Blinding

Порой Швеции снится, что он волк. Он бежит, летит огромными прыжками, и земля под его ногами бугрится и рассыпается комьями, будто ранами по швам расходится; мышцы перекатываются под густой шерстью, тело сильное, словно стальное, литое и выносливое, длинный череп обтянут кожей слишком сильно, так что скоро прорвет ее. Когда он делает последний прыжок, самый длинный и мощный, чужая шея ломается под его клыками, и грузное тело глухо падает в мох. Хотя на самом деле ему кажется, что он медведь. Огромный монстр с острыми когтями и пеной у рта, его тело в крови и бесчисленных белых полосах шрамов; продираясь сквозь ельник, он сносит все вокруг, с треском ломает деревья, давит неуспевших скрыться мелких зверей лапами и раздирает, раздирает все живое вокруг, все, до чего только может дотянуться. Его глаза налиты кровью из полопавшихся капилляров, и весь мир он видит в красной пелене, заставляющей бежать дальше и дальше без остановки, сходить с ума от ненависти ко всему живому, ко всему мертвому, к себе. Лес над ним сам словно мертвый, застывший и темный, оглохший от леденящего душу рева, непроглядный, он утягивает Бервальда все дальше и сам будто пытается сбежать от него, спастись, эта вымершая, немая пустота. Швеция настигает свою жертву, сжимает тонкую шею окровавленными лапами, рычит и воет под хруст и хлюпанье чужой плоти, захлебывается собственной слюной. Тело падает на прелую землю, утопает в сыром мохе и можжевельнике, и последнее, что видит Бервальд - отражение своей морды в остекленевших белых глазах. Оксенштерна просыпается, рывком садясь в кровати и задыхаясь, он буквально сползает с кровати. Когда он спускается на кухню, чтобы выпить воды, то врезается в косяки и сбивает вазы и прочие мелкие безделушки с тумбочек, царапает стены, практически валится с лестницы. Швеция уже не до конца осознает, где сон, а где реальность. Пустые дома, словно человеческие мертвецы, такие же гниющие изнутри и разваливающиеся снаружи, с темными провалами окон-глазниц и иссыхающей, лопающейся штукатуркой, и порой может показаться, всего на мгновение, когда, стоя среди толпы на похоронах, смотришь на незакрытый гроб, что труп дышит. Всего лишь кажется, но когда ты поворачиваешься спиной и уходишь, чужой недвигающийся взгляд сверлит тебе спину. В пустых домах нет дверей, зияют темнотой дыры от выбитых окон, и грязный пол усеян стеклянной крошкой, будто свежевыпавшим снегом или наркотическим порошком. Часть фасада разрушена сброшенными бомбами, взрывом снесены крыши, а порой боеголовки не разрываются, да так и остаются торчать в здании, похожие на чумные наросты, такие же черные, толстые и крепкие, но однажды и они взорвутся, и больной сгорит в бубонной лихорадке. Кое-где от комнат остаются одни пепелища, и в стенах зияют дырки от пуль, так что можно внутрь заглянуть, но моргать тогда не стоит. Швеция стоит в одном из этих искореженных, брошенных, зараженных смертельной холерой домов, среди свернутых шкафов и разодранных детских игрушек на прожженном ковре с аляпистым узором. Лестница на второй этаж провалилась на каждой третьей ступеньке, а сломанные перила достают до стоящего внизу дивана. Галерея окон на первом этаже уводит Бервальда за собой, но никак не заканчивается, она бесконечно растет, удлиняется, становясь похожей на чужую глубокую глотку, глотку дышащего мертвеца. Швеция теряется, но не может ни развернуться, ни остановиться, и темные окна начинают смотреть ему вслед. Когда наконец он поворачивается к одному из них, в котором по редкой случайности еще осталась часть стекла, в отражении он видит пустой белый взгляд, и тишина его крика оглушает его. Бервальд просыпается на полу кухни, взмокший, с обмотанными порванной простыней ногами, не помнящий, как спустился по лестнице, совершенно разбитый и задыхающийся. В этом районе тихо. Во всем городе уже давно очень тихо и спокойно, с мертвецами всегда спокойно. Пустота отражается от разрушенных обстрелами и взрывами стен вместе со звуком собственных шагов, но не разбивается, устилая дорогу под ногами мелкой крошкой щебня, кирпича и бетона, лишь вязнет все больше кислым железом на языке. Швеция стоит в одном из полуразрушенных, пустых и разваливающихся домов. Вокруг бардак, валяются в спешке забытые, поваленные ударной волной вещи, на стенах прожженные обои скатываются, словно сдавленные пальцем гусеницы. Это все слишком похоже на один из его снов, но осознание реальности происходящего проходит по спине сковывающим холодом. Бервальд заставляет себя сделать шаг, еще один, слишком сильно скрипя паркетом и наступая на детские игрушки. Они все припорошены толстым слоем пыли, то ли с потолка свалившейся во время налетов, то ли показывающей, как давно здесь никого не были, хотя, впрочем, и то, и другое сразу. Но даже сквозь нее можно разглядеть бурые капли крови на плюшевой голове медведя. Галерея окон на этот раз не тянется куда-то в бесконечность, делая дом похожим на средневековый готический замок с резными окнами, высокими арками и темными шпилями; ее вообще нет. Всего два окна, в одном еще торчат остатки стекла. За окном поздние сумерки, небо темно-синее, лишь над самым горизонтом еще можно увидеть полосу голубого цвета, да и тот грязный и блеклый. Тусклое сияние умершего заката отражается от разбитых стекол, в исцарапанном полупрозрачном зеркале Швеция видит и дома на противоположной стороне улицы, и умирающее небо, само себя накрывающее черным покрывалом, заброшенную комнату и пустые белые глаза прямо у себя за спиной. Он оборачивается мгновенно, резко поворачивается на каблуках, но натыкается на пустоту. Тот, другой уже стоит на нижних ступеньках полупровалившейся лестницы с развороченными перилами. Молодой юноша, у него светлая, бледно-белая кожа и волосы, острые черты, исхудавшие, загнанные и измученные, и совершенно белоснежные глаза. И весь он сам белый и бледный, слишком легкий и прозрачный, но вязкий как туман, клубящийся над самым полом. Глухо-пустой. Бервальд застывает на месте, открывает рот и силится то ли сказать, то ли просто вдохнуть, и на секунду ему кажется, что он уже давно задыхается, что в комнате нет воздуха, и ноги его обмотаны простыней. Когда же он наконец делает шаг вперед, то чуть не падает коленями в битые стекла и гвозди, лишь каким-то чудом остается стоять прямо, опираясь на изрезанный диван. - Фин... - Тянет он, и голос у него немощного старика, древний и иссохший, скрипящий под стать ставням и половицам всех этих зданий. - Фин... По ощущениям в горле песок, много песка, тонны песка, Швеция пытается удержать эту пустыню внутри, но не может поднять руки. - Тино... - на этот раз его голос прежний, разве что глухой немного и скачущий от волнения. Оцепенение накатывает на него волнами, он то хочет двинуться, то даже подумать об этом не может, и взгляд его прикован лишь к молочно-белому силуэту напротив. Бервальду тяжело находиться здесь, но и домой уйти нет желания, потому что нет этого инстинктивного чувства спрятаться туда, где уютнее. В конце концов, эти пустые, медленно гниющие и разваливающиеся здания не слишком отличаются от его огромного дома. Там, конечно, все цело и на месте, не считая исцарапанных косяков дверей да разбитых чашек, но пустынно и глухо, запустение царит в каждом углу, вязкая тишина покрывает все несколько месяцев подряд, с тех пор, как вся семья, те, кто пытался изобразить семью - Исландия, Дания, Норвегия, - съехали к последнему. Его дом мертв уже давно. Со следующим шагом Швеция все-таки падает на колени, поднимает вихри пыли, ломает загнивающие дверцы от шкафов под ногами. Взглядом он тут же натыкается на чужие ноги, сквозь которые с трудом можно разглядеть противоположную стену. Он тянет руки, эти скрюченные неслушающиеся пальцы, будто засохшие сучья веток, и в один момент у него проскальзывает мысль о богохульности прикосновения такими руками к этому человеку. Исцарапанные, покореженные темные ветви. Медведь где-то рядом, думает Швеция. Оксенштерна все же пытается ухватиться за чужие штаны, как утопающий за руку, как измотанный жизнью бродяга, просящий милостыню и уповающий на свою убогость, но в следующий миг он уже стоит на лестнице, и мир кружится перед глазами: почерневший дырявый потолок, нависающий опасными острыми краями обломанного основания, и, кажется, Бервальд успел заметить небольшой кусочек неба в прорехах. Прямо под его ногами прогнившая лестница, и Швеция думает только о том, как бы поймать финна в случае чего. Швеция тянет к нему руки, идет и шепчет, шепчет, шепчет, пока тишина не начинает глушить его, ни в коем случае тишина не должна глушить его, не должна отобрать голос Тино, если он ответит на срывающиеся мольбы. - Прости меня, - выдавливает он из себя, когда горло начинает неприятно спазмить, словно веревкой душат, и не продохнуть, - Прости меня, Тино. Мир вокруг него кружится и лихо пляшет, мир вокруг него, кажется, решил взять все радости психических припадков на себя, и Швеция не сразу замечает, что они уже поднялись на второй этаж, плавно двигающийся призрак и слепо следующий за ним человек. - Прости меня, прости меня, прости меня, я не уберег тебя, я обещал тебе и не уберег, снова не уберег, - шепчет Бервальд безжизненно замершему видению. Но Финляндия молчит в ответ, не двинувшись и даже глазом не моргнув, не прикрывая мертвых белых глаз, и Швеция пытается скрыться от этого застывшего взгляда, смотрит на губы и полубеспамятно тычется в них своими в каком-то безвольном, отчаянном порыве. Тино все также не двигается, не реагирует, но когда Бервальд утягивает его за собой на пол и раздевает, тот кладет ему руки на шею, то ли обнимает, то ли словно петлей обвивает. Фин не до конца бесплотный, какой-то вязкий, его одежда и кожа чуть липнут к кончикам пальцев. Когда на пике Тино вскидывает голову и протяжно стонет, Швеция неотрывно и жадно смотрит на него. И исчезает в широко распахнутых пустых белых глазах. Третья Мировая война захватывает весь мир, нет ни одной страны, даже самой маленькой, не втянутой в наступивший апокалипсис. Никто не помнит уже, когда он начался и сколько идет, и вряд ли еще хоть в одной душе осталась надежда на его завершение. Финляндской республики давно нет на карте, ее земли принадлежат захватчикам, а остатки народа рассредоточились по всем армиям и подпольным группировкам. День назад Швеция неожиданно сдала все фронты, впустила оккупантов на свою территорию и прекратила существование как государство. При обыске дома самой страны найдено не было. Последний, как потом выяснится, рассвет этой бесконечной войны огласил ужасающий медвежий рев, полный тоски и ненависти, и поговаривают, что этим же утром солдаты видели призрак юноши, гуляющий среди окопов.