Чертовка из Нассау

      Джеймс пил больше любого другого матроса, матерился громче всех на пьянках и засыпал позже самых трезвых. Он обладал даром смеяться так искренне, что Эдвард и сам прятал лёгкую улыбку в очередном стакане, как бы этот мальчуган не заметил. Когда Кидд напивался, начинались дикие танцы, и ему было абсолютно всё равно, кому наступать на ноги — танцевать мальчишка не умел, но никто этого не замечал. Неловкие движения, всё та же заманчивая улыбка на бледных устах, язык, от старания вытянувшийся изо рта, и острые клыки, будто он собрался пить кровь из ближайшей кисейной барышни.       А Эдварду не было на это плевать. Он часто сидел за тяжёлым дубовым столом где-то в углу, и наблюдал, как мальчишка пропивает свои деньги, свою красоту, свою жизнь, и его самого тянуло в бешенный танец вслед за тем, кого уважал больше, чем любой пират всего океана. — Капитан Кэнуей, присоединяйтесь! — звонким голосом кричал Джеймс, чтобы его было слышно сквозь дикую толпу, подначиваемой им самим. — Не трусьте, тут весело!       И Эдвард поднялся, а потом снова сел, не в силах игнорировать оскорбление, но и не в силах танцевать так ловко, как мальчуган. Ему нравилось наблюдать, и это придавало ему новых сил, в отличии от Джеймса, ему нравилось сидеть и пьянеть в собственной компании. Кидд, шатаясь и ухмыляясь, подбежал к другу и схватил его за руку, Кэнуей не успел отдернуть её, как вдруг увидел лицо мальчишки. — Идём.       Джеймс в долю секунды стал хмурым, но всё ещё тянул капитана за собой, выводя того на свежий воздух. Извне душной таверны свежий вечерний ветер трепал длинные белобрысые волосы Эдварда, и шум ударяющихся о берег волн успокаивал буйные души пиратов, запутавшихся в наслаждении и боли спертого воздуха таверны. Кидд сел на липкий песок, поставив возле себя бутылку самого крепкого напитка, который только смог выпросить, а Кэнуей стоял, продолжая смотреть туда, где небо сплеталось с морем горизонтом, и у него не хватало слов, чтобы сказать что-либо. — Здесь красиво, — выдохнул старый, побитый морем и волнами пират, он оглянулся на мальчишку и лёг рядом с ним и бутылкой, коря себя за секундные сентименты. Но Кидд молчал, соленый воздух закупорил его дерзость, хотя всегда всё было наоборот, и даже вид полуспящего Эдварда не помогал придумать хорошую шутку, хотя в обычном состоянии он бы мог ляпнуть что-то вроде: «Хей, не помри на суше, как лягушка», но спокойствие медленно завладевало душой, и Джеймс молил всех богов, в которых не верил, чтобы капитан не поднимался. И судьба криво улыбнулась выбитыми зубами мальчишке — Эдвард лежал, лишь открыл глаза, и Кидд украдкой глянул в яркие светлые глаза друга. Под тихий шум волн они глядели друг на друга, не в силах оторваться, и Кэнуей поднял с песка тяжёлую руку, протянул её вверх и стянул бандану с волос Джеймса.       Подумать только, сколько времени прошло, а мысленно эта девушка для Эдварда остаётся мальчишкой Джеймсом Киддом. Темные пряди поструились к плечам, и Мэри вздрогнула от резкого прикосновения ледяной руки к собственной шее, её будто обожгло холодом, и Рид отпрянула. Никогда в жизни Кэнуей не любил никого, кроме себя, да ещё Кэролайн, но та женщина где-то далеко, она как призрак, витающий на периферии сознания, а эта девушка рядом, и уставший пират может опять почувствовать тепло человеческого тела, вонь алкоголя и солёный привкус моря, которым была пропитана Мэри Рид, чертовка из Нассау.       И, впиваясь в её губы, Эдвард забыл о том, что это Джеймс, забыл, что ещё пару стаканов хмельного назад не признавал в этой фигуре девушку. Сейчас он сжимал в одной руке вполне женственную талию, а в другой держал лицо Мэри, и без устали рвал свою больную душу на мелкие кусочки, Рид нависла над пиратом, а потом отпрянула от его лица и закрыла глаза. — Капитан, ты любишь лишь себя, ром и деньги, — слова эхом отдавались в голове Эдварда, и на пьяную голову он не мог уловить сути простых предложений — откуда об этом знать Рид? — Ты не можешь дать ничего, если пуст изнутри.       И она ушла, проваливаясь в песок и оставляя кривые следы маленьких ножек. Кэнуей не видел куда, может, обратно в таверну, но Мэри не вернулась, и вот утром он лежал один на всё том же липком песке, на котором засыпал волшебным вечером. Но сказка закончилась, не успев начаться, и голова дымилась от выпитого алкоголя. Капитан поднялся, отряхнул шляпу, лежащую рядом, и глянул в море. Оно — всё, что у него было изначально, оно — всё, что осталось под конец. Волны не предают, ведь пират им не верит.       Эдвард похмелился в той же таверне. Про Джеймса там никто не говорил, да Кэнуей и не спрашивал грязных мужиков портового городка. Мэри не было на корабле, и она не гуляла на берегу, а капитан и не знал толком, зачем её ищет. Возможно, хотел опровергнуть её слова, ведь как так: он не ларец, чтобы быть пустым или открываться кому попало, — он тот, кто ищет ларцы.       Рид пришла сама, с ещё большим похмельем, чем у Эдварда, и она рассмеялась, увидев перекошенное лицо Кэнуея, ведь им было в равной степени плохо, она подсела к нему за тот самый, далёкий угловой столик, который никто не беспокоит своими выкриками, и вылила в горло очередной стакан. Стояла тишина, других посетителей не было — большинство валялись где-то у моря. И пенное, казалось, единственное, что может связать прекрасную пиратку в теле мальчишки и старого угрюмого капитана, если бы не теплый взгляд Кэнуея, блуждающий по полуобнаженному телу «мальчишки», и не тихий смех, током проходящий сквозь её тело. — Ты не романтик, Эдвард, — пропела Мэри, возвращаясь в своё обычное расположение духа. А капитан продолжал молчать, игнорируя девушку. — Но в этом весь ты — бездушный эгоист. — Призвание — бороздить океаны в поисках сокровища, — беззаботно отпил ещё глоток капитан. — И, кажется, я кое-кого нашел.       Рид больше не улыбалась, лишь задумчиво смотрела в светлые глаза Кэнуея, а тот всё отводил взгляд, вновь отпивая из стакана. Он не романтик, как и сказала девушка, но и эгоистом не был. Капитан совращал давно не невинных пышных барышень, срывал с них многослойные наряды, но всегда думал о единственной в своей жизни девушке, с которой всегда обходился нежно, кроме тех моментов, когда был с Мэри, дерзкой, как само море, она не сыпала речами, её кожа не была, словно соль, бела, наоборот, неровный загар украшал её плечи там, где беспощадное солнце смело касаться кожи. — Ты живая, Мэри. Живее многих, кого я видел.       И ей этого было достаточно. …       А ему — нет, особенно когда на него смотрели мёртвые глаза так горячо любимой девушки. Она безжизненно повисла в его руках, и больше он не дождался ни одной фразы из её уст. Медленно она стала холодной, как море по утрам, и мускулистая рука Эдварда закрыла её веки. Но одно останется неизменным навсегда. — Живее многих.