Я не пью один

Леня замотал головой ещё в полусне — в отрицании смешном, утреннем и отходняковом; в отрицании просыпаться не хотелось. Не хотелось выныривать из сна (снов, горячих всполохов под веками, невозможных пальцев и не-бывших не-рядом губ) на поверхность кровати, на гладкую и нагревшуюся утренним теплом щёк подушку. Подушка пахла по-другому. Подушка пахла, и это уже было неправильно совсем, непривычно, не… Леня вчера пил. Не сказать чтобы вусмерть ужирался, неа, просто, ну, вчера был финал, и финалом вечера после съемки Лёню стукнуло в затылок похлеще всякой алкашечки, а почему? Почему просыпаться не хотелось, нельзя было — до вскипающих обидных слёз, не в глазах, конечно, а где-то под горлом, да хуй его знает. Хуй не знает, сердце не вдупляет, а Леня-Ленечка («Поедешь с нами, малой?») всё помнит — пальцы забитые, на расслабончике вокруг прозрачного стекла, вокруг его запястья в неуместно (самое там, блядь, место такое) близком, и на ухо: «поедешь?». И не одни пальцы, ещё смешливый и поломанный сигаретой рот, большой и суховато-шершавый, господи, как же сушняком дерёт глотку, а просыпаться не хочется. Леня замотал головой, завозился щекой по подушке, которая пахла — непонятно, вдруг — по-другому. Которая пахла. Просыпаться не хотелось, потому что во сне у него были пальцы чужие по запястьям, по рёбрам — мягкой щекоткой, а Леня не боится (не боялся) щекотки и вообще, пальцы и шершавый большой рот. Во сне был Мирон, хуле тут прятаться похмельной пустой головушкой в горячую подушку, а просыпаться было трудно и нельзя, потому что Мирона у него не было. Смешно потому что, и противно чуть-чуть — щелчком по гордости (и по кончику носа): ну какой тебе Ми… Мирон Янович, «поедешь с нами, малой?» — «с вами, Мирон Яныч, хоть в А-англию, хоть на Фи…Фиджи?» Леня замотал головой и открыл глаза. И готовился же — внутри, за припухшим и липким (хуй ресницы разлепишь), что ничего (никого) нет (не было), а все равно обидно. Детски совсем, глупо: подушка, край одеяла, пусто-пусто… — Живой, — сказал за спиной знакомый голос (во сне было много: смеха, вот такого вот нужного и высоковато-охрипшего «малой»), знакомый-знакомый и нужный человек (и пароход, и концертное агенство). — Утро доброе, — сказал за спиной и где-то выше (где-то с низеньких небес) знакомый голос, а Леня зажмурился быстро-быстро, не оборачиваясь, стараясь задержаться-удержать этот непонятно с какого перепугу вернувшийся сонный морок, пожалуйста, да… А больше сон ничего Лене не сказал, а вместо этого легонечко потрогал затылок, и Леня весь потянулся к тёплой ладони (у сна были очень тёплые пальцы, тёплые и по-сонному совсем ласковые, осторожные), потянулся, и тихо-тихо заурчало внутри что-то, подозрительно смахивающее на счастье. А потом Леня повернулся — неудобно, неловко, чтобы лицом встретить тёплую ладонь (всем снам сон), и случайно совершенно открыл зажмуренные глаза. И увидел Мирона. Нихуя не сон, а Мирон был близко-низко (не на небесах, а рядом — локтем на подушке, кулаком под щеку). Мирон смотрел на него светлыми, до пизды пушистыми ресницами (ими же лупасто-редко моргал ещё, не совсем с другой планеты, значит) и улыбался. Ресницами, наморщенной переносицей, углом растянутого и большого рта. — Привет, — сказал Мирон, и он что-что ещё сказал, но Леня не услышал. Леня нырнул головой в тёплый и надежный кокон одеяла, спрятался, окуклился, за… Задумал провести по себе рукой, чтобы определить — в трусах или нет («нихуя не избито» — продекламировал в голове знакомый-знакомый голос), и определил. В трусах. А ещё в футболке, и футболке вчерашней, потому что с дурацкой, привязчивой и колкой этикеткой на боку, всё никак не отрежет, а ещё Мирон безошибочно определил, где в одеяльном коконе у Лёни оказалась макушка. — Я тебя вижу, — сказал Мирон прямо в неё. — Я тебя поймал. И ведь поймал — обхватил руками поверх ненадежной защиты одеяла, привалился весь тёплый, тяжелый, утренний… Леня вынырнул на поверхность чужой кровати (чу-жой, вот почему подушка пахла по-другому — подушка пахла), а Мирон поймал его первый заполошный вдох шёпотом: — Громко думаешь, Лень, — а Леня не думал — он потянулся весь, неудобным спелёнутым телом, коленями, а носом он спрятался под чужое горло, острое и горячее кадыком и знакомым-знакомым запахом (подушка пахла Мироном). Леня не думал — он судорожно пытался нашарить в памяти что-то (господи, что-то кроме моря разливанного дорогой алкашки и «…с нами, малой?») — что-то про «доброе утро» и одну (чужую) постель. — Я… ты… — Леня собирался с храбростью и словами целых три вдоха (запах у Мирона под горлом был сильнее, чем на подушке), — мы… Мирон забрал у него своё горло и отодвинулся — тёплыми пальцами отодвинул Лёню за подбородок: — Куда уж там, — сказал Мирон и задел большим пальцем нижнюю губу, которую Леня машинально хотел облизать, но вот передумал как-то — после. — Хотя ты вдохновенно порывался, — улыбнулся Мирон и вернулся сухим твёрдым пальцем уже специально, осторожно прижал — губы у Лёни дёрнулись сами собой, честно (не пускать-не отпускать), — вообще-то: помнишь? Лучше бы не вспоминал. Леня постарался незаметно съежиться — пиздец, бля. Как… Как не отлипал на тусе — ребята косились понимающе, чересчур — губы кривили сочувственно и только чуть-чуть — брезгливой, осторожной жалостью, а потом уже нет. Потом были девочки и мальчики, биты и мокрые горлышки бутылок, как потом Мирон его за руку держал — за запястье, осторожно и небольно, как держал за плечи в машине (а машину Леня ждал один — совсем один), как Леня его стояк искал (почему-то в районе колена), и сначала громко обижался, а потом нашёл и успокоился, но Мирон необидно шлепнул его по ладони и сказал выходить. Из лифта, странно, какой этаж Леня не помнил, а вот как завалился на пятки и колени — неуклюже, шумно, это… Как у него под пальцами бессильно и неправильно дергался чужой ремень (и не выдернулся нифига), а Мирон ему не помог — с ремнём. Как Мирон помог ему подняться и сказал в темноте на ухо «заведём и не дадим, так, маленький… вставай уже, пошли» и… — Мне отлить надо, — сказал Леня, нелепо отгораживаясь от чужих тёплых пальцев и ресниц, а Мирон не отгородился нихуя. — Пиздуй, — согласился он, прищурившись куда-то в сторону, и откатился чуть-чуть. Ненамного. — И возвращайся. «Ебать тебя будем», — Мирон не сказал, но говорить такое вслух в принципе было не надо — Леня не маленький. Че уж там… Из кровати-то он вылез, и даже встретил на выходе из комнаты свои джинсы (джинсы аккуратно висели на спинке стула), а мобильник оказался заботливо выключен, а на пороге Леня замер тушканчиком, потому что… — Прямо до упора, — подтолкнул его в лопатки голос Мирона — потому что заблудиться в чужой квартире в поисках толчка, это было бы такое фиаско, брат Леня, что… Леня решил, что часом раньше, часом позже ничего не изменит — и закрылся в ванной. Он пустил воду — горячую почти до кипятка, и сел на корточки спиной к двери думать про свою жизнь, конечно, надо было думать раньше. Надо было сказать — а что сказать, если пальцами и губами лез, сам, сука, лез и тянулся, настойчиво, уверенно, как будто знал — что к чему, опытный, бля… Вода бежала весело, а Ленечка Стяжкин (девятнадцать лет, надежда баттл-рэпа, ага) в жопу не ебался совсем, и в рот, и вообще… Раньше надо было думать. В том, что ванная заполнилась паром, были и свои плюсы — не так стыдно-неловко пальцы в себя запихивать, не так трудно, не так надо бы, Лень. Не так. Обратно Леня возвращался Марией Стюарт — только не на эшафот в смысле, а футболка осталась в ванной на полу, а джинсы липли к мокрым ногам, а Мирон спал. Уснул, совсем — фигуристым носом в подушку, и спал, как ни в чем не бывало — спал. Как будто он Лене настолько — лопатки в потолок, на подоконнике карты валяются банковские, ключи какие-то, пачка сигарет — настолько доверял. Отросший чуть-чуть затылок доверял, из-под одеяла выглядывает тигр, и его (Леня помнил эту хуйню в твиттере — «покажи тигра, Оксимирон Янович») тоже доверял, и себя. Леня на пороге комнаты не остался, а сел на кровать и влажные джинсы с себя стянул. Потому что места на кровати хватало на двоих, потому что в джинсах на постель — нельзя, и потому что можно будет, наверное, ну — сказать. Потом, когда Мирон проснётся. Ну, или не сказать — попросить по… помедленней. Поаккуратнее, ну, это же можно будет, да, просто осторожней чуть-чуть, мягче, легче, не сразу — до… упора, ну. Можно же, да?