И солнце встает над руинами

      Под затянутым тучами небом думается особенно хорошо — это Бервальд понял совсем недавно, быть может, пару дней или десятков лет назад. Смотря на серые массы где-то в небесах, вспоминался почему-то очередной военный поход, который толком и не отличался ото всех предыдущих, разве что тем, что именно он оказался последним.       Привал на холодной земле — пять минут, не дольше, и — снова в путь, прочь от финских границ. А отступать было непривычно, до боли непривычно; уже тогда стало совершенно ясно, что снова выкарабкаться у них не получится — по крайней мере, вдвоем. Финляндия, непривычно тихий, устало устроился рядом, тихо переговаривались солдаты за спиной — Бервальду сказать было нечего. Вернее, ему ужасно хотелось сказать что-то важное, нечто, обжигающее язык своей срочностью, но он никак не мог понять, что же именно.       Битва за битвой, война за войной — непобедимых армий нет и не бывало; слишком поздно приходит осознание того, что ветви оливы намного прочнее, чем сталь — нужно только научиться ими пользоваться. Перебор с многоточиями: режет взгляд недосказанность в бумажном море договоров, а за их соблюдением и вовсе никто не следит, ведь честь важна не так, как раньше — так зачем же нужны эти жалкие остатки морали? Едва оправившись от шокирующего поражения, Швеция терпит одно фиаско за другим, невольно утягивая за собой и Финляндию — с языка чуть не срывается обидное, но вполне заслуженное «я же говорил». Вдали от столицы, в тесной комнате с низким потолком — пристанище финна на одну ночь — Бервальд умудряется окончательно потерять все и обрести нечто большее, чем то, о чем вообще можно было мечтать, но — только на сутки.       Финляндия — само олицетворение астении; вновь нарушает тишину один и тот же вопрос: в чем смысл сопротивления неизбежному? Рисковать больше нечем — разве что собственными жизнями, да и теми они не вправе распоряжаться — вот ведь несправедливость! Множество прожитых жизней — и все в состоянии войны: сотни и тысячи, миллионы солдат, положивших сердца у ног своей отчизны ради такого вот бесславного конца. В ту ночь Бервальд готов был воевать, даже если его собственная армия поднимет белый флаг — сражение было уже не за экономические блага и даже не за территориальные приобретения — это была битва за человека (а человека ли?), которого он любил — больше, чем кого-либо еще. По-особенному теплый взгляд — пожалуй, финн мог бы с легкостью заменить шведу солнце, если бы его руки не были такими холодными. Но даже так он оставался единственным, чье присутствие могло согреть — выходит, это было ни что иное, как битва за солнце?.. А чем не красивое название для не менее красивого финала: он мог бы загнать под свою корону всю Европу, но теперь в отчаянии хватается за каждую заранее провальную возможность удержать последнее из того, что у него осталось.       Случайно брошенный взгляд в окно — глубокая задумчивость, своей сонливостью погружающая в философию. Швеция понимает, что должен сказать это самое нечто, пока еще есть время, а с каждой секундой его все меньше: медвежьим маршем по льду Ботнического залива — такому же хрупкому, как и уверенность Бервальда в том, что он все еще способен защитить Тимо.       Перо в руке дрожит и никак не хочет поставить подпись — буквы выходят совсем не такими аккуратными, как хотелось бы. Очередная сломанная жизнь — цена сданной крепости, окончательно обратившей остатки былого могущества в покрытые пеплом руины. Мирный договор не устраивает никого, кроме победителя — так и должно быть, но только почему же встало комом в горле чувство величайшей несправедливости? Демонстративно подкатывает глаза московский посол — нужно уметь проигрывать; подумать только, а ведь это он сам, Швеция собственной персоной, когда-то втолковывал Брагинскому, как правильно использовать мушкет! Попытка выдавить из себя хотя бы пару слов — для Тимо, но все напрасно; мягким жестом останавливает его финн, отводит неоднозначный — то ли расстроенный, то ли разочарованный — взгляд. Видимо, должно пройти еще какое-то время, прежде чем швед наконец-таки сможет все осознать — неделя, год, вечность. Немеркнущая красота фиалковых глаз в неожиданно реалистичных снах, глубокая ненависть к собственному бездействию — время не лечит, оно лишь заглушает боль, превращая ее в эхо биения сердца, заставляющее страдать от бессонницы и ненавидеть себя тем сильнее, чем отчетливее становится осознание происходящего.       А границы никуда не делись — земля недвижима, и от этого почему-то еще тяжелее продолжать жить, как ни в чем не бывало: потерянное утеряно не до конца, но — без возможности вернуть. И как же, черт возьми, не сойти с ума? Кажется, даже ветер шепчет что-то с нотками укора; ни секунды покоя, совершенная потеря самого себя во времени, и только тянет к себе восток, с особой силой и настойчивостью — напоминает о себе ответственность за не принадлежащие ему земли. Хотелось бы обвинить в своей катастрофе кого-нибудь другого — Брагинского, например — но только самому поверить в это трудно, почти что невозможно, и единственное, что остается — это молча наблюдать за тем, как под пеплом опять прорастают цветы, а где-то там, на востоке, покрываются золотом бескрайние, навсегда потерянные для него леса.       И как солнце встает над руинами.