Отложенная награда

Пробуждение было болезненным и неожиданным: что-то незнакомое толкнуло его в грудь изнутри, растеклось в ней неприятным телесным жаром. Энрико Максвелл глухо застонал и сам не понял, как сел, у него натянулся каждый позвонок, зазвенела от напряжения каждая мышца, затрещали шея и ребра. Он не чувствовал ног, почти ничего не видел, чувствовал обжигающие до тошноты полосы на лице — предвестники будущих шрамов. Он шевельнулся, скривился, ухватился за перебитый болью живот и почувствовал, как пот заливает его лицо: он вспомнил, при каких обстоятельствах отключился. Он вспомнил, как умер. Вспомнил тупую гулкую боль, с которой разошлась плоть и переломались кости. Вспомнил сталь, живую и трепещущую, в своей груди, в своей крови, в своем надрывающемся криком горле. Вспомнил, как кричал без слов: Господи, вот он я, раб твой, раб бессловесный, погибаю! Вспомнил, как рука отца Андерсона закрыла ему глаза. И… И все. И он проснулся. Точнее, его разбудили. Чувство, распиравшее его больную грудь, его перекрученные ребра, его сожженные огненным дыханием легкие — оно было хуже всего, что ему доводилось испытывать. И подобострастие в нем, и унижающий достоинство восторг, и… Да. Не похоть, но тоскующее вожделение. Сродни тому, что иные психи испытывают у элегически томных статуй Девы Марии с кокетливо беременным животом, у этих сладострастных воплощений материнства и совершенного девичества. К горлу его, несмотря на восторг, подкатил ком тошноты. Он смог проглотить его и разлепить глаза, в которые бил отвратительно яркий, беспощадный свет, от которого томление, раздиравшее все его члены, лишь нарастало. От глаз в ключицы, от ключиц — в кончики пальцев, мертвенный, равномерно сильный зуд в локтях и коленях, от которого так хотелось съежиться, сжаться, выплеснуть эту обжигающую неуемную страсть в кулак и хоть так забыть, забыть о ней!.. — Наконец-то, ну наконец-то, — свет обрел форму протянутой ладони. Лишь слабость удержала его от того, чтобы в эту ладонь вцепиться, припасть к ней поцелуем, как он не припадал даже к епископальным кольцам. Господь всемогущий, почему так тяжело вспоминать твое имя, и что за имя у всего творящегося?! — Я боялась, что ты не очнешься. Свет облекся формой и оказался девицей, которую Максвелл поначалу не узнал. Сияющая белизной матовой кожи, златоволосая и тонкая, она скромно сидела на самом краю койки, где он лежал. Он следил за движением ее тонкой, облаченной в неуместно широкую перчатку руки — она мягко, неспешно скользила по его затылку, тяжелая и уютная, как материнское прикосновение. Вся она — тепло и нега, сладостная грусть, которой светили ее глаза, лоно, дом, колыбель, к коей он так хотел припасть теперь, измученный и израненный, обессиленный и вожделеющий ее нездорово. Вот он — упругий округлый живот, вздымающийся деликатно и тонко как у Пречистой девы в благословенной тягости, вот плодоносные груди ее, вот ее дышащее прощением и пониманием лицо, молящее: припади ко мне, усталый мой, милый мой, нежный мой. Она была рядом, чтобы утешить и наставить его на путь, чтобы оживить его, чтобы… — Выблядок Дракулы. Дракулина, — произнесли губы Максвелла вместо него самого, — вот ты кто! Богом проклятая шлюшка, пакостное отродье, гребаная сучка! Пока губы его извергали ругательства, сам он и не пытался отстраниться. И Виктория (Серас Виктория, теперь он вспомнил) ласково улыбалась, поглаживая его по голове. И от каждого ее движения, чинного, невинного и нежного, пожар в его груди становился все сильнее. Он не мог не смотреть в ее огромные синие глаза, полные прощения и понимания: пусть бедный мальчик выругается, говорили они, пусть наговорит обо мне все, что ему угодно, я все приму. И от этого взгляда Максвеллу хотелось плакать и каяться, а потом — снова сыпать проклятьями, лежа на ее мягкой широкой груди, припадая к ней губами, лаская ее… Он, никогда не знавший женщины, всегда к ним равнодушный! Чертово бесово племя — что она с ним вытворяет?! — Наговорился? — ласково спросила. — Теперь я кое-что тебе выскажу, — она помолчала секунду, — самонадеянный напыщенный пиздюк, мог бы и поблагодарить, я ведь тебе спасла жизнь, — сказала она, все так же улыбаясь. Только в этом небесном, лазуритовом взгляде, в этой жемчужной улыбке сверкало теперь недоброе — как и положено дщери Сатаны. — Как? — хрипло каркнул Максвелл и потерся щекой о подставленную ею ладонь, потерся лбом и шеей, сам не заметил, как жадно, жаждуще припал к этой ладони поцелуями, жалея лишь о том, что она в перчатке. — Что ты со мной сделала?! — Когда я отвела леди Хеллсинг в госпиталь, я обошла окрестности в поисках выживших, — спокойно поведала Серас Виктория. — И нашла тебя. Я подумала — даже трупу такого ублюдка негоже сгинуть в пожарище. Я сняла тебя с копий, и из твоих ран хлынула кровь. Одному Дьяволу известно, как ты выжил — полагаю, он отдавал тебе должок за все, что вы тут натворили. — Мы натворили? Мы?! — зашипел Максвелл, вылизывая ее запястье. — Вы, отродья, нечисть… — …защищали свою страну от таких вот как ты. Сперва полвека помогают нацистам, а потом не мешают им — и все, под шумок можем захватывать Британию! Я знаю больше, — усмехнулась Серас, — я пила твою кровь. Много твоей крови. И не только о пакте Ватикана и Миллениума, до этого додуматься было несложно. Я знаю о твоих амбициях, о твоих мечтах, о том, кто снился тебе по ночам и кого ты впервые возжелал. Я все знаю о тебе. И о том, что ты думаешь, чего хочешь прямо сейчас. — Ты гипнотизируешь меня? — сдавленным от ужаса голосом спросил Максвелл и чуть застонал, когда она отняла у него свою руку. Лишь затем, чтобы начать расстегивать свою гимнастерку: Максвелл едва сдерживал отвращение, глядя на то, что было у нее вместо второй руки, которую он так яростно ласкал и которую так вожделел себе в помощь прямо сейчас. От ключиц и до кончиков пальцев это была не рука, а гнилостный отросток, кровавое щупальце, воплощенный мрак. Такой же мрак растекался на одну ее грудь чуть ниже подмышки. На ту грудь, что она так бессовестно обнажила перед ним — и заставила его задохнуться. — Нет, зачем? — спросила Серас и придвинулась к нему, подалась, будто на вздохе. И он уткнулся в ее грудь лицом, задохнувшись от счастья и отвращения. Розовая сияющая под лампами кожа, подернутая белизной смерти, просвечивающие почти черные жилы под ней, сжавшиеся от его лихорадочного дыхания соски — все это было ее, все это было благословением, и он страшился его, его тошнило от него. Но как было не прикасаться к ним! Таким мягким и острым одновременно, вздернутым вверх, тяжелым и сладким на запах — коричная пыль тления, запах неживой, но отдаленно, смутно напоминающий ладан. Если бы можно было пить из этой девичей груди, не знавшей губ и прикосновений младенца, насытиться из нее… — Ты сам будешь хотеть этого теперь. Всегда, — припечатала Серас Виктория. — Это Связь между нами. Можно, можно — пей, это будет полезно тебе. Максвелл не заметил, как раскусил эту белоснежную кожу чуть выше соска, но увидел, как лунки от его укусов медленно налились черной вязкой кровью, выступившей поверх подрагивающего розового соска. И он пил эту кровь, не желая этого, и трясся от вожделения, не смея протянуть руки и толкнуть, завалить, загнуть эту жалкую бессовестную тварь, не смел — и умолял, чтобы она позволила хоть что-то. — Что?.. Что со мной? — жалобно спросил Максвелл, облизывая губы. — Как, по-твоему, можно было спасти агонизирующего человека? Ну уж нет, на это я бы растрачиваться не стала бы, — рассмеялась Виктория, когда он схватился за шею, судорожно отыскивая на ней следы укуса. — Достаточно было напоить тебя своей кровью — и вот. Ты весь мой. Навсегда будешь мой, до самой могилы, — проговорила она, мягко толкнув его в грудь. — Эта… эта протестантская блядь, — едва выговорил от ненависти Максвелл, подаваясь навстречу ее ладоням, живой и неживой, выгибаясь бесстыже, как последняя деревенская шлюха. — Это она подучила тебя! — Ну что ты, — покачала головой Серас, забираясь на него верхом: оседланный монстром в самом прелестном обличии, он не смел шевельнуться, пока она стягивала верх своей формы. Юбку она просто задрала повыше, на самый пояс. — Леди Хеллсинг — простой и очень честный человек, она бы надавала тебе пинков под зад и отпустила с миром на все четыре стороны. Она не способна на подлости. — А ты? — леденея от удовольствия и ужаса, спросил Максвелл, когда пальцы Серас уверенно, умеючи раздвинули его ноги и осторожно, но с нажимом провели между его ягодиц, щекотнув звенящие от напряжения яйца. — А я из сиротского приюта. Сам ответить на этот вопрос, — усмехнулась она и плавно, одним движением, развернулась, нагнулась над его членом, изнывающим и до того крепким, что Максвелла бросало в пот. Он видел мягкие, беззащитные полукружья ее ягодиц, просящих шлепка и крепкой хозяйской руки — быть может, они знали эту руку, кто знает, как развлекался со своей наложницей Дракула. Он видел обманчивые, дразнящие контуры ее лона, приоткрытого, манящего и (нельзя было обмануться в этом!) влажного. Узкая, окаймленная золотыми волосами щель, такая близкая и жаждущая не меньше, чем он сам, но такая далекая и недоступная. Он думал о ней, тянулся к ней, жадно смотрел на нее, не смея прикоснуться иначе как дыханием, больше, чем о том, что делает Серас Виктория. Он понимал это телом, которое напряглось до треска, выпрямилось, скованное судорогой удовольствия почти болезненного, которое подавалось на каждое прикосновение ее влажного, удивительно гибкого языка, скользившего по стволу от самых яиц до пульсирующей почти до головокружения головки. И мало было того — завороженный ее раскрывавшимся естеством, розоватыми, пухлыми губами, выпиравшими между ее бедер так доступно, так прельстиво, он почти не замечал, как пальцы ее мертвой руки уверенно, почти ласково скользят у него в заду, нажимая, потирая, сдавливая именно так, как он… хотел. Мертвая тень, бесплотная — но знающая и берущая свое. Проклятая ведьма — она и впрямь знала о нем все! И о тех постыдных слабостях, которые он позволял себе иногда — ведь кто не безгрешен? И о которых он никогда не исповедовался — не мог будущий архиепископ ерзать в постели с членом в кулаке и с пальцами в собственной заднице, это жалко и беспомощно, это унизительно и поставит крест на любом величии. Но пасть еще ниже он уже не мог — и от ее запаха, от прохлады ее тела, от его крови, что отзывалась на близость существа, вернувшего его к жизни, голова Энрико пошла кругом. Он раздвинул ноги так широко, как мог, впился загудевшими от боли щиколотками в заскрипевшую и залязгавшую сеткой походную койку, напрягся, выгнулся, упершись затылком в тощую подушку и толкнувшись так глубоко в ее податливое горло, как мог, подался задом и всем телом вверх, навстречу ее пальцам — один, два, сколько бы их ни было, лишь бы она не останавливалась! И застонал, вымаливая позволение: черт бы тебя побрал, разреши мне! Хотя бы раз! Ему показалось, что Серас фыркнула, не отрываясь от его члена. Она не сказала ни слова — только опустила свои бедра ниже. Практически села ему на лицо, на его выгнутый судорогой, как у попрошайничающей собаки, язык. Он впился в ее лоно между золотых завитков волос, будто оголодавший, жалея лишь о том, что не может схватить ее ладонями за бедра и помочь себе, задать темп, который ему хотелось. Что не может проникнуть в ее узкую, нежную щель пальцами так же, как она — в его анус. Он кружил языком, сосал ее, стонал в нее, хватал ее губами за выпирающий, скользкий от соков бугорок, терся о нее носом, закатывая глаза. И буквально сходил с ума от того, что в какой-то момент она тихонько застонала (завибрировала вокруг него всем горлом) и начала отвечать ему. Начала тереться о его лицо, тихо, едва заметно вздыхая — и это было гораздо лучше любых развратных воплей. Маленькое, почти стыдливое признание его победы, которое кружило голову куда сильнее, чем оргазм — в какой-то момент Энрико испытал его, но не пожелал отвлечься. Что там выплеснутое семя, крохотный грех против Создателя. Он хотел, чтобы этот суккуб, эта чертовка, от холодного тела которой он чувствовал себя в дьявольском котле, откликнулась ему, сдалась ему, испытала хотя бы половину того, что испытывал он. И она сдалась в какой-то момент — собралась и напружинилась, будто кошка, выгнулась в спине, стиснула его язык глубоко в своем лоне, сжала ляжками его уши и шею… и он будто потерял сознание на мгновение. Все испытанное ею через то, что она называла «связью» ударило и по нему. Ударило так сильно, что у него из носа заструилась кровь. — …вь себе, — он услышал ее не сразу, — попытайся представить себе, что будет, если я сделаю это. Она вновь нависла над ним, глядя глаза в глаза — влажное от слюны и его смазки лицо, вожделеюще приоткрытый рот, мокрая от его пота кожа на внутренней поверхности бедер. Она прижималась разведенными бедрами, горящими от его поцелуев нижними губами, к его вялому после оргазма члена. Пылко, несдержанно терлась о него. И смотрела на него — Господи, как она смотрела на него! У Энрико не было сил возбудиться. Не было сил даже кончить. Но жар в ее теле — жар крови, которой она его напоила, чтобы вернуть к жизни, вновь растревожил его, бесполезно и жестоко. — Представь себе, что если ты будешь хорошим мальчиком, если ты будешь слушать меня, если ты вернешься в Искариот и станешь делать то, что я тебе скажу — представь, что однажды это все будет для тебя? Это будет твоим. Сквозь марево подступивших слез, сквозь марево отчаянья, быть может, благодаря тому, что и он теперь чувствовал ее, Энрико вдруг понял, для чего все это. Для кого все это. И усмехнулся так гнусно, как смог в подобной ситуации. — Если ты надеешься, — сказал он хрипло, — что сучка Хеллсинг снизойдет до тебя в благодарность за то, как ты тут скакала, то я тебя расстрою. Ты перестаралась. Она отдастся любому, кто позовет ее, и тебе достаточно было так же ловко запустить руку ей в трусы хоть посреди рабочего собрания, она ни за что не устояла бы… Он не смог договорить: Виктория, вопреки ожиданиям вовсе не злая, мягко щелкнула пальцами, и в ответ ей щелкнули его зубы. — Бедный мальчик. Ну не стоит так завидовать и злиться, — пропела она и в ответ на все его оскорбления — распласталась на нем всем телом и поцеловала. Глубоко и почти нежно — если бы не острые клыки. — Ты проживешь очень долгую, очень насыщенную жизнь, — прошептала она, поглаживая его по мокрой от пота щеке. — И я буду рядом с тобой все это время. Подскажу тебе все, что ты должен будешь делать на своем новом посту в Ватикане. Ты ведь пробился один раз — и снова пробьешься. С моей помощью или без нее, но лучше — без. Не расстраивай меня, мой хороший. И не затягивай со своей новой биографией. Займись ей сразу же, как выпишешься отсюда. А еще лучше — сбеги до того, как тебя здесь найдут. Вряд ли с такими шрамами на лице кто-то узнает тебя, Энрико. Или как ты хочешь, чтобы тебя теперь звали? Энрико промолчал. Так же молча он следил за тем, как она встает, урча и потягиваясь, поправляет чулки и отряхивает форму, приводя ее в порядок. Будто и не было ничего. — Я бы пригрозила напоследок, что найду тебя, если ты попытаешься меня обмануть, — сказала она отстраненно, почти в воздух. — Но теперь, когда ты так сильно хочешь награду — не буду. Я знаю, что ты не сделаешь этого. Просто не сможешь. На прощание, прежде чем раствориться в тенях, она поцеловала его в лоб — и он подался ей навстречу. И хотя Энрико Максвелл, с трудом перевалившийся через походную койку, надеялся, что все, что она наплела — всего лишь чушь собачья, против которой легко противостоит человек сильной веры, в голове его крутились обрывки мыслей, которым суждено было сложиться в его новое, нелепое и хорошо отвлекающее от его лица, имя. Спустя пятнадцать минут вошедшая в его палату медсестра из Красного креста нашла только скомканное одеяло без пододеяльника да перевернутую постель. Незнакомец без имени, доставленный сержантом Серас Викторией, как сквозь землю провалился, и британским властям было не до его поисков. В творящейся сутолоке и хаосе, последовавшем за разгромом Лондона, едва ли кто-то обратил бы внимание на некоего отца Макубе из крохотного португальского городка, очень скоро возникшего в Ватикане на скромной секретарской должности. До поры — на скромной должности.