На берегах Прекрасной Лауры или всего четыре слова

На берегах прекрасной Лауры Или всего четыре слова. Там, за гранью заката, лежит прекрасная Лаура. Великолепная в любое время года. Её берега наполнены ослепительной лазурью, а горы вдали подёрнуты синеватой дымкой. Пляж Лауры разделен на несколько уровней. Один возвышается над другим. Они неровные и лишены всякой симметрии. Но если выйти в море и посмотреть на пляж, то оттуда он покажется идеалом равномерности и четкости. С моря-океана вся Лаура выглядит понятно и просто. И высотные шпили, уходящие за облака, и низенькие глиняные полуподвалы-всё максимально плоское и оттого кристально ясное. Как вода. Я сижу на берегу и смотрю на море. Оно пытается поглотить меня, увлечь в свои дикие глубины, неподвластные к пониманию человеческим рассудком. Но я остаюсь трезв душою, а в моих руках до сих пор нет дрожи, несмотря на накатываемую временами слабость. Эти руки держат старинное перо и пергамент. Рядом, на песке, стоит баночка с чернилами. Периодически я опускаю кончик пера в баночку, и затем моя длань замирает над бумагой, не в силах выбрать следующее слово. В итоге порыв ветра содрогает перо, и по пергаменту растекается жирная клякса. Я перелистываю страницы блокнота, все они лишены букв, зато украшены смачными чернильными пятнами. Я не смог написать даже первое слово. Возможно потому, что я очень волнуюсь, ведь первое слово — это так важно! Но есть одна странность. Я абсолютно спокоен. Невзирая на всю торжественную пустоту момента с привкусом печали, я не дрожу. И правда, странно. Я усмехаюсь. Где-то вдалеке кричит стая чаек, напуганная пролетавшим мимо одиноким альбатросом. Я решаю, что первым словом будет «любовь». Ведь именно с неё всё и началось. Ну, может, и не совсем с неё. Но ведь это и неважно. Наверное… Наша память слишком часто предает нас. Особенно, когда мы становимся старше. А я стар. О, да, очень стар, хотя моя кожа ещё не стала скукоженной и потрескавшейся, а мои мышцы всё так же сильны — я стар. Я не покрываюсь мурашками на берегу, но явственно чувствую приближение потустороннего. Я решаю выбрать «любовь», потому что она убила меня. Знаешь, чем хорош мой блокнот с откидываемыми назад страницами, который я кличу «пергаментом»? Понимание. Он понимает меня. В больших размашистых чернильных кляксах, покрывающих его страницы, я вижу отражение самого себя. И это прекрасно. Прямо как Лаура. А еще он напоминает мне тебя, мой дорогой друг. Вторым словом будет «надежда». Оно, это слово, неразрывно связано с первым. И где-то глубоко какая-то часть меня хочет, чтобы остались только эти два слова. Я вижу в этом мягкотелость и ребячество. Боязнь приблизиться к тому, что стоит позади дверей. Кстати, я недавно заходил в одну из них. Кажется, она открылась в Лондоне. По необычному старинном. Запах пара и пороха до сих пор трется о мои ноздри. Но проходят минуты (часы?), и я уже не помню ни огромных пароходов, трубящих что есть мочи, ни выстрелов из рычащих ружей. Всё тонет в тумане, растворяется в дымке над горными перевалами. Надежда засеивает мои поля семенами. Я пью вино. Та ещё кислятина. И мне искренне жаль, что в такую минуту у меня под рукой нет ничего получше. Мне искренне жаль, что с тобой нет меня. А ведь я помню. Всё еще помню, несмотря на старость. Помню тебя. Нас. Я помню мостовые и набережные, помню вокзалы и парковки. Помню, как я взлетал в твоих руках, а ты тонул в моих. Это были прекрасные рассветы и закаты, лишенные даже намека на одиночество. Прекрасные, как Лаура. Но тогда мы были далеко от неё. Мы смотрели на неё из-под толщи воды. И плевали в неё. А знаешь ли ты, мой давно почивший в пучине счастья друг, в чем всегда для меня была прелесть фотографий? Я не помню, говорил ли я тебе об этом, уж прости. Так вот. Фотографии для меня — это пример идеально спланированной лжи. Это краткий миг, в котором всё лишено проблем и забот. Человек поранил ногу на пляже, его жена споткнулась и разбила коленку, их сын только что потерял любимую игрушку, но наступает время съемки, и в кадре сияют три радостные улыбки. Без единого изъяна. Идеал. И знаешь, это чудесно. Я от очень многого отказался в жизни, но от фотографий так и не смог. Думаю, что заберу это искушение с собой в могилу. Я думал, что третьим словом будет «боль». Но им оказался «страх». Всевидящий и всепожирающий. Моя память очень стара. Но я до сих пор помню свой первый раз. Первый раз, когда я испытал его. Но сперва (конечно же), что-то произошло. Я уже не скажу, что именно это было. Помню только, как я пришел в себя и открыл глаза. Глубоко под водой. Ужас и смятение охватили меня. Солёная вода, ещё недавно бывшая для меня сладкой амброзией, превратилась в раскаленную кислоту, которую я не мог изрыгнуть из своего горла. И самое жуткое — я познал истинное лицо НЕ одиночества. Я чувствовал волнение воды, и силуэты черноты приблизились ко мне. Никто, ни один здравомыслящий человек не смог бы описать её пасть. Огромную Пасть с миллиардами зубов, что раскрываются вокруг тебя. Я не знаю, есть ли у нее глаза, и не хочу знать. Я помню только клыки и щупальца. Ни то, ни другое в итоге не коснулось меня. Я избежал участи вечных страданий плоти. Но моя душа с тех пор не знала покоя. —Твою-то мать! Вино закончилось, и я в сердцах зашвырнул бутылку поглубже в воду. Море-океан приняло её и быстро разгладило рябь, возникшую на своей поверхности. Теперь остались только чернила да сигареты. Но этого должно хватить. Хотя бы на еще одно слово. «Осознание». Четвертое слово пришло на удивление легко. Возможно, кислый напиток помог собраться моим мыслям. А может, те столетия (минуты?), что я сижу на этом пляже всё-таки просветили меня. Точно так же, как и тогда. Когда я был один на один с Пастью. Я поднял голову вверх и увидел свет. Конечно, я не мог его видеть, ведь надо мной нависали километры тонн воды, а бесформенная уродливая туша закрывала солнце. И всё же я увидел его. Спустя годы, мне казалось, что это была моторная лодка. Или катер. За «рулем» сидел старик с хмурым лицом, но улыбчивыми желтыми усами. Вот он то и спас меня. Он вообще много кого спас тут, в Лауре. Так он мне и сказал, пока мы плыли прочь от той странной черноты. Старик высадил меня в небольшой рыбацкой деревушке. Подножия домов в которой позеленели и покрылись наростом из ракушек. Когда я спросил старика об этом месте, он сказал, что это Лаура. Затем козырнул своей морской фуражкой и уплыл. Мне кажется, он до сих пор там. Спасает таких же, как я, людей. И привозит их в Лауру. Долгими безлунными ночами, когда я сплю в своем маленьком домике на краю деревни, мне порою чудится дребезжание его старого мотора. Странный звук, но лучше него я в жизни ничего не слышал. Я докуриваю последнюю сигарету и тушу окурок об ракушку. Затем бросаю его к остальным и закрываю пачку навсегда. Я встаю, ощущая, как болят старые кости. Песенка спета, вино выпито, табак выкурен, слова вписаны, пора бы уже и честь знать. Я прошел долгий путь за свою жизнь. Я ходил сквозь двери, отчаянно ища истину, и даже немного нашел. Я повстречал много людей, а потерял и того больше. Я смотрю на свои вены, и вместо крови по ним течёт темная жидкость. Мне кажется, что это нефть. Но я не уверен. Я хотел бы вначале взять бутылку и отправить тебе в ней письмо. Отправить его прямо в бездну, в которой ты сгинул, мой дорогой друг. Я подбираю с земли ракушку, засыпанную пеплом, и перерезаю себе вены. Два долгих вертикальных пореза. Черная жидкость бурлящим потоком выбирается наружу. Я дарую ей свободу. Золотой песок охотно принимает моё тело, когда я ложусь на него. Все вокруг понемногу оказывается залито чёрным. Мне кажется, что я прожил хорошую жизнь. Мне сложно с чем-то сравнивать, но всё-таки я надеюсь на это. Возможно, я обманываю себя. Но, чёрт возьми, я заслужил право на этот самообман, хоть и пытался всю «жизнь» его избежать. Весь мир вокруг меня — чёрный цвет. Он пахнет ромом и яблоками. Прекрасное сочетание, куда лучше вина. Прекрасное, как Лаура. А ты знаешь, мой дорогой друг, что это именно я так впервые назвал Лауру? Прекрасной. Интересно, назовут ли ее так же, когда меня не станет?