(не)Правильно

             Правильная.       С ног до головы – правильная.       Длина юбки. Высота каблука. Легкий макияж, ровные блондинистые волосы, вплетенные в консервативную прическу, строгую, как и подобает прилежной охотнице ее уровня.       Движется она тоже правильно. Ровно, плавно, бесшумно даже на шпильке по вечно холодному, как и ее взгляд, мрамору.       Просыпается и засыпает, наверняка, повторяя Кодекс. Ведь это правильно. Поблагодарить Разиэля, вспомнить о долге. Судьба полуангела – умереть, обороняя мир. Убить, цедя сквозь сжатые зубы приевшееся с самого детства: «закон суров, но это закон». Каким бы блядским, жестоким и несправедливым он бы не был.       Потому что это правильно.       А Лидия – правильная.       И скоро достигнет звания «идеальна». Ей немного осталось: пустые, потухшие голубые глаза выдают в ней идеального солдата.       Бранвелл видит, что Изабель тошно становится рядом с ней. Да девушка и не скрывает своего недовольства, демонстративно поджимая ярко-алые губы.       Слишком вызывающий цвет.       Юная Лайтвуд, как то пламя на их семейном гербе, необузданная, неконтролируемая, смирения и подавно не видать.       Дикая, ей плевать на правила и приличия.       Шлюшье платье ничего не скрывает, лишь еще сильнее привлекая внимание к сочным формам и завиткам рун. Завернутая в полотенце после душа она выглядела бы куда приличнее. Без ботфортов, отобранных будто у какой-то дешевой бабочки с объездного шоссе. Без надменного взгляда-«я знаю, что обо мне говорят, и мне плевать настолько, что даже буду стараться соответствовать всеобщему мнению».       И пусть горят в Эдоме все писанные, сказанные, нарисованные, немые и другие законы-правила-уставы.       Неприемлемо.       Пошло.       Смело.       Лидия видит проблему в ее лице. Потенциальный нарушитель правил. Хаос в обличии юной девушки, наивно мечтающей о лучшем мире.       Для Изабель она стала новым вызовом. Навязчивая идея. Сломать очередное правило, нарушить закон, лишь бы разбавить скуку монотонной жизни разряда тренировка-патруль-охота-отчет.       Платья, как после проклятия мага, становятся все короче и еще более облегающие. Губы ярче, приближаясь к цвету крови, пролитой на белый кафель в лаборатории. Каблук выше, и остается неразгаданным, как брюнетке вообще удается передвигаться все так же быстро и грациозно, будто и не для нее придумали законы тяготения и центра масс.       Она сбивает с толку, мешает работать, постоянно появляясь где-то рядом. Проходит мимо, громко разговаривая по телефону, обсуждая недавнюю вечеринку нижнемирцев. Просто еще одна случайная встреча в стенах института.       Пятая за день.       Медленный счет до десяти и хваленные дыхательные упражнения не помогают, когда Лидия в очередной раз улавливает приторно-сладкий аромат явно слишком дорогого парфюма. Голова кружится и появляется внезапное желание выйти в окно. Или же просто порталом обратно в Идрис.              Блондинка роняет недельные отчеты и в своих мыслях несдержанно матерится – лишь в мыслях, – когда в полуметре от ее головы свистит серебряный кнут, самим лишь концом задевая свечу на шаткой подставке. Пламя гаснет, Изабель продолжает тренировку, будто ничего не произошло, будто и нет вовсе рядом этой манерной Бранвелл, в строгие костюмы завернутой постоянно.       Она Мариз напоминает, что раздражает лишь сильнее, злит. И как же хочется поставить на место эту ручную собачонку конклава, напомнить, что она все еще примитивная наполовину.       Одно точное движение – серебряная молния с угрожающим свистом разрезает воздух, над очередной свечой заструилась вверх серая нить дыма.       Лидия уходит прежде, чем кнут обретает форму бо.              Лайтвуд всегда рядом. Всегда молчит, даже не пытаясь заговорить. Да и о чем? Об охоте, демонах, отчетах, которые ненавидит писать? Или о вечеринках, помадах, маникюре?       Глупо.       Изабель просто мелькает поблизости, вечно вторгаясь в личное пространство. Увлеченно рассматривает карту Бруклина, когда стоит почти вплотную за спиной, обдавая шею горячим дыханием, будто вот-вот что-то скажет, но лишь оставляет за собой шлейф все того же приторного парфюма, внезапно удалившись.       Вдох-выдох. Эти гребаные упражнения должны ведь хоть немного помогать, пожалуйста. Но помогают они лишь отвлечься и некоторое время не думать о том, что девушка могла бы сказать, почему продолжает играть в молчанку. А уже дышать легче заново научиться, как однажды научилась принимать тишину за должное.              Лидия чужая в Нью-Йорке. Она чужая везде после смерти Джона. Но не сходит с ума от горя, не лезет на стены от боли, не скулит в пустой комнате и не воет на луну от потери самого дорогого некогда человека. Нет. Нефилимы не скорбят долго – лишь пытаются ужиться с пустотой внутри. И у каждого свой метод. Бранвелл сразу же после погребения снимает обручальное кольцо, складывает вещи и уезжает в Аликанте.       Охотников с раннего детства учат контролировать эмоции и желания, но она забыла об этом однажды. Лучше бы помнила. Сейчас помнит. Те дни, когда была живой, она тоже хорошо помнит.       Сейчас Лидия правильная, как того всегда хотела от нее мать.              Изабель младше лет на пять, и никому теперь блондинка не признается, что была такой же в ее возрасте. Нарушительницей правил, неисправимой мечтательницей, безбашенной. Она, если честно, не изменилась в душе, лишь вспомнила про контроль, потеряв на одной миссии почти всех.              И сейчас Лидия превосходно контролирует себя. А когда больше не может, то до потери сознания тренируется, осыпая бесконечными ударами грушу. Движения резкие, хаотичные, но точные. И завтра будет болеть все тело, и встать с кровати будет проблематично вначале, будто мышцы на мясорубке перекрутили, но это отвлекает, отлично так отвлекает. Да и охотники свободные минуты за тренировками и должны проводить.       Потому что это правильно.       И все всегда должно быть правильно. Даже сейчас, когда прежний мир рушится, когда всем уже давно плевать на привычные уставы – близится война, и каждый чувствует это.              И решается на отчаянные меры.              Лайтвуды выбешивают своими плохо скрытыми тайнами, криво сидящими масками великодушия и правильности. Все, кроме Изабель – она ничего не скрывает, напротив, выставляя напоказ, открыто демонстрирует свое непринятие, непонимание. Кажется, девушка готова огласить личную войну. Лидии, собственным родителям, конклаву. Миру, если потребуется.       Наивная.              Маленькая глупая девочка, поругавшаяся с братом из-за помолвки. Неожиданно для Бранвелл, конечно, но нельзя не согласиться, что Алек неплохо все просчитал. Так того требует время. Так говорят традиции.       Так правильно.              Вот только нет здесь ничего правильного.              Но Изабель впервые плевать.       Плевать на брата, который успешно рушит свою и чужую жизнь жизни. Плевать на эту блондинистую стерву, что слышит лишь приказы конклава и видит лишь святой Кодекс. Плевать на отца, и не пытающегося даже скрыть свои измены. Плевать на мать и ее все еще гордо поднятую голову, неестественно прямую спину и покрасневшие глаза. Плевать на свалившего в туман Джейса и на вечно теперь ревущую Клэри (будто она когда-нибудь прекращала).       Изабель просто, блять, на все уже плевать.       На себя тоже, если честно.       И она бросается на рожон, чтобы сделать хоть что-то правильное.              И вызывает череду правильных решений.       Толчок, что пробуждает в нефилимах человека, а не небесного солдата.              Лидия не слепая. Возможно глупая немного, но не настолько, чтобы не заметить что-то еще во взгляде отчаянной Лайтвуд, скрытое за ненавистью. За ненавистью к Бранвелл, к окружающим, к происходящему. К себе.       И она, конечно же, понимает, что жених ее влюблен в другого. Видит она и все выстроенные им стены. И кувалду видит, какой маг пытается разрушить эти самые пошатнувшиеся стены, выглядывая из-за пошедшего трещинами собственного укрытия.              Бранвелл не железная. Не бесчувственная. Но впиваясь до кровавых полумесяцев ногтями в ладони, прячется за правилами и дрогнувшем голосом повторяет бессмысленное уже какое-то «закон суров». Чтобы спустя еще несколько жалких минут послать этот самый закон во владения Лилит.              «Ты будешь одинок всю свою жизнь, как и она. Вы не заслуживаете этого. Я тоже не заслуживаю», – Лидия не хотела подслушивать, лишь проходила мимо, но слова Бейна теперь раскаленным железом выведенные в памяти на ближайшее вечно.              Она не заслуживает быть одинокой всю оставшуюся жизнь.       Ложь. Заслуживает.       За все, что успела натворить, будучи правильной сумеречной охотницей.              Изабель проходит в паре сантиметров от нее, впервые не обращая никакого внимания, не пытаясь привлечь его к своей персоне. Строгое платье, классические туфли, туго стянутый хвост, опущенные в пол глаза. И больше нет приторно-сладкого аромата.       От потенциальной нарушительницы правил осталась лишь красная помада.              Бранвелл и не заметила, что ее стена правильности давно уже осыпается, будто вылепленная была из мокрого песка. И закрывшись вечером в предоставленной комнате, она, спустя несколько лет, вновь пробует коньяк. Какая там у него выдержка, сколько десятков – или же сотен? – лет он хранился в подвалах института? Плевать.       Правильно делает лишь один глоток, наслаждаясь крепким пряным букетом вкусов, прежде чем влить в себя треть бутылки и уснуть.       Иратце и холодный душ неплохо справились наутро. Скромная косметичка спасла покрасневшие глаза – неужели плакала ночью? – и кое-как из зомби сделала человека нефилима.              Никто не заметил изменений. Никто, кроме юной Изабель, одарившей Лидию долгим изучающим взглядом.       И только.       И не удивляется уже, что хотелось бы получить больше внимания. Привыкла. Да.              Как привыкла Изабель выслушивать указания и точный план, не исполнять их и выслушивать каждый раз после миссии, что она плохая охотница. Ведь солдат должен исполнять приказы, а не действовать, как самому вздумается. И плевать, что результат порой даже лучше выходит.              Но не все привычное остается таким до самого конца.       Лайтвуд почти смирилась.       Бранвелл почти готова бороться.              Почти.       Ведь в этом умирающем мире первой все еще плевать на правила, а вторая цепляется за них из последних сил.              И что из этого правильно?       Нет времени искать ответ.              Сливовая помада идеально подходит под золотое платье. Безупречна. Держит спину и улыбается мило, никому не показывая, что блевать тянет от абсурдности ситуации. На рассвете может начаться война, а этим вечером в институте играют никому не нужную свадьбу.       И глаза блестят не от радости, не от гордости, не от слез даже. Изабель просто устала. Но никто этого знать не должен.              Лидия выглядит почти правдоподобно счастливой. И такой хрупкой в этом нежно-кремовом платье. Корсет стягивает, что даже дышать сложно, а двигается лишь на чистом упорстве, прокручивая в голове монотонно: «это правильно. правильно. правильноправильноправильно».              Традиции. Обычаи. Законы. Правила.       Сейчас они никому не нужны. И так хочется убежать, но кладет свою холодную ладонь в такую же ледяную Алека, растягивая губы в подобии улыбки. Он тоже старается улыбаться.       И не думать.              Не думать, даже когда все идет под такой желанный откос.       Что Лидия там говорила своему несостоявшемуся мужу? Что он заслужил счастья? Она и не вспомнит, она просто пыталась тогда дышать ровно от накатившей пятиметровой волной свободы.       Дышать, чуть ли не впервые забыв о правилах.              И тихо уйти этим вечером пыталась. Забрать проклятую Чашу, снять ненавистное платье, поспешно собраться и свалить, наконец-то, в Идрис из дождливого в это время Большого Яблока.       Сбежать, избегая встречи с темно-карими глазами.              Покрасневшие, уставшие, но все такие же прекрасные почти черные глаза охотницы впервые вырвались со сна, окутанные расплывчатой дымкой в тусклом освещении. Только слабые отголоски боли в затылке напомнили о прошлом вечере. Это не ее комната на третьем этаже – узкая койка в лазарете.       И сидящая рядом Изабель.       Лидия устала быть сильной и правильной, позволяя хоть себе же признаться, что счастлива – если еще не забыла, что это значит – на одно лишь мгновение увидеть обеспокоенность в неожиданно полюбившемся наглом взгляде. На мгновение, пока повзрослевшая за последние недели девушка не вспомнила про контроль.              Они все еще ни разу не говорили нормально, на пальцах одной руки можно сосчитать, как часто перебрасывались короткими фразами.       Продолжают молчать и сейчас, когда все позади. И лишь впереди.       Изабель ждет, пока дыхание Лидии не выровняется, только тогда решаясь провести рукой по пшеничным волосам. Мягкие.              Стук каблуков отбивается от стен и высоких потолков, пока Бранвелл не остается абсолютно одна в огромной темной комнате институтского лазарета.       И жаление сейчас осталось единственное.       Поскорее уехать, потому что она заслуживает лишь одного – быть одинокой всю оставшуюся жизнь. За все, что успела натворить, будучи правильной сумеречной охотницей.              Изабель кажется, что стены даже за ней следят, смотрят осуждающе. Или сочувствующе.       Она всегда была разочарованием для родителей. Не хочет подводить их хоть сейчас. Но что-то тянет вернуться в западное больничное крыло. Это что-то, что заставляет бежать, не называет даже себе. Потому что слишком не вовремя. Ни тогда, когда казалось лишь забавной игрой, ни сейчас, когда мысли в голове вертятся тихоокеанским ураганом, и ни одну нельзя словить, ни когда-нибудь после – она уверенна в этом.              Потому что Лидия Бранвелл – самая правильная сумеречная охотница. После Мариз, разумеется.              И правильным блондинка посчитала появившееся с первых же дней пребывания в нью-йоркском институте желание уехать подальше. Плевать куда, лишь бы подальше от красной помады на пухлых губах и почти черных глаз. Да хоть на остров Врангеля, но не оставаться больше здесь, где ни одно правило не работает и подавно.       Немногочисленные вещи летят в дорожную сумку. Быстрее. Не хочется и на минуту дольше необходимого на сборы оставаться в месте, где идеальная семья распадается на глазах. Родители, кажется, никогда и не любили друг друга. Старший сын, сорвав собственную свадьбу, ушел к древнему магу с веселой репутацией. Приемный оказался сыном психопата и умудрился влюбиться в свою же сестру. Единственная дочь, напоминающая некогда элитную эскортницу, выгорает с каждым днем, как старая фотография под яркими солнечными лучами.       Бранвелл не хотела быть к этому причастной, но ее никто и не собирался даже спрашивать – одним приказом закинули почти в самый эпицентр, не спрашивая ее мнения об этом.              И вновь никто ее мнением не пытался поинтересоваться, припечатав к стене, когда уже все вещи были собраны, а запрос на открытие портала в Аликанте осталось лишь отправить.              – Ты не посмеешь так просто исчезнуть. Ты…       Губы Изабель мягкие и так правильно двигаются, отвечая, когда Лидия, наконец-то, отпустила себя, не давая юной охотнице закончить только начавшуюся тираду. Если удастся, то они поговорят. Когда-нибудь потом. Сейчас же девушки будут нарушать тишину ночного института лишь сдавленными стонами и бессмысленными потоками слов.              Поцелуй несдержанный, в нем сквозят отчаяние и горечь, ведь никто не осмелится пообещать, что завтра будет лучше. Они потеряли столько времени, пытаясь соответствовать, играясь с правилами каждая на свой лад, но не спешат сейчас. Изучают друг друга. Пробуют.       И в темноте более не понятно, где же чьи руки, жадно оглаживающие мягкие изгибы. Медленно, с отголосками нежности и все еще сквозившей ненавистью. На чертов мир, на его гребаные правила, на ебучие обстоятельства.       Пальцы запутываются в светлых волосах, оттягивая до боли, подставляя шею под оставляющие собственнические метки поцелуи-укусы, чтобы наутро уже ни у кого не осталось вопросов о неположенном шуме глубокой ночью. Лидия воспротивилась бы, не ощущайся все это так правильно, не будь происходящее настолько желанным, что сердце словно в каждой клеточке ее тела бьется.       Лидия ни за что не поверила бы, скажи кто-то, что она может так несдержанно дернуть полы хлопковой рубашки, вырывая пуговицы из петель, лишь бы открыть себе больший доступ к покрытой рунами и шрамами нежной коже. Она сама уже давно избавилась от пиджака и блузы не самым лучшим для выживания одежды способом, потому сейчас в очередной раз вспоминать приходилось, как дышать, будучи прижатой спиной к холодной стене, чувствуя жар, исходящий от полуобнаженной девушки.       Мгновение – и скорость нефилима – теперь уже Изабель стонет и кусает губы от холода каменной стены. Красная помада смазалась, ее следы видны на шее, плечах, ангельской руне на ее груди, которой уделено особенно много внимания. Много, но все равно недостаточно. Грубоватая после выжженных стило черных завитков кожа особенно ярко ощущается, проведи по ней языком. Да и попросту после нанесения рун становится чувствительнее. И, Разиэль, как же Лидии сносит голову от почти нескончаемого потока отборной брани, когда она все же добирается до затвердевших сосков, играясь ними, как маленькая девочка новой куколкой, и восхищенно так же.              Тормоза слетают окончательно, когда, споткнувшись пару раз о разбросанные вещи, девушки добираются до кровати. Кажется, не спит уже весь институт, но как же плевать на всех этих правильных охотников, когда им столь неправильно хорошо. И никому нет дела до начавшегося за окном дождя и врывающегося в спальню осеннего ветра.       Они слишком заняты.       Избавляться от узких штанов никогда не было грациозным занятием, но неудачные попытки Изабель вызывают лишь действительно искреннюю улыбку и – невозможно же – сопливых бабочек из примитивных сказок в животе.              – Просто иди уже ко мне.       Это одновременно приказ, просьба и отчаянная мольба.       И Лайтвуд впервые в жизни беспрекословно подчиняется.       Зеркалит улыбку старшей, садится к ней на колени, вновь впиваясь в желанные губы, сцеловывая собственную помаду, размазывая ее еще больше. Запускает руки в мягкие ровные волосы, взлохмачивая, будто от этого зависит ее жизнь. Стирает всю напущенную правильность, обещая себе, что, если наутро блондинка не исчезнет в портале, то сделает ей легкие небрежные локоны.              Полностью обнаженные они лишь медленно двигаются, близко-близко прижавшись, потираясь, стараясь впитать друг друга, влезть под кожу. Ввели бы внутривенно, будь это возможно.       Лидию ведет как от пыльцы фейри, когда наманикюреные пальчики прежде проникают ей в рот, а после, оставив влажный след на животе, и внутрь, поглаживает складочки, аккуратно раздвигает губы, но все равно слегка царапает – завтра же срежет ногти под корень, даже если ненавистная Бранвелл все же решит сбежать в Идрис. Голубые радужки почти съел зрачок, а после и вовсе виден остался лишь белок, будто в охотницу вселился демон.       Или же вселился – похоти. Спутанные волосы, рваное дыхание, лихорадочный румянец, хаотичные разводы красной помады почти по всему телу, куда только успели дотянуться жадные губы Изабель. И скользящая вниз по животу рука.       И движения стали резче, быстрее, что спину дугой выгибает, а крик, который никто и не пытался скрыть, разносится по всей комнате.              Вот теперь все было правильно.       Даже идеально.              И, засыпая, не хочется думать, что это может не повториться более, что вторая половина кровати наутро может оказаться пустой и холодной.       Ведь так все и начиналось.       Срочный приказ, не подлежащий обсуждениям.       Опасная игра с огнем, почти на выживание.              Классический клишированный сюжет, когда прилежная тихая отличница влюбилась в чуточку сумасшедшую нарушительницу школьных уставов. Только это не школа, и они далеко не школьницы – война по-прежнему может начаться в любой момент, а традиции слишком ценны в этом загнивающем мире, чтобы кто-то так просто позволил насладиться минутами неправильного счастья.              Медленно открывая глаза, Изабель раскинула руки в стороны, наслаждаясь сладким гудением во всем теле, а после резко села.              В комнате она была одна. Одежда аккуратной кучкой лежала на стуле. И больше ничего. Лишь шум дождя за окном, то нарастающий, то вновь затихающий.       Серая погода. Серая комната. Изабель никогда не считала серый каким-то отдельным цветом. Нет. У него вообще не было цвета. Как и у этого утра.       Как и у девушки сейчас.              Легок путь в ад.       Изабель нашла свой, когда поспешно одевалась и, не глядя в зеркало, закрывала комнату, хранившую столь яркие воспоминания взлета и падения.       Сейчас ей нужен крепкий – отвратительно крепкий – кофе, какой предпочитают Джейс и Алек и ненавидит она. Потом холодный душ и длительная тренировка.       Чтобы забыться, не думать, не вспоминать хотя бы ближайшие сутки, а там уже, может, и станет чуточку лучше терпимее.              Сама виновата.       Не надо было даже надеяться.       Не надо было и начинать.       Не надо было.       Нефилимы просыпаются рано, и неудивительно, что на кухне кто-то уже есть. В проходе Радж заинтересованно разглядывает брюнетку, и его можно понять: без макияжа, в измятой одежде, спутанные волосы стянуты в небрежный хвост, а на шее с большой вероятностью цветут букеты вишневых засосов (отчего же еще так саднит кожа?).              Плевать.       Так удивительно на все плевать.              Кофеварка. Все, что сейчас интересует девушку, и кроме ненаглядной техники она ничего не видит. Да и не хочет.       Где-то поблизости кто-то что-то разбил. Такой же мастер готовки, коих в институте большинство: с вечными тренировками и патрулями учиться готовить некогда. Ты либо с рождения одарен этим умением, либо даже омлет в угли превратится, а пельмени станут лазанью уже на пятой минуте варки.              И в полупустом помещении легко уловить еле слышные возмущения и слабую вонь чего-то сгоревшего. Вот только голос охотницы у плиты так напоминает ее, что внутри что-то оборвалось. Наверное, это была тлеющая надежда, что блондинка для Изабель лишь временной слабостью была, кратковременным увлечением, целью вида добейся-и-ступай-дальше.              Крепкий ароматный напиток, призванный разбудить даже мертвого, медленно наполнял первую попавшуюся кружку. Двойной эспрессо – только потому, что тройной кофеварка не делает.              А потом талию обвивают такие знакомые руки, мягко сжимая бока, медленно пробираясь под рубашку без нескольких пуговиц.       – Твой кофе уже готов и хочет, чтобы его выпили. И я не про ту горькую жижу в твоей чашке, приготовленную этой адской красной машиной.              Губы прижимаются к затылку, вызывая табун мурашек по коже, а к глазам подступают непрошенные слезы.       – Ты не уехала, – тише за шум дождя за окном, боясь спугнуть, все еще не веря в реальность происходящего.       – А ты должна была еще спать.              На столе дымятся две чашки ароматного кофе, в сковороде испорченный завтрак, а за окном все еще идет дождь. Только проснувшиеся или же недавно вернувшиеся с патрулирования охотники то и дело снуют мимо дверей, не обращая никакого внимания на замерших охотниц.              Мир по-прежнему катится в Эдом, и угроза войны никуда не исчезла за прошедшую ночь. Даже мать еще не уехала.       Но Изабель позволяет себе ненадолго забыть об этом,медленно поворачиваясь и, наконец-то, встречаясь взглядом с сияющими голубыми глазами, неспешно убирая выбившуюся прядь светлых волос.       Лидия позволяет себе поверить, что все же заслуживает быть счастливой, обнимая такую на вид юную и уютную сейчас охотницу без ее излюбленного макияжа, в помятой одежде, такую открытую и совершенно не опасную.              Теперь у них все лишь впереди.       Теперь им есть, за что еще бороться.       Теперь они уже вдвоем будут наивно мечтать о лучшем мире, ломая ненужные правила по пути.              И, ангел, как же это правильно.