Fateor, fili mi

Донхёк вообще-то хороший мальчик. Он не грубит старшим, не водится с плохими компаниями, не напивается на вечеринках, не курит, помогает сестре с уроками, ходит в церковь по воскресеньям, помогает снимать соседской бабушке котёнка с дерева, любит семейные ужины и уж точно не влюбляется в молодых симпатичных пасторов. До сегодняшнего дня. Его семья всегда в первых рядах церкви, и Донхёк не имеет ничего против: он любит бога, он любит их небольшую церковь, такую уютную, привычную, словно второй дом, неотъемлемую часть своей жизни. Ему нравится запах ладана, витражи, потрёпанные страницы толстой библии, заученные слова псалмов и личные молитвы-обращения. Донхёк вообще много чего любит – людей, закаты, новеллы О Генри, солнечную погоду, всяких животных, - но перемены не входят в это число. Поэтому когда он видит за кафедрой незнакомого парня, что-то в желудке неприятно сжимается, словно напоминая о том, что большинство перемен связаны с потерями и болью. Почти всю службу он не поднимает взгляд, стараясь слиться с голосами родителей, сестры, остальных прихожан, стараясь вообще слиться с чем угодно, лишь бы новый пастор не заметил его. Он смотрит в пол и старается не путать слова молитвы и чувствует на себе ласковый, но вместе с тем заинтересованный взгляд чужих медово-карих глаз. Но Минхён – а именно так он назвал себя – говорит, и Донхёк поднимает глаза. Позже он будет думать, что точкой невозврата стал момент, когда он начал внимать не словам проповеди, а голосу пастора с лукавым взглядом, словно знающим наперёд, что. Что Донхёк влюбится. Молитв в тот день не получается ни в церкви, ни дома в постели. Мальчик устало вздыхает, забросив попытки собрать кашу эмоций в голове в подобие знакомых и понятных человечеству слов. Он распахивает шторы, пропуская в комнату бледные отблески луны, и забирается с ногами на подоконник. Он уже узнал, что Отец Юно, их прошлый пастор, уехал в другой город по каким-то делам, поэтому новый Отец будет замещать его какое-то время. Донхёк подозревает, что какое-то время превратится в навсегда. *** За неделю Донхёк почти успевает забыть о своём замешательстве и его причинах. Он по-прежнему ходит в школу, помогает сестре с уроками, ужинает с родителями, снимает с дерева котят и молится по ночам. Только сосущее чувство под ложечкой не даёт избавиться от ощущения того, будто что-то непременно пойдёт (или уже идёт) не так. В конце мая, когда город окрашивают первые золотисто-красные лучи солнца, Донхёк выходит на улицу. Он встречает новый день, подставляя лицо робкому ещё в своём пробуждении, но ласковому солнцу – оно напоминает ему поцелуи матери, когда он был ещё маленьким, тёплое чувство разрастается в груди, заставляя улыбаться. Иногда ему кажется, что обходить по утрам город, словно кто-то назначил его часовым, хранителем этого городка – обязательная и неотъемлемая часть его жизни. Словно так всё всегда будет оставаться в порядке. Он видит Минхёна, когда сворачивает к набережной. Молодой мужчина стоит у кромки воды, забавно щурясь на солнце. Донхёк боится подойти и помешать чему-то, но разворачиваться или стоять на месте было бы глупо. К тому же Минхён уже заметил его, приветливо кивнув. Донхёк осторожно подходит ближе, опуская глаза, и становится на расстоянии вытянутой руки от пастора. - Донхёк, верно? Голос обволакивает мальчишку янтарной патокой, но сам Минхён на него больше не смотрит. Донхёк глупо кивает, а затем неловко косится в сторону Минхёна и, наконец, отвечает вслух: - Донхёк. - Жалеешь, что я теперь вместо Юно? Минхён оборачивается к нему, и Донхёк неопределённо ведёт плечами, осторожно подбирая слова: - Не то чтобы, просто тяжело привыкнуть к резким переменам вот так сразу. Мужчина в ответ хмыкает, и Донхёк продолжает, вспоминая, что Минхёну, наверное, тоже не по себе от всего этого: - Но людям здесь ты понравился, так что, думаю, быстро освоишься. - Не сомневаюсь, - лукаво улыбается ему Минхён. – Мне не привыкать. Донхёк не отвечает на это, обращая взгляд к поднявшемуся над горизонтом алому диску. Какое-то время они молчат, но парень всё равно краем глаза косится на фигуру рядом с собой. Без сутаны Минхён, как ни странно, совсем не выглядит непривычно, и Донхёк не сразу может понять, в чём дело, но хмурится, когда приходит осознание. - Что-то не так? - обернувшись, интересуется Минхён. Донхёк продолжает молчать несколько долгих секунд, а затем говорит: - Знаешь…Я несколько раз встречал Юно на рынке или ещё где-то. Я имею в виду, - чуть запинается он, - не в церкви, в обычном месте. Минхён слегка вскидывает брови, вынуждая Донхёка продолжить. - Даже тогда от него пахло ладаном. И, разворачиваясь, замалчивает с какой-то дурацкой обидой очевидное: «От тебя не пахнет ничем». Минхён смотрит ему вслед, лукаво сверкая глазами. *** После их утреннего разговора Донхёк отчего-то ничего не чувствует на воскресной службе: чувство беды, сосущее под ложечкой, исчезает. Остаётся только минхёнов голос с оттенком патоки, но Донхёк больше не придаёт этому значения. Он вообще старается не придавать значения ничему, что было бы с Минхёном связано. Пастор лишь задумчиво провожает его взглядом. Так проходят недели. Донхёк остаётся хорошим мальчиком. Пока. *** Минхёна он встречает после одной из служб на заднем дворе участка церкви. И Минхён курит. Безбожно, чёрт возьми, курит. У Донхёка в глазах не то чтобы разочарование, но усталая обида напополам с непониманием. Минхён открывает рот, но он останавливает поспешным качанием головы: - Не топчи мою веру. - Думаешь, это я топчу её? – почти равнодушно спрашивает Минхён, выпуская дым изо рта. – А не они – все те, кто приходит сюда по воскресеньям, исповедуется мне, молится рядом с тобой, а затем продолжает заниматься обыденной грешной жизнью? Рядом с тобой не святые, Донхёк. Они все напиваются, изменяют друг другу, врут, воруют деньги, а потом приходят сюда. Для чего? Думаешь, чтобы сыскать раскаяния? А стал бы ты продолжать делать то, о чём действительно сожалеешь? Не раскаяние им всем нужно, не отпущение грехов – ни мной, Ни Господом – им нужно лишь придерживаться установленной нормы в меру хороших людей. Он кидает взгляд на Донхёка, который вот-вот заплачет от того, как Минхён жестоко рушит привычный ему мир. Мир, в который он верил. Взгляд и голос мужчины смягчаются: - Я не имею ничего против веры, Донхёк. Но религия здесь ни при чём. Думаешь, религия – это любовь? Это страх, Донхёк. Власть и страх – и не в боге дело – власть и страх людей перед такими же людьми. Минхён переводит взгляд на белый кирпич церкви. - Богохульство – это не то, что я делаю здесь, Донхёк. Настоящее богохульство – это то, что происходит в её стенах. На следующую службу Донхёк не приходит. *** Он плохо помнит, как бежал прочь от Минхёна, размазывая по щекам слёзы, как крутило долго-долго тошнотой желудок, как горели от нехватки воздуха лёгкие. Донхёк не был фанатично-религиозным, но он любил бога и любил эту религию, эту церковь, эту жизнь. А Минхён просто пришёл и всё сломал. Как будто не было для него ничего святого – однако оно было, этого Донхёк отрицать не мог, как бы ни хотелось. Он готов был смириться с тем, что у Минхёна другое мировоззрение, другие ценности, но не мог понять и смириться с одной вещью. - Зачем ты стал пастором? Если всё так, как ты сказал, если для тебя это так, то зачем? Минхён отворачивается от полосы водной глади и смотрит на мальчишку, в чьём голосе столько боли, словно это не солнце окрашивает его белую футболку алым, а Минхён вспарывает ему грудную клетку. Впрочем, Минхён знает, что так оно и есть. Он отвечает не сразу, долго разглядывая Донхёка, слегка вздыхает и, наконец, произносит: - Я не из тех людей, кто бросается фразами вроде «не было выбора», потому что выбор, так или иначе, был, другое дело, что ты не смог сделать правильный. В тот момент мне нужно было куда-то пойти. А в дом бога, как известно, приглашения не нужно. Донхёк от такой наглости едва ли не задохнулся: - Нельзя же понимать так буквально! Минхён устало прикрывает глаза и отворачивается обратно к морю. Донхёк упрямо сжимает кулаки, но, подумав, всё же подходит к нему и садится рядом на песок. - Но ты же теперь пастор. Лицо этой веры. Ты ведёшь этих людей. Ведёшь нас. Донхёк обречённо роняет голову. - Ты не должен так поступать. - Я ничем не лучше и не хуже них. Если им можно грешить, а затем приходить в церковь, то почему мне – нет? Донхёк не знает, что ответить ему. В битвах с Минхёном он неизбежно проигрывает. - Отец Юно не был таким. - У Отца Юно другая вера, у меня – иная. Каждый человек живёт со своей собственной, Донхёк. Не бог устанавливает нам правила: их устанавливает сам человек – в хорошем случае, – или другие люди – в плохом. Они молчат какое-то время, пока Донхёк обдумывает его слова. - Так значит, свои правила ты установил для себя сам? Минхён пожимает плечами: - Было бы опрометчиво так утверждать. Абсолютное невозможно, - мужчина чуть улыбнулся. – Но, надеюсь, что большую их часть – да. - Так значит, в твоих правилах нормально вот так рушить веру других людей? Минхён оборачивается к нему с привычной улыбкой: - Ждёшь от меня извинений? - На самом деле, не жду, - Донхёк поднимается с песка, отряхивая потёртые джинсовые шорты. – Тебе ведь ни капли не жаль. *** О его словах Донхёк думает долго. Молится ночами, ищет ответы – не в библии, но у себя в голове. Он не может сказать, что Минхён не прав. У Донхёка хорошая семья, хоть и со своими мелкими изъянами, но разве бог не простит им ерундовые ссоры из-за выяснения того, чья очередь мыть посуду? - Мам, - спрашивает он как-то раз за обедом, - а почему мы стали католиками? Женщина смотрит на сына удивлённо, а затем пожимает плечами: - Все здесь были католиками. И тогда Донхёк понимает, что его новый пастор был прав. О новой вере он стремится узнать всё. *** Он подолгу сидит с Минхёном на берегу моря по утрам или за церковью на заднем дворе, ожидая, пока Минхён покурит после очередной проповеди. Ладаном от него теперь пахнет больше – старается замаскировать запах сигарет. Получается так себе, но людям, кажется, на это плевать. Наверное, Минхён и в этом прав: несовершенным людям гораздо проще жить среди таких же несовершенных людей. Даже если эти люди – пасторы. Тем более – если они пасторы. - Как ты понял всё это? Минхён неопределённо разводит руками, стряхивая пепел с кончика сигареты: - Пробовал себя в разных религиях. Не как священник, конечно. Вообще. Мне ведь тоже когда-то было шестнадцать, и я искал, во что верить. - Ничего не понравилось? – с какой-то жалостью спрашивает Донхёк. Мужчина посмеивается на его наивную искренность: - Полностью – нет. Вера хороша, да только люди всё портят. А раз нет в мире людском ничего абсолютного, то и бог мой не абсолют. Они молчат немыслимо много, пока Донхёк, наконец-то не спрашивает: - Как думаешь, Отец Юно ещё вернётся? - Он был настолько лучше меня? – беззлобно интересуется Минхён. Парнишка пожимает плечами: - От него хотя бы не было проблем. Минхён совершенно искренне, как-то по-мальчишески задорно смеётся. Донхёк понимает, влюбился в него в этот момент. *** Май сменяется душноватым июнем. Донхёк привычно сидит на нижних ветках дерева, протягивая руки к дрожащему серому комочку. Держа котёнка одной рукой, он неаккуратно спрыгивает на землю, царапая колено. - Так вот откуда эти вечные ссадины. Минхён стоит, прислонившись к соседнему дереву, и беззаботно улыбается, тепло глядя на Донхёка. - Не слишком большая плата за спасение несчастных и помощь нуждающимся, - весело отмахивается мальчишка. – А что ты делаешь тут? Минхён чуть склоняет голову: - Захотелось тебя увидеть. - Ты видишь меня часто. - А захотелось прямо сейчас. Донхёк отвлекается на соседку, возвращая ей котёнка, а после смотрит на Минхёна, вопросительно вскидывая бровь: - Хорошо, ты меня увидел. И что собираешься делать дальше? - А чего бы хотелось тебе? Ответ находится почти сразу: - Посмотреть, как ты живёшь. Он надеется, что это поможет ему понять больше. *** Минхён живёт у самой церкви. В его комнате много книг (от Ницше до Сапгира), много пластинок (от Баха до джазовой музыки) вкупе со стареньким, но рабочим проигрывателем, по стенам висят натюрморты неизвестных Донхёку художников (чуть позже он узнает, что многие из них Минхён рисовал сам). В его комнате большая двуспальная кровать, заправленная идеально, без единой складки на покрывале, пушистый белый ковёр на половину спальни и распахнутое окно с видом на яблоневые деревья и ту самую, так любимую Донхёком, церковь. Мальчишка осторожно осматривается, словно не решаясь нарушить святыню – чужое личное пространство, что-то интимное, нечто родное, что в идеале зовётся домом. - А почему ты живёшь один? Он не лезет в расспросы о семье – ни к чему спрашивать, когда и так понятно, что от хорошей жизни Минхён со своими принципами не стал бы пастором. Но он понимает без лишних пояснений, о чём идёт речь, и отвечает усмешкой: - Мой алтарь – не любовь. Донхёк снова с каким-то сочувствием улыбается ему, мысленно прибавляя: «А жаль». *** Минхён варит кофе по утрам, носит идеально выглаженные белые рубашки, выкуривает по сигарете после каждой службы, переводит Донхёку тексты с латыни, цитирует Ницше и танцует с Донхёком его первый в жизни медленный танец. Минхён разрешил приходить ему в любое время, чем мальчишка теперь нагло пользуется, натыкаясь раз за разом на лукавую улыбку на пороге. Они проводят много времени вместе, и даже на службах Донхёк теперь больше думает о Минхёне, нежели о боге. Пускай твой алтарь не любовь, но это не значит, что ты не способен любить. Твоя вера тебе это позволит. В один из воскресных дней Донхёк после окончания службы остаётся для исповедания и просит родителей не ждать его. Он услужливо пропускает вперёд всех желающих, задумчиво кусая губы, пока в помещении не остаётся никого. Парнишка слабо цепляется за ручку двери, думая, что ещё не поздно сбежать, однако в следующую секунду решительно и чуть резковато входит в исповедальную кабинку. Раньше ему, конечно, приходилось исповедоваться перед Отцом Юно за какие-то незначительные мелочи вроде случайной грубости отцу за ужином, но теперь по другую сторону перегородки сидит Минхён, а грех Донхёка, пожалуй, куда серьёзнее всех, когда-либо им совершённых. Впрочем, Святой Отец из Минхёна весьма сомнительный – эта мысль заставляет Донёка усмехнуться и чуть расслабиться. - Святой Отец, кажется, я собираюсь согрешить. Вернее, уже согрешил, но собираюсь согрешить ещё сильнее, - начинает Донхёк. Минхён на другой стороне исповедальни чуть усмехается: - Fateor, fili mi. Так исповедуйся, сын мой. Донхёк качает головой: - Мне не нужно отпущение грехов. - Тогда что тебе нужно? Несколько долгих секунд Донхёк медлит с ответом. - Открой перегородку, Минхён, - вдруг тихо просит он. И когда мужчина сдвигает решётку окошка в сторону, позволяя им увидеть друг друга, Донхёк тянется к его губам. *** Донхёк утопает в белых простынях минхёновой кровати под напором влажных поцелуев. Его целуют всюду: в лицо, шею, плечи, грудь, пока чужие руки гладят бёдра. Он отчаянно жмётся ближе к Минхёну, особенно там, где под сутаной и белоснежными рубашками бьётся быстрое, живое сердце. Его целуют так, как не целовали ещё никогда в жизни, и Донхёк отвечает, как может, скользя дрожащими руками по минхёновой спине. Когда мужчина накрывает его член губами, в голове мимолётом проносится «бог простит». Иначе в его вере быть не может. Он высоко стонет, кончая, позволяет Минхёну растягивать податливое после оргазма тело. Он цепляется за простынь, но Минхён заставляет обвить его руками свою спину. - Не надо, - слабо сопротивляется Донхёк, и, отвечая на непонимающий минхёнов взгляд, поясняет: - Я могу не сдержаться, и тогда тебе будет больно. - Тебе тоже. Знаю, это работает не так, но я, по крайней мере, не хочу, чтобы больно было тебе одному. Донхёку кажется, что он говорит о чём-то ещё. Минхён старается быть осторожным, Донхёк старается быть расслабленным. Он слабо стонет под напором чужого тела, ощущая Минхёна везде: его руки на бёдрах, его губы на щеках и шее, его член внутри, его сердцебиение в своём. Минхён кончает с его именем на губах, осторожно доводя Донхёка рукой до второго за вечер оргазма. Они лежат в минхёновой постели, завернувшись в одну простынь. Донхёку не жаль – он ожидал быть распятым прямо в церкви, а не у пастора дома, так что жалеть ему не о чем. В конце концов, бог простит, людская кара намного страшнее, но и она настигнет когда-нибудь не сейчас. Он смотрит в потолок, озвучивая единственный оставшийся вопрос: - Если Отец Юно вернётся, что ты будешь делать? Минхён отвечает ему не сразу: - Я ведь говорил тебе, Донхёк. Мой алтарь – не любовь. Донхёк чувствует себя так, словно об него потушили сигарету. *** Юно и правда возвращается в город, но лишь для того, чтобы объявить прихожанам о том, что уезжает теперь навсегда. Приезжает, чтобы уладить остатки дел и попрощаться. Донхёк искренне рад за него: считает, что Юно заслужил. Он знает, что будет скучать по нему и по тем временам, когда в его жизни ещё не было безумных перемен и пошатнувшейся веры в привычные святыни. Донхёк не спрашивает, что будет теперь с Минхёном: он сказал всё ещё в их первую встречу на рассветном побережье. Минхёну не привыкать менять города один за другим. У Минхёна никогда не было дома. Донхёк думает, что будет теперь с их городом и с ним самим: его словно бы разорвали на две части, одна вера против другой – какое имеет значение, если в итоге его бросили обе? Донхёк, впрочем, их в этом не винит. - Юно хочет передать мне свои полномочия здесь. Минхён появляется за его спиной неожиданно, подходя к самой кромке воды, чтобы встать на один уровень с Донхёком. Парнишка качает головой: - Не хочу знать, что ты ответил. - Рано или поздно тебе придётся, - пожимает плечами Минхён. Донхёк соглашается: - Знаю. Он смаргивает подступившие к глазам слёзы и с улыбкой поворачивается к Минхёну: - Никогда не поздно воздвигнуть свой алтарь. И даже если ни один из существующих тебя не устраивает – просто создай себе новый. Минхён снова беззаботно смеётся в ответ.