Копенгагенский калейдоскоп

В Копенгагене отец Михаил не был четырнадцать лет. В первый раз он там оказался ещё тогда, когда не было креста на пузе, рясы и прилагающейся ответственности. Звали его, конечно, не отцом Михаилом, а по-бабушкиному ласково, Мишуткой. Изредка — Михой, но это когда отец приезжал. Он его в Копенгаген и повёз, с мачехой знакомить. Та Михаилу сначала не понравилась — высокая, прямая, с туго завязанными в пучок волосами. Балерина со странным именем Дорзэ, что значило «подарок бога». Это Михаилу объяснил отец, который на свою новую жену смотрел так, будто та ничем меньшим и не была. Дорзэ смерила Михаила насмешливым взглядом вишнёво-карих глаз, улыбнулась уголком рта и предложила конфету. Михаил отказался, хотя очень хотелось взять. У бабушки на столе только карамельки простые водились, а тут — шоколадная, большая. Но гордость у Михаила была ещё больше, а обиды на отца так вообще целое море. Как, как можно было променять маленькую милую маму на эту… селёдку сушёную?! Что никто никого не менял, Михаил узнал позже — на Королевской площади, куда его повела Дорзэ. Разглядывая красивые дома, так непохожие на деревянные избёнки родного села, он прямо спросил: зачем отца увела? — Никого я не уводила, — коверкая слова, ответила Дорзэ. — Твой отец просто был очень одиноким. — У него мама была. И я. Дорзэ тогда посмотрела на него, и глаза у неё были грустные. — Когда она у него была? Скажи честно, когда твоя мама в последний раз была хотя бы у тебя? Михаил молчал, смотря в лицо Дорзэ. Правду отвечать не хотелось — это значило бы признать её самому, согласиться с тем, что мама у него была давным-давно, когда баба Света, продававшая самогон, ещё не знала её в лицо. Но Михаил любил её любую — смеющуюся и плачущую над стаканом, обнимающую его в радостном порыве и в пьяной тоске. — Волчонок ты, Миша, — сказала Дорзэ. — А плачешь. — Ничего я не плачу, — буркнул тогда он, спешно вытирая глаза рукавом. Хотелось уйти с этой красивой и чужой площади, и чтобы бабушка обняла тепло, как умела только она. А потом его обняла Дорзэ. Тепло, хоть она была совсем худая, не как бабушка. Но Михаилу тогда было всё равно, он прижался к ней и расплакался в голос. От того ли, что маму не видел уже два года, или от того, что отец любил датскую сухую Дорзэ больше, чем родную семью… Михаил не знал. Он просто плакал, заливая слезами коричневое платье Дорзэ, и это казалось абсолютно правильным. — Любовь, Миша, она странная, — говорила Дорзэ, водя кое-как успокоившегося Михаила по городу. — Вот твой отец любит тебя, любит меня и любит твою маму. Но с ней он больше быть не может и не хочет, с тобой хочет, но не может, а со мной… Ну, ты сам видишь. И что, выходит, он меня любит сильнее? Михаил кивал, а Дорзэ возражала. — Да нет же! Любит он одинаково сильно, просто любовь разная. Любовь, Миша, не игральный кубик — тому шесть, а тому один. Любовь — это калейдоскоп. Хочешь, куплю тебе? Ты сам всё увидишь. Михаил тогда ничего не понял, но ненавидеть Дорзэ больше не мог. Отца простить, впрочем, тоже не получалось, а потому жить с ним в Копенгагене Михаил отказался. Дорзэ тогда расстроилась больше, чем отец, но всё поняла. Она вообще всегда всё понимала, эта странная балерина Дорзэ.

***

Второй раз в Копенгаген Михаил прилетел по её же просьбе. Почтальонка Наташа, строя ему глазки, протянула письмо из далёкой Дании. Михаилу было девятнадцать, полгода тому назад он схоронил бабушку и жил с вернувшейся ещё раньше матерью. Михаилу было девятнадцать. Его отцу так и не исполнилось сорок два. — Тебе обязательно лететь? — в который раз спросила мать, стоя в дверном проёме. Михаил кивнул, порывисто её обнял. Как бы долго она не пропадала невесть где — об этом они не говорили, — он её всё равно любил. Она старалась быть хорошей мамой, бросила пить, принесла в их с бабушкой избу небывалый уют, посадила красивые цветы в палисаднике. Может, в ней не было той способности понять, как в полузабытой Дорзэ, но она была родной. Тёплой. — Надо, мам. Я всего лишь на две недели, попрощаюсь с отцом, помогу Дорзэ. Ты точно не хочешь со мной? Вы бы поладили. — Нет, Мишенька, я за домом посмотрю. Но Дорзэ от меня поцелуй, она, верно, хорошая женщина. — Да, мам, — улыбнулся Михаил. — Очень хорошая. Так Михаил и оказался в Копенгагене. Дорзэ встречала его в аэропорту — она стала суше, седее, старше. Увидев Михаила, улыбнулась всё так же, уголком рта. Сказала: — Здравствуй. Ты уже меня перерос, Миша. Как долетел? Об отце не говорили. Михаилу он был практически чужим, но что-то внутри кололо, как тупой иглой. Дорзэ, кажется, и это понимала, потому что руку Михаила она всю дорогу держала в своей — неожиданно маленькой. Михаилу подумалось, что этой самой рукой она писала ему письмо, потому что не знала номера телефона, выводила русские буквы, точёным почерком и сухими предложениями говорила о смерти отца от рака лёгких. Она сильная, Дорзэ — понял он вдруг. Она же его любила… После поездки на могилу они сидели в просторной гостиной дома Дорзэ — теперь одной Дорзэ — и пили травяной чай со сладким запахом. Михаил, весь день бывший в прострации, слонялся по дому призраком, прокручивая в голове редкие воспоминания об отце — сильном, строгом, далёком и родном… Дорзэ остановила его, привела в гостиную, принесла чай. Заговорила, отвечая не на слова — на мысли. — Нет, мой мальчик, я твоего отца не любила. Так, как ты думаешь — вовсе нет. Я, кажется, уже говорила, что любовь бывает разная. — Я это знаю. Ещё древние греки выделяли разные виды любви — сторге, филия, людус… — Я не о том, Миша. Ты хоть и взрослый уже, а всё никак не поймёшь. Вот по-твоему, сторге бывает одна и та же? «Войну и мир» читал? Читал. Так разве у Болконских и Ростовых одна и та же сторге? Михаил думал и приходил к выводу, что нет, не одна и та же. Дорзэ довольно улыбалась. — Вот и я о том же. Это как калейдоскоп — повернёшь совсем чуть-чуть, а картинка другая. Оттенки у любви разные, я бы сказала, индивидуальные. Так и у нас с твоим отцом. Твоя мама его любила так сильно, что её саму это мучило, ведь твой отец так же не мог. Он хотел, но у него сторге была другая. Он ради твоей мамы мог перевернуть весь мир, а себя изменить не мог, даже капельку. Твоя мама же готова была всю себя ради него перекроить, а ему не надо было… Не сошлись они, хоть и любили друг друга. Не вышло симметричной картинки. — А вы сошлись? — Мы сошлись потому, что у нас даже не сторге, у нас филия. Мы с твоим отцом были друзьями, которые просто хотели, чтобы их нашли и поняли. У нас это получилось, но мы никогда друг друга не любили в плане агапэ, сторге или эроса. Поэтому мне так легко его отпустить, видишь? А филия у нас была особая. Тебя я вот тоже люблю, как друга, но тебя находить не надо — ты уже нашёл сам себя, тебе от этого хорошо. Тебе только надо быть понятым и понимать, больше ничего. — Но я тебя не понимаю, Дорзэ, — сказал Михаил, глядя в кружку на столе. Фарфор был тонкий и розовый, покрытый синей вязью. — Отчего мне хорошо? Я не знаю, что делать дальше, бабушки, которая меня всю жизнь растила и знала лучше всех, уже нет, отец вот умер. Мама? Мама даже о себе говорить не хочет, а обо мне будто боится. Как тут себя найдёшь? Какое тут хорошо? И какой, чёрт возьми, калейдоскоп?! Дорзэ, почему ты всегда говоришь загадками?! Она печально улыбнулась испугавшемуся собственного крика Михаилу, подождала, пока он возьмёт кружку в руки. — Значит, я ошиблась. Но я говорю, что вижу — тебя можно понять, но нельзя найти. Значит, это ты должен сделать сам. — А где же я могу найти себя, Дорзэ? — Михаил сжал кружку так сильно, что ладони обожгло. Дорзэ пожала плечами. — Люди находят себя в любимом деле, боге или другом человеке. И я очень надеюсь, что ты никогда не выберешь третий вариант. Чай они допивали в молчании. Следующие дни Дорзэ водила Михаила по Копенгагену, но на Королевскую площадь они не пошли — хотели, но погода испортилась. Потом, в аэропорту, Михаил обнял Дорзэ с чётким ощущением, что он безвозвратно теряет что-то или кого-то, но отмахнулся, поцеловал её во впалую щёку. В самолёте ему захотелось плакать. Дома Михаил поступил в духовную школу. А ещё — откопал на антресолях маленький игрушечный калейдоскоп, стёр с него пыль и весь вечер лежал, разглядывая цветные картинки.

***

В третий раз в Копенгаген Михаил — уже отец Михаил, между прочим — прилетел не один. С ним были Аллахверды, груз ответственности и целый лес сомнений. С Аллахверды они познакомились случайно — в Красноборске решили отремонтировать Дом Культуры, мимо которого Михаил каждый день ходил в церковь. Один из строителей попросил денег на сигареты, пошёл в ларёк — по одной дороге с Михаилом, разговорился. Проводил до церкви, пообещал отдать деньги завтра. И действительно, отдал. Опять завели разговор — лёгкий, шутливый, о погоде и черёмухах, о медленном строительстве и гнилой крыше, об Азербайджане и Москве… Михаил сам не заметил, как эти разговоры стали всё чаще, глубже. Говорил чаще Аллахверды, но не навязчиво, а легко, складно, предельно искренне. Иногда у него получалось разговорить Михаила — признанного молчуна. Такое раньше выходило только у бабушки. И у Дорзэ. О ней Михаил не забывал никогда, и мама иногда шутила, что ей ещё придётся побороться с Дорзэ за сына. Михаил такие шутки мягко называл ерундой, но внутри что-то скреблось, хотело вернуться в Копенгаген, на Королевскую площадь или в просторную гостиную… Не надо. У Михаила Пасха на носу и в материнской квартире ремонт. — Тебе уже четвертый десяток пошёл, Мишенька, — говорила мать, навещая его. Он остался жить в бабушкиной избе, а маме купил однушку в тёплой трёхэтажке — нечего в шестьдесят с дровами возиться. Только все вечера мама у него просиживала, порывалась готовить, говорила — словно хотела наговориться за все те годы, что пропадала или искала счастье на дне рюмки. И говорила о женитьбе. — Разве гоже — тридцать два года, а ни жены, ни детишек. Неужели и на примете никого? — Никого, мама. Попробуй пирог, по твоему рецепту пёк. — Вкусно, Мишенька, да только женские руки лучше бы его пекли. Эх, каких рецептов я своей невестушке надавала бы… — Мне надавай, раз не жалко, — смеялся Михаил. Мама тоже смеялась, но мигом грустнела. — Да это не главное, Мишенька. Одно меня волнует — как же ты, сыночек, без любви? Михаил улыбался в кружку с травяным чаем и говорил тихо-тихо, бережно: — Почему без любви? Любовь — она бывает разная. Так и жили. Вечер с мамой, день в церкви… Теперь к этой рутине добавился ещё и строитель — Аллахверды, и его спокойные, добрые слова. А ещё глаза — почему-то знакомо-вишнёвые. — Батюшка, вы представьте — столько лет нелегально жил, и тут! — говорил Аллахверды, размахивая веточкой сирени. — Два года уже гражданин, а нарадоваться не могу. Хорошо всё-таки по закону жить, по правде. — Хорошо, — соглашался Михаил, разглядывая пыльную дорогу. И спрашивал зачем-то: — Ты один живёшь? — Один. Жена была, да осталась в Гяндже. Детей не нажили, ну и то хорошо — нечего их без отца оставлять. Или без мамки, тут как получится. А вы, батюшка, не женаты? — Не женаты. — Неужто не любите никого? Михаил внутренне фыркал. Далась людям эта любовь! И объяснял терпеливо. — Я всех люблю. Маму, односельчан, даже тебя, непутёвого. — А чего это я непутёвый? — воскликнул бы кто-то другой, но Аллахверды молчал, думал. Говорил: — Да… Любите. Я вас тоже люблю, батюшка, честный вы. И с богом, и с собой, и даже со мной, непутёвым. Понимал он его, этот Аллахверды. И так — каждый день. Михаил даже в гости стал его звать иногда, когда мама стала реже приходить. Аллахверды уважительно кланялся на пороге, словно сам дом Михаила был для него святым, хвалил пироги и приносил травы для чая. Они пахли так же, как чай Дорзэ, но Михаил пытался на это не обращать внимания. А потом рассказал про неё Аллахверды. — Так вы и не встречались больше? Грустно. Такие встречи раз в жизни бывают, и правда — божий подарок, — он отпил чаю, подумал. Михаил молча глядел на его профиль, слегка расплывающийся в тусклом электрическом свете. — Я вот тоже чей-то божий подарок, да только непонятно, кому такое счастье привалило. Думал, Айгюль — так нет, она меня чуть ли не чёртом плешивым называла… — Ну это она зря, конечно. Плешивым ты пока не стал, — добродушно смеялся Михаил, а мысли цеплялись за слова «тоже чей-то божий подарок», метались заполошно. Аллахверды, Аллах-верды, Аллах… Божий подарок на стуле напротив хмыкал в кружку: — Спасибо на добром слове, батюшка. Чего это вы задумались? Давайте я вам песню нашу спою, повеселеете. Калейдоскоп у вас на полочке, кстати, красивый очень. Я таких не видел. Пели, молчали, пили чай. Мерно гудел холодильник, за окном подростки слушали музыку. Аллахверды смотрел куда-то за плечо Михаила, словно пытался разглядеть то ли родную Гянджу, то ли Копенгаген и сухую высокую женщину с однобокой улыбкой. — А вы бы слетали её проведать, батюшка. Скучно же женщине одной. — Скучно, — повторил Михаил. Задумался. Вдохнул — и на миг почувствовал воздух Копенгагена, особый, волнующий. Брякнул необдуманно и взволнованно, как не полагалось по сану: — Слетаешь со мной? Аллахверды чуть со стула не упал. — Батюшка, да вы шутите! Я — и в Копенгаген? Да на какие, извиняюсь, шиши? — На мои, я тебе билет возьму. Тебе обязательно надо Дорзэ увидеть, поговорить. Ремонт закончите — и полетим. — Зачем же мне с ней видеться, батюшка? Зачем? Михаил ответить не мог. Надо. Слишком много совпадений. Полетели. Аллахверды до последнего отнекивался, мол, какая Дания, какой билет, я вам потом всю жизнь должен буду, вы, батюшка, свихнулись… Последнего он, конечно, не говорил, но Михаил и сам понимал, как странно себя ведёт. Но что-то внутри упрямо подсказывало: надо. — На всё воля Божья, — говорил себе Михаил. Голос внутри твердил: всё дело в любви. Греки различают разные виды. Михаил познал не все, но те, которые испытал, познал многогранно и полно. Агапэ — бескорыстная, искренняя любовь. Так Михаил любил Бога, родной Красноборск с могилкой бабушки и черёмухой в садах и Копенгаген, далёкий, призрачный и запавший в душу, терзающий тоской. Сторге — любовь к семье. К покойной бабушке, к самой лучшей, несмотря ни на что, маме, к отцу, почти чужому, похороненному в Копенгагене. Филия — дружеская любовь. К товарищу школьных лет Петьке, ставшему председателем сельсовета, к датской балерине Дорзэ и азербайджанскому строителю Аллахверды. Филия определённо была самой странной. А ещё все дороги вели в Копенгаген. Четвёртый Рим, хмыкнул Михаил, пристёгиваясь в кресле. Сидящий рядом Аллахверды покосился на него, но промолчал. Всё-таки он был очень понимающим человеком. В Дании ярко светило солнце, отражаясь от полированных машин и оконных стёкол. У дома, в котором жила Дорзэ, сидела красивая холёная женщина и читала книгу. Увидев Михаила с Алахверды, поинтересовалась по-немецки: вы к кому? — Дорзэ? Балерина такая? Помню, жила тут, — по позвоночнику разлился противный холод, в груди заныло. — Только она умерла уже давно, моя мама ещё на похороны ходила. Они дружили, кажется. Там сейчас семья многодетная живёт, шуму от них… Вот и всё. Аллахверды, немецкого не знавший, понял, что случилось что-то плохое, похлопал Михаила по плечу. Тот благодарно кивнул, сказал женщине «данке шон», горько подумал — не обмануло предчувствие в аэропорту. Поднял глаза к небу, поморгал, пока облака не перестали расплываться. Аллахверды тихо спросил: — Не успели? Михаил повернулся, посмотрел на него. Смотреть пришлось вверх: Аллахверды был выше. Сухой от постоянной работы, кареглазый, нервно улыбающийся уголком рта. Понимающий. Дарованный Богом. «Я ведь никогда не понимал Дорзэ, — осенило вдруг Михаила, приложило, как подушкой по голове. — Только она меня видела насквозь. А Аллахверды? Его я понимаю?» Аллахверды смотрел на него нервно, но молчал. Он вообще не любил тревожить людей зазря, предпочитал ждать, пока они сами откроются. Это Михаил давно успел понять. Понять. Понимает. — Успели. — Успели? — моргнул Аллахверды. — Так мы пойдём к Дорзэ? Повеяло свежим ветром. Михаил улыбнулся — кто-то немного сдвинул калейдоскоп, замелькали оттенки филии. — Нет. Мы пойдём на Королевскую площадь. И узор сложился.