своему телу. Девушка нежно прижала меня к своей груди, поглаживая и перебирая мои спутанные грязные волосы. Ее движения успокаивали и заставляли думать, что это был последний раз. Внутри трещал и разрушался страх, крича и второсортно ругаясь, скрипя, царапая сердце и легкие, проклиная единственный свет моей жалкой жизни, но я знал, что она этого не услышит. Потому что все это в моей голове. Я смотрел в упор на ее бледную кожу, концентрировался на ее голосе, чтобы полностью вернуться к ней, чтобы снова поверить, что реальность — это она, а не сжимающие каждую ночь горло остатки мертвых людей. Я вновь верил ее песне, вновь оглаживал податливый бок и маленькую грудь, которая прекрасно помещалась в моей ладони. Я верил, что живу.

***

Иногда я отчетливо осознаю, что не помню вчерашний день, сегодняшнее утро, свой прошлый день рождения. А когда у меня день рождения? Я хочу заполнить пробелы в памяти, но не могу, банально не знаю, чем их заполнять. Любое воспоминание искажается, если не исчезает полностью, отчего вся моя жизнь превращается в сплошной страшный сон. В них появляются странные люди, которых я никогда не знал, образы, тени, жуткие голоса. Каждый раз, когда я пытаюсь вспомнить что-то, я напрягаю свой мозг до невозможной боли в голове, но все, что вдруг выплывает на секунду, за что можно ухватиться, потянуть и вспомнить целый кусок моих будней, уносится вглубь сознания. Эти тонкие нити, помогающие связать реальные события между собой, рвутся и теряются, завязываясь в огромный клубок, распутать который уже невозможно. Все мои воспоминания и мысли в этом невозможно большом клубке хаоса. Я не могу вспомнить. Я не могу… Они смотрят с усмешкой на мои попытки создать более или менее понятную картинку в голове, моргают слишком быстро и неестественно, обводят меня взглядом и снова смеются только глазами. Смеются только глазами, потому что кроме глаз у них ничего нет. Другие их не видят, но они здесь. Они наблюдают. Их зрачки всегда расширены, словно они под сильнодействующими наркотиками; капилляры видно слишком сильно, как при конъюнктивите, и, могу поклясться, я вижу, как по ним, пульсируя, бежит кровь. У многих гноится нижнее веко, и желтоватая слизь течет с коротких ресниц, капает на пол или засыхает прямо на них, скапливаясь и оставаясь жесткой коркой. Их взгляды тяжелые и ощущаются, как горы на плечах. Мне уже не страшно. Только слегка жутко, но это можно терпеть, ведь из тысячи смотрящих на меня глаз я выберу лишь чистые голубые, все еще светящиеся бесконечным беспричинным счастьем. Глаза, которые смотрят на меня с любовью, глаза, в которые с любовью смотрю я. Глаза той, что поет мне песни перед сном.

***

— Вы наблюдаетесь у нас уже около полугода, — Мой лечащий врач полистал медицинскую карту и снял очки, серьезно смотря на меня. — Как вы чувствуете себя сейчас? Вас что-то беспокоит? — Знаете, доктор, мне уже намного лучше! — Сегодня ночью я ни разу не проснулся, поэтому был очень рад и хотел поделиться этим. — Мне помогает моя девушка, помните ее? Я думаю, что без нее кошмары снились бы мне намного чаще. Доктор тяжело вздохнул. Что это с ним? Его лицо, кажется, выглядит обеспокоенным, хотя я не могу быть в этом уверен. Я давно разучился читать эмоции. — Что делает ваша девушка, чтобы вам лучше спалось? — Ну… Она обнимает меня… И поет… — Я судорожно пытался вспомнить ночь с ней, но, черт, голова заболела снова. В последнее время меня мучают частые мигрени. — К чему этот вопрос? Врач что-то тихо сказал медсестре, совершенно игнорируя мой вопрос. Он действительно странный и не очень разговорчивый сегодня. Или он был таким всегда? — Ваше лечение может затянуться. Я думаю, что вам будет лучше наблюдаться в больнице. — Но… Почему? — Во мне закипел страх вперемешку со злобой. В больнице? Я же справляюсь! Мне уже лучше! — Не хочу вас расстраивать, но ваша девушка, — доктор выдержал длинную паузу, из-за которой у меня только сильнее заболела голова, — Ее не существует.

Ее нет.