Прелесть!
Посмотрел на покрасневшее лицо в зеркале. Глаза поблескивали, отражая тусклый свет лампы. Ухмыльнулся. Думал: «что будет лучше»? Ну, если и не думал, то банально надеялся. Надежды его, правда, в очередной раз, бессильно развели руками и сдохли, под скупое Багуговсое хмыканье. Ну, а хуле? Впервой ему что ли обламываться из-за тупого Деку? Нет, нихуя не впервой. — Учитель, — любознательная девчонка первокурсница тянет пухлую ручку вверх. — а что будет с человеком, если он не будет пить кровь? Айзава, зыркнув на неё фирменным взглядом, дающим любому почувствовать себя дерьмом, холодно отозвался: — Организм начнёт сжирать сам себя изнутри, последствия непредсказуемы. Летальных исходов до сих пор не было, однако, каждый из вас…— он обвёл каждого из присутствующих глазами и, кажется, на миг задержался на Багуго, нервно дергающим рукава школьной куртки. — должен понимать как это опасно. Проверить, наблюдаются ли у вас симптомы. Сначала начинается першение в горле… Кацуки бессильно опустился на плиточный холодный пол, прислонившись взмокшей спиной к стене. Шмыгнул забитым носом и пусто уставился на молочную гладкую поверхность, с рисунком, явно заточенным под мрамор. Подметил, что красиво, хоть и типично по-школьному — уныло и пресно. Сморгнул. Лёгкие все ещё чесались, глотка зудела от жажды. Будто удушье, но хуже, зараза злодейки поцепучее, повъедливее. В такие моменты на душе клубилась хорошо знакомая злость и самое страшное презрение к злодеям. Гребенная Химико, чтоб ей сгореть! Устроила же она ему персональный ад! — Знаешь, Кацуки, каково это, когда клыки сводит от жажды? — золотые глаза мерцали безумно, хоть в штаны наваливай. Белобрысая сучка не просто увернулась от атаки, так ещё и царапнула его, юрким язычком слизнув что-то с пальца. Ноги подкосились. — Когда выпиваешь капельку, а потом крышу срывает?Блять, нет! Не смей!
— Но хуже всего действует кровь любимого. — румяное личико посветлело. — От неё-то и начинается всё самое веселое! Золотые пучки волос качнулись, когда Тога дернула головой и сладко зажмурилась. — И в ней, Кацуки, как ни странно, спасение. В начале, казалось, обошлось. Мысль о текущем в плоти, окружающих нектаре, почти не волновала. Хваленная выдержка, самодовольно ухмылялся блондин — тут даже злодейские фокусы бесполезны. Жизнь не застопорилась, буксуя на одном месте, солнце светить в бледную хмурую харю не перестало. Остальные? Киришима, прежде всего, оставался туповатым другом, а не куском мяса, с одноклассниками — такая же песня. Да, пахло от них, конечно, притягательно, от каждого по-разному, но выдержка, мать её дери, выдержка! Пусть и не такая железобетонная как у двухмордого, но достаточно приличная, чтобы не вести себя как животное. Сказал же: фокус не прокатит! Но, как оказалось, вполне прокатил. Просто однажды увидел её. Тонкую алую змейку, ползущую по шее одного, — стыдно сказать — одноклассника и товарища. Тупого, выводящего одним своим дебильный видом, и, в особенности, глазами-плошками на раз-два. Кацуки брезгливо кривился, морщил нос, губы и уводил мысли в другое русло. И по началу это, вроде, как помогало: странное ощущение, разъедающее и горящее в груди от вида желанной жидкости, постепенно затухало под грузом других мыслей, проблем. Но это всего лишь на время. Потом накатывало снова, едва ли не с удвоенной силой. И ведь хер разберешь, что именно: не то возбуждение, не то голод, не то жадность, проявляемая в ненормальном желании сожрать придурка с потрохами. Медленно-медленно вытягивать бы из него все соки и целовать, горячо, суматошно, держа руку на тонкой шейке, сдавливая до хрипов и жалобных протестов. Пытался отвлечься. Пытался замять, подавить въевшиеся под кожу наглым клещем желание. Да и не желание уже, наверное, а какая-то иррациональная алчность. Неправильная, навязчивая, душная. Через сжатые кулаки и челюсть почти получалось. Промотался почти неделю. Учителя говорили что действие Тоговской причуды длится максимум до недели двух, потому и терпел, сгрызая нижнюю губу, задерживая дыхание рядом с конопатым, ночью же — резко и почти больно вбиваясь в собственный кулак, представляя всё того же ботана. И думал так, между прочим, о том, что, если с полоумной блондой творится такая же херня, и притом на постоянной основе он чисто по-человечески понимал, почему она стала злодейкой. Ему-то всего лишь перетерпеть, переболеть и тупая тяга к задроту сама как-нибудь рассосётся, а ей…Хотя…?
Не сказать ведь, что до лихорадки на Мидорию он никогда не глядел. Глядел — заглядывался даже, липким взглядом пачкая спину и округлые ягодицы идиота. В чувствах своих копаться никогда особой охоты не имел и, не пойми откуда, упавшую симпатию, на удивление, принял почти легко. С мутной досадой, заставляющую страдальчески хмурится и невесело хмыкнуть, но легко. Ну, виноват он что ли, что всегда бесящий неприметный гаденыш, вдруг раздался в плечах, отрастил не хреновый пресс и зажёг в своих глазах что-то такое, от чего дыхание перехватывало? Нихуя, и размышления об этом как-то само собой настраивали на оптимистичный лад. Это всё пройдет. Неделя, две, или даже, хрен с ним, — три, а развеяться. Но потом сопляк раз за разом, как назло, показывает свою чёртову упертость, что раньше казалась просто высокомерием, свою грёбаную целеустремленность и чёртов вызов в глазах. Бой в здании, спортивный фестиваль, их совместная битва со Всемогущим… Просто дурацкая вереница событий, заставившая посмотреть на пугливого неудачника с другой стороны. Просто идиотизм в чистом виде, который Багуго заталкивал глубоко в душу, лишь бы не выскочил. Ну его к чёрту! В конце концов, ведь рано или поздно, неправильное влечение к паршивцу иссякнет, как в своё время это сделал мимолётный интерес к Очако.Иссяк бы!
А Тогавская зараза попросту не дала этому действию завершиться, перевернув всё с ног на голову! Теперь Кацуки не просто смотрел — он чуть ли не вылизывал Изуку взглядом. И если поначалу всё казалось фальшивым, чисто надуманным из-за действия причуды, то звенящие в башке слова самой Тоги об особом влечение к любимому человеку накрывали нереально, заставляя неверяще пялиться на зеленоволосого придурка вновь и вновь. Улыбка до ушей, звонкий смех, бубнеж, выводящий из себя, неизменная искренность… То неприятное, сказанное в общем-то вскользь, невзначай да и, к тому же, больной блондинкой, теперь наводило на размышления. И, в самом же деле, почему любая кровь: Джиро, Каминари, хомячка из магазина, второй группы или четвертой — не влечет так, как это делает Декувская? Стоило только задаться этим вопросом, как задница уже вовсю прочувствовала тот неотвратимый пиздец, который и в озвучивании даже не нуждался. Деку хотелось всего. Вот так просто. С кровью или нет, под нахлынувшей лихорадкой и без. Просто всего его, зеленоглазого куска дерьма с фарфоровой кожей, узкими щиколотками и блядскими влажными губами. И факт этот удручал, неприятно колол и мучил. Почти также, как и только что увиденная в душном школьном классе самая запретная сладость. Светловолосый оцепенел, голодно посмотрев на неё. Вот она. Кацуки видит, дышит ею, чувствует, как тонкий неразличимый ни для кого, кроме него аромат обволакивает его, ложится на лёгкие тонким слоем, дразнит рецепторы. Течет через узкую ранку на тонкой руке, сочится, кипит. Наверняка солоноватая, с металлическим привкусом, медленно текущая густым вишневым соком. Просто сделать бы шаг, слизать, вытянуть всю из жил… — Изуку, — писк как из-под толщи воды. — у тебя кровь! Марево пусть и частично, а развеялось. Круглолицая с толпой других придурков в таких же школьных лохмотьях, как и он: пиджачках да галстуках; чуть ли не танцы с бубном устраивали перед придурком Деку. А дебил и рад. Сверкает изумрудными глазками из-под чёрных ресниц, смущенно розовеет, лепечет там что-то на своем, закусывает персиковую губу. Прихватить бы ее зубами, цепануть, пуская гранатовую бисеринку наружу. Кацуки облизался. Голодно, безумно, даже дико как-то, от мелькнувшей мысли: просто подойти к самому отвратному задроту из всех отвратных задротов и уволочь того уже куда-нибудь. Зажать в уголке, темном-темном, и показать с пугающим оскалом, как некрасиво является его личным мучением двадцать, грёбаных, четыре часа в сутки. — Эй, бро, с тобой всё нормально? — разогнал муть из глаз чей-то голос. Хотя не чей-то. Киришимы, утекающим сквозь пальцы сознанием, подметил Багуго, но и факт этот, и сам вопрос дерьмоволосого как-то растворились под чувством нехорошого, душащего и буквально толкающего: «вон из класса». Прокашлялся, тряхнул головой, буркнув какие-то проклятия под нос, и вышел, кое-как доперев до толчка. В этот раз, к жутчайшей свербежки внутри добавились тошнота и доханье. Теперь тут. Упорно пытается оклематься, открывая металлический кран, попивая ледяную воду и ею же умываясь. Истерику, разумеется, поднимать от своего положения не стал. Характер не тот, да и, к тому же, мерцнувшая в самом начале своего заболевания мысль доложить обо всем учителям была тут же откинута. Ну, получил бы он своей отдых длинный от недели до двух. Хороший такой: сидеть в лазарете, глотать сквозь отвращение дневную багровую дозу, аккуратно запечатанную в стирильный пластиковый пакет, и, относительно довольным жизнью, спать и с легким сердцем, и разрешением от наставников не ходить на уроки. Замечательно, да только вот не это ему было нужно. Сюда он за делом пришёл, а не за халявными и, при том, неоспоримыми освобождениями данными под немигающий взгляд Айзавы. К тому же, унаследованная от матери твердолобость, казалось, уже решила всё за него — сам, значит сам. И перетерпит, и вылечится, и ни дня не пропустит из школьного курса. Иначе он не Кацуки Багуго — человек, который надерет задницу кому угодно и даже ебаной причуде. За вязкими размышлениями и, прямо говоря, херовыми попытками подняться на внезапно ослабевшие ноги, почти проебал момент, когда дверь тихонько скрипнула, впуская с вошедшим и запах.Его ведь запах.
— О, — пухлые губы сопляка изумлённо приоткрылись. — Каччан, и ты тут… Неуверенным шагом зеленоволосая принцесска подошла к раковине рядом, и промыла… рану. Сука, а ведь даже одно это слово начинает жужжать в башке назойливой жирной мухой. Вот бы только провести размашисто языком по гладкому шёлку кожи, и… Может попросить его об этой маленькой услуге? Для лучшего друга детства и не жаль ведь? Нет, между бровей Кацуки залегла знакомая морщинка, хуйня какая-то… Мотнул головой, сгоняя наваждение. — А я вот тут… — Мидории неловко улыбается в зеркальную гладь, оценивающе оглядывая отражение. Да, пиздатый, пиздатый, подмывает рявкнуть, вот какой, аккуратненький, губки бантиком… Не крутись только лишний раз, хорошо? На нервы действуешь. — …Порезался недавно, вроде зажила, а сегодня опять открылась. Странно, да? Да, охуеть можно, и заткнись уже наконец. Кое-как чёртов урод заканчивает полоскать свою конечность, обтирая мягкими бумажными полотенцами сочный порез, а потом смотрит прямо на него с лицом таким, будто наконец осознал, что валяющийся человек, от нехер делать, в мужском туалете не очень-то похоже на норму. Багуго даже хотелось на миг улыбнуться, глядя на это замешательство, мелькнувшее в зелёных глазках. — А ты чего здесь? — неуверенное слетает с мятных уст. О, Багуго знает, что мятных, обоняние псины сейчас не даст соврать. «Чего здесь?» Из-за тебя, сука. Ботан медленно присаживается на корточки, смотрит в бледное лицо, напряженное, хмурое, стараясь поймать алый взгляд. — Каччан, с тобой всё хорошо? — Иди нахуй, Деку. И не голос, а херня хриплая какая-то, с досадой подмечает блондин, и с беспокойством — Деку. — Каччан…— порезанная рука тянется к щеке, зелень глаз пытается выйти на контакт с багряным морем напротив. Тщетно. Рука покрепче, посильнее и без уебских — ну, как можно быть таким лохом, чтобы так себя изуродовать? — шрамов, перехватывает, не давая действию задрота завершиться. — Я кому сказал? Что у тебя за характер такой уёбищный? Сказал: идти нахуй — значит иди, нехуй тут со своей помощью… — голос и твёрже, и злее, и почти нормальнее, если бы не то самое, не столько увиденное краем глаза, сколько учуянное чувствительным носом. — Блять… Испачкался. Вся ладонь в рубиновом сиропе. Горячем-горячем, пахнущим так дразняще, что зубы сводит и глаза пеленой поддеваются. Смотрит на неё, хочет запредельно и сам упускает момент, как под ошарашенный взгляд, горячим языком проводит по собственной ладони, собирая всю влагу эту. И глаза как-то сами поднимаются, и абсолютно растерянным взглядом натыкаются на Деку. Сорвался, бля. — Каччан? Ты…? Каччан, у тебя лихорадка? Что он там говорил? Какой-нибудь уродец увидит его мучения? Увидел ведь. Один конкретный, дохуя правильный гад, который не преминет рвануть сейчас на всех ногах к Айзаве и с самыми благими намерениями заложить Кацуки. И блондина это бесит, сильно, нестерпимо почти как и то, что рядом с паршивцем кроет нереально, что аж ширинка позорно натягивается. Сглатывает быстро вязкую слюну, чуть ли не подавившись. Бесит! — Да неужели? Вот так новость! — рычит злобно. — Скажешь кому-нибудь, я тебя так выебу…! Изуку почти и не реагирует. Не пугается, не отшатывается несясь в учительскую. А просто смотрит. Внимательно, изучающе. — Как давно? — спрашивает Мидория спокойно. Тянет рыкнуть щекочущие язычок ругательства, но что-то тормозит и отпускает в откровения. На мгновение зависает на напряженно сведенных к переносице тёмных бровях и говорит. Сам не знает почему. Может надоело, а может почувствовал, что ему сказать можно. — Неделю, может больше. — жмет крепкими плечами. — Кашель? Рвота? Блондин хмыкает. Прямое попадание. — Имеются. Изуку насупился сильнее, закусил нижнюю губу и присел ботанским аккуратным задом рядом, на ледяной пол. Напротив. — Странно.— сказал он. — Чего ж странного? Парень неопределенно повел плечами. Взгляд не то задумчивый, не то пустой, но по-прежнему спокойный. Не паникующий, не ошарашенный. Кацуки даже и привыкнуть не может, аж глаза чуть прищуривает. — Странно то, что ты здесь, а не у врачей. Не подумай ничего такого, я не собирался на тебя жаловаться, но… — Деку неловко запнулся. — Не знаю, мне казалось ты умнее. Кацуки хрюкнул от нелепого смешка застрявшем в горле. Разозлиться бы, как обычно, да настроение не то. Умнее, ага… — Так почему…? — опять задаёт вопрос зеленоглазый. — Что «почему»? — Почему ты не сказал Айзаве? Скривился. — А сам как думаешь? Что б заперли меня в… как и всех этих… Осекся. Как молнией пробило — в горле опять завозился нестерпимый зудеж. На миг ведь показалось, что дурман растворился в успокаивающе мягком мальчишеском голосе. Расслабил до состояния «жить можно», а вот и нет. Здесь он, его личный ужас. Почти такой же, как раньше, только хуже, тяжелее. Наседает на лёгкие, скачет по и без того натянутым нервам, душит и свербит мыслью накинуться на паршивца напротив. Как-то мутит неправильно, Кацуки расстёгивает пуговицы душащего ворота школьной рубашки. На секунду мерещатся бешеные глаза Химико, а ещё чуть погодя кажется и вся жизнь. Зелень тут, зелень там. Цветущее лето, и он, тесно объятый жарой в кругу листвы, деревьев, сада. Каштаны, дуб, зелёная пена крон деревьев и глаза рядом. Такие же зеленые, но растерянные с кипящими слезами, с мокрыми ресницами. Изгвазданные детские ладошки, одежда и ноги в красном. Чуть приглядишься, поймёшь — расшиб коленку и ноет. Внутри что-то всколыхнулось, забурлило и кажется сгорело к чертям. Когда же успел в душу впечататься? Как давно засел занозой, Изуку? Задышал часто. — Тебе плохо? — обеспокоенно летит в кипящее сознание взволнованный тон. — Каччан, может всё же лучше позвать врача? Тупой Деку, скользнуло в голове, когда лицо обдал жар и резкий запах геля для душа, перемешанный с тонким металлическим запахом крови. — Каччан… Терпи, терпи, как мантру шепчет. — Кацуки! Пизда рулям, заключил собственный рассудок, когда свои же лапы мёртвой хваткой вцепились в задротские бока, а потом и вовсе уложили Мидорию на лопатки, под себя подминая. Изуку пискнул, скорее от неожиданности, нежели от страха и, какой-никакой, а стрельнувшей боли. — Ты…! Бакуго навалился, умелыми руками мгновенно развел хоть и натренированные, но по-прежнему худые ноги поганца, вплотную прижавшись пахом к паршивцу и, дав прочувствовать алеющей моське все захлестнувшее его возбуждение. С секунду полюбовался реакцией пацана, а потом и вовсе переместил руки свои на руки задрота, пригвоздив их к полу, держа, как бы тот не вырвался. Получилось худо — Изуку донельзя перепуганный начал змеёй извиваться, пытаться пихнуть, лягнуть ногой, лишь бы скинуть уже наконец чужое тело. — Тихо. — процедил блондин и веснушчатый, словив в голосе угрозу, притих. — Что ты делаешь? Изуку замер, затаив дыхание, когда одноклассник на него посмотрел. В тот миг глаза Каччана завораживали. В дали-то они кажутся красными, как два маячка, вечно горящее неясной злобой, раздражением, из-под русых напряженных бровей. Опасные, злые. А подойдёшь ближе и вот, видишь как к зрачку из самой глубины просочилось и растеклось янтарное море. Золотое, вязкое, чуть зацепишься — все, утонул. Только вот моря все меньше и меньше зрачок всю радужку сожрал. И мерцает. Опасно-опасно, так что и дурак поймет — что-то неладное. Мидория дураком не был и, что сейчас было именно «не так» понимал, чувствовал и откровенно боялся. — Даже не думай. — сказал Деку вроде бы твердо, сглатывая. Кацуки не слышал и перед собой ничего толком не видел — всё дымкой заволокло. Ноздри жадно раздувались, клыки по действиям разбушевавшейся причуды вытянулись, став звериными. В голове ни мысли. Только кружит перед глазами блеск чего-то зеленого, и будто бы всё ближе чужое плечо. Тонкое, с кожей чистой, белой, без изъянов в виде шрамов, да ссадин, как на руках. А внутри бежит, струится яд в чистом виде. Чистое сумасшествие в смеси с чистым желанием и откровенно провоцирующим, чуть напуганным взглядом напротив. И тело это под ним. Гибкое, пластичное, в такой близости, что можно почувствовать чужое тепло. Чужую жизнь под собой. — Не трясись, Деку. — почти ласково шепчет Кацуки ему на ухо, словно заранее прощения прося. А дальше тьма в глазах Мидории. Боль отчего-то ненормальная, тёмная, пришедшая с мыслью забиться куда-нибудь и тёплые, неожиданные слезы, которые скатываются к волосам. Думалось мутно, о чужих вонзенных клыках и о чужом проклятом голоде. Казалось, будто становится всё хуже и хуже, как вдруг что-то врезалось вспышкой в самое сознание. Изуку учащенно задышал. — Сюда могут зайти и… — почти проскулил Деку, внезапно ослабший и разморенный. Кацуки оторвался от ранки, став горячим языком зализывать место укуса, и зеленоглазый, внезапно изменившись, тихонечко начал постанывать. Яд причуды начал действовать иначе: боль так неистово вгрызающаяся ещё минуту назад, переплавилась странным… удовольствием? Деку не знал, как и не мог знать от чего резко, ещё секунду назад сильное тело, вдруг ослабло, растеклось безвольной лужицей под напором горячих, как огонь, рук. Вновь предпринятые попытки встать и вырваться из обжигающих объятий обернулись странным неприятным чувством внутри и онемением. Взгляд хмелел, движение становились развязнее и мельтешащая, на задворках сознания мысль сбежать или попросту закричать, позвав на помощь, затихала, растапливаясь вместе с мозгом. В висках отдавалась запредельно быстрая сердечная дробь, и он полностью почувствовал, как пропадает в пучине неизвестного, проваливаясь с каждым мигом глубже. — Поцелуешь меня? — неожиданно спросил Багуго, заглядывая в лихорадочно покрасневшие Декувское лицо. Тот глядел томно, неосознанным, затуманенным взглядом. Пьянел. Самым странным, самым удивительным образом, меняясь на глазах и невольно изгибаясь. И всё равно сказал лишь заикающиеся: — Прекрати… прекрати, пожалуйста… Светловолосый сузил глаза, разочарованно прищелкнув языком, но не прекратил. Приблизился к губам Изуку и накрыл их с наслаждением. Нежности не было, ровно как не было мягкости и робости. Только все ещё бьющиеся под кожей желание изодрать в клочья размякшего, податливого мальчишку под собой. Потому и вгрызался с жадностью, хищно, и шарил влажным языком внутри, прикусывал с рыком нижнюю губу мудака этого — Деку. Тот всхлипывал, цеплялся уже свободными руками за рубашку Кацуки, сминая ткань в руках. Вздыхал, хныкал абсолютно развратно. «Дразнит» — отозвалось в раскаленном разуме красноглазого — «вот сучонок». Деку гладил его, нервно дышал и, несмотря на первые отчаянные протесты, короткими, тусклыми вспышками мелькающие и сейчас, не меньше Багуго желал всего этого. Вернее не Деку, а предавшее его по действиям ядовитой отравы, собственное тело. Оно желало, просило, чтобы его трогали, чтобы рыскали по телу крепкими, мозолистыми руками, чтобы на покрасневшее ушко шептали что-то донельзя пошлое и вместе с тем, чёрт возьми, сладкое. И уж совершенно точно хотело, чтобы вечно раздраженный и склочный Кацуки Багуго смотрел на него так же, как и сейчас — вконец пьяно и ласково. — Мне нравится твоё лицо, придурок. — услышал Изуку, когда оторвавшийся Каччан взглянул на него. Краешек, испачканных алым зельем, губ блондина шевельнула знакомая усмешка, ложбинка между бровей непривычно разгладилась. — Зач-чем, ты…? — мямлил Деку, смешавшись, отводя взгляд. Недослушал, закатил глаза и всё по новой. Возбуждение, бегущее по жилам, чёртова причуда из-за которой сейчас всё это творилось и в край истончившееся терпение самым наглым образом диктовали что делать. От того рука сама — будто бы и не его вовсе — потянулась к чужой ширинке, поглаживая напряженную плоть через ткань. Из блядского рта вырвался и так усердно подавляемый стон, а изумительные малахитовые глазищи зажмурились. «Давай же, не сдерживайся» — хотел было буркнуть, да закусил губу от отдавшей вниз болезненно горячей волны. Какой же Деку… Блондин улыбнулся, глядя на зеленоволосого, дышащего сбито и жарко. Хотелось как голодному, наесться им, вытянуть по капельки сладкий текущий сок в жилах, подчиняя. Засадить, чтоб звёзды из глаз посыпались, в наказание за мучительные ночи, когда только хорошая фантазия, да собственная рука спасали. А потом драть, драть, и драть. До криков, до сорванного голоса, то хрипа и горячих слез бегущих из этих сумасшедших глаз. Когда ладонь прекратила играться с опьяневшим от ощущений Изуку, и обе руки потянулись к ремню задрота, чтобы сдернуть с него уже эти проклятые штаны, этот гаденыш его остановил. Кинул странный обжигающий взгляд невозможно влажных глаз и спутанно пробормотал: — Не здесь… Нет, нас кто-нибудь увидит… Едва ли не зарычав диким зверем, Багуго хотел сказать что-то, ещё толком не оформившиеся в голове, но однозначно грубое и угрожающее. И сказал бы, и пригрозил бы, и, встретив протест, наверняка бы силой взял, после долго избегая, сжираясь виной. Но стоило взглядом наткнуться на встрепенувшегося, с огромными испуганными зенками Мидорию и чуть напрячь слух, как морок мгновенно спал. За дверью слышались приближающиеся шаги.