***
Его смех такой чистый, такой, от которого хочется улыбнуться в ответ, но за ним прячется монстр с окровавленным ртом и полубезумным взглядом, втыкающим в свою жертву. Каждая секунда рядом с ним протекает как русская рулетка. Его лучший друг притворяется, будто хочет убить. Из раза в раз всаживает в Кэссиди почти не ржавое лезвие, от которого вампир лишь бессильно задыхается на пару мгновений, чувствуя разливающуюся по телу боль и крики бешеной толпы в своей тучной голове. Его смех уже не такой чистый, не такой, от которого невольно тянет улыбку на бездушном лице — он отчаянный и истеричный, заставляющий накопленную во рту кровь разбрызгиваться по грязному полу, на котором он лежит мучеником — и Кэссиди уже не прячет свою сущность, думая лишь о том, как бы ему хотелось напиться до гребанной алкогольной комы. Кэссиди уезжает подальше, не придавая значения. Кэссиди напивается, не придавая значения. Когда Кэссиди не придает значения, он оставляет себя где-то далеко, вне своего тела, и даже когда его разодранную, тихо гниющую плоть грызут крысы, абсолютно никакого сопротивления не происходит. Но сейчас, как будто до этого была лишь пустота, он чувствует что-то иное, что-то, что пахнет не знакомо, но так заманчиво и будоражаще. Какая-то трепетность, заставляющая Кэссиди откашляться от гнили в легких и вдохнуть в себя этого запаха как можно больше. Он слышит голос, зовущий его по имени, высеченным в акценте тембром, от которого мурашки кишат по телу — впервые в самом хорошем смысле. Ему кажется, что он умер, потому что он больше не чувствует вечного перегара, как и едкой боли в позвоночнике и на задворках разума. Он слепнет от дымящегося света, когда открывает глаза.***
Кэссиди не пьет больше недели. Он часто касается собственного живота с крепкой тканью, обвязанной вокруг его талии, и не понимает, почему позволил кому-то спасти его жизнь. В его промерзлой душе бушевала буря, когда он видел чужую мягкую улыбку обладателя того самого разбудившего его голоса, но не мог искренне улыбнуться в ответ. Если честно ему просто хотелось разрыдаться. Он до сих пор депрессивный ирландский вампир, только теперь чуточку живее. Кэссиди не пьет больше месяца. Он больше интересуется своим новым другом, таким же вампиром, как он, только чуточку старомоднее и, не скрывая, чертовски красивее. Эккариус называет Кэссиди французским mon cher, не зная, что того выворачивает наизнанку от воспоминаний о сыне, прямо в заживающий живот, но он чувствует его боль, поражающую затылок и действительно знает, как это исправить. Он касается его головы, пальцами массируя кожу, так нежно, что степень этой нежности Кэссиди не была знакома ровно до этого момента. Ему спокойно, когда Эккариус так делает. Но когда его рвет на части, Эккариус только улыбается ему как в первый раз, не осуждает и не оставляет со своими ранами, потому что именно этого Кэссиди и желает. Он даёт ему всё, чего он хочет, в пределах разумного и в пределах себя. Кэссиди не пьет третий месяц. У них один гроб на двоих. Он блядски желал близости, до колющей боли под ребрами, но теперь у него есть нечто большее. Кэссиди теряется в поцелуях, нежных и страстных, отравляющих его голодающую кожу, забывает о жгучей боли в душе, сменяя значимость лишь на ту боль, от которой в желудке приятно зудит, а на шее горячо пульсирует, и наконец смеется так искренне, прерываясь на стоны, что самому не верится. Его пальцы цепляются так отчаянно за родные плечи, как он сам зацепился за Эккариуса мертвой хваткой, не позволяя ему отрываться от него ни на минуту. У них всё время мира, чтобы насытиться компанией друг друга, поэтому они могут прерваться, чтобы почувствовать их приторную сладость на языках в обоюдных объятиях. Кэссиди придает этому значение больше, чем когда-либо, чувствуя, что вычурный гроб, черные волосы, в которые он любил зарываться, бархатные костюмы и его странные футболки, которые пахли только Эккариусом и французским вином с его губ, острые клыки и измазанные в крови улыбки, теперь всё, что делает его счастливым. И когда Кэссиди в очередной раз думает об этом, по его венам течёт любовь.