Мы в домике

Арсений читал, что с ума сходят поодиночке. Но еще он наблюдал за Антоном, и все сильнее утверждался в мысли, что Антон, юный, нелепый и очень талантливый, простой, тонкоскроенный, облитый светом и его странной любовью, сходит с ума вместе с ним. Арсений не решал ничего за Антона. В сущности, просто сказал: «Мы с тобой однажды закончимся. Потому что невозможно так — долго». Антон не понял. Поднял его на смех, как умеет, как всегда умел. Арсений, ну что ты болтаешь. Дурачок такой. А-а-рс. Год минус три. Они только познакомились. Шея Антона утопала в рубашках с широким воротом, снятых будто бы с отцовского плеча. Арсений знал, что отца у Антона нет. Арсений осторожничал тогда. Не задавал вопросов в лоб, не задирал. Любовался. Антон был из породы мальчиков, которые точно знают, кем хотят стать, когда вырастут. Арсению было за тридцать, и он мечтал бы укутаться в антонову уверенность, засовывать ее в рот сахарной ватой, класть под подушку любовным письмом. Они все тогда много спорили. Не приходили к одному, поодиночке перемалывали внутри обиды. Возвращались обратно с починенными идеями, обкатывали их и спорили снова. Антон парировал деликатно, смеясь. Не касался Арсения руками, но всегда — своею невыносимой сострадательностью; когда Арсений пьянствовал и когда Арсений кричал. Он научился тишине гораздо позже, научился, глядя на Антона. Это потом он скажет про слова, которые потерялись и которые надо собрать, а тогда — кричал. Визгливо и красочно. Серега в ответ смурнел, темнея глазами. Год минус один. Пилот программы снова провалился. Не взяли. Арсения раскатало, разломало напополам. Оловянному солдатику была обещана битва, но он проиграл, не выйдя на поле. Антон впервые обнял, успокаивая. Я-вижу-держись. Как только догадался. Знаю-ты-хочешь-уйти. Арсений сам себе боялся признаться, что нуждается в этом скомканном признании в полголоса. Не-уходи. Арсений не ушел. Не отрываясь, он смотрел на мальчика, который точно знал, кем станет, когда вырастет. Арсений записал его план в заметки на телефоне и открывал, когда становилось не по себе. Не по себе — новому, загнанному, переутомленному и злому. Если опять хотелось вернуться в театр и жить знакомую жизнь. Если тянуло крутить ручку музыкальной шкатулки, зная наперед мелодию. Арсений не решился сказать Антону «спасибо», но на сцене его выдавало стремление подхватывать антоновы слова и жесты, и мимику, и взгляд. Хотелось собрать их все, сколько есть, и сберечь в блокноте гербарием. Карамелизовать и положить в рот, чтобы основательно прощупать суставы пальцев, паутинку у глаз и сморщенный от смеха нос, который уложен на лице немного ассиметрично. Серый сказал ему: «Тормози пока можешь, Арсюх». Он ответил: «Я и так еду под шестьдесят». Арсений все понял и одновременно не хотел понимать. Год первый. Арсений потратил время на прощупывание болезненных граней в Антоне. Как археолог, он раскопал остовы чужих детских травм. Из обрывков телефонных фраз собрал историю его семьи. По магазинным чекам, которые Арсений доставал из офисной мусорки, стараясь не шуметь, он вычислял, в какой очередности Антон ставит продукты на ленту у кассы. Арсений дал любовной опухоли в своей голове разрастаться, как ей вздумается. Тут нет ничего плохого, убеждал себя Арсений. Все на свете так делают. Неугомонным ребенком он принялся перепрыгивать фрейдистские стадии взросления, будто играл в классики. На другом конце расчерченного поля стоял Антон, сминая края толстовки. Арсений понимал, из чего скроены его шутки, и старался, чтобы Антон никогда не понял, как и откуда он берет свои. Арсений закрывал Антону рот рукой, чувствуя горячую, намокшую в софитах складочку над верхней губой. Хотелось обладать им безоговорочно, чтобы класть ладони на плечи, чтобы сжимать незаметно локоть, чтобы прикасаться как угодно часто. Арсения ничто не могло выбить из колеи. Когда ты собираешься завоевывать внимание домашних мальчиков, чтобы у них поднимались от удивления брови и что-нибудь еще, перестаешь видеть границы дозволенного. И нормального — тоже. Год третий. Неожиданно вымахавшая опухоль Арсения давила так же, как он давил на интервьюеров с требованием не интересоваться его личной жизнью в прямом эфире. «У меня нет для вас историй про вторую половинку», — предупреждал Арсений. Все истории он оставлял только себе. Себе и Антону, который после стольких лет арсо-воздержания срезался на отчаянно глупой мелочи. Перед отлетом Арсений сказал ему будничное и полурабочее «Буду скучать». Он соблазнял уже по привычке, лениво и неостро, ни на что не надеясь. Арсений хранил собственный образ Антона внутри своей головы, разыгрывая беседы в духе: «как бы поступил Антон», потому что он и вправду действовал на Арсения отрезвляюще. Славный, невинный, очаровательный в своей грубости Антон из головы Арсения сказал бы: «До скорого, бро». Настоящий, всамделишный Антон опять попросил не уходить. Арсений растерялся, словно Антон чихнул на него и заразил смертельным смущением, которое комкало деньрожденные поздравления, делало неловкими комплименты, которые он раздавал вне сцены. Наконец, внушало голосу и лицу Антона сонную отрешенность, когда ему не нужно было шутить. Он чувствовал себя робко долгую секунду, а после Антон положил на его скулы мокрые ладони. Поцеловал буднично. Словно ничего особенного не случилось. Словно Антон делал это с губами Арсения две тысячи раз и еще один — сегодня утром. Арсений запомнил следующие полгода от простыни к простыне. Легко получалось вычислять дни недели по заполненности коробки презервативов. По тому, как уходят салфетки у кровати. По цвету белья Антона. Серое отчего-то нравилось Арсению больше остального. Он не торопясь растягивал вокруг себя его личные границы, по сантиметру отвоевывая что-то важное. Возможность бывать у Антона дома. Смотреть, как Антон смотрит грустные фильмы и задерживает дыхание. Учить двигаться, чтобы он мог танцевать, когда вздумается. Убедить, что тыкать членом в мужчину, который тебе нравится, — нормально. Попросить слизать сперму с живота и наблюдать, как осоловевший Антон будет первый раз катать ее вкус на языке. Брать в руки его член, когда он снизу, хотя Антон предпочитает дрочить себе сам. А еще объяснить, что в бассейн можно залезать и без футболки. Теперь Арсению было страшно от антонова безоглядного бесстрашия. От его проснувшегося желания обладать в ответ. Что ты сделал, говорит Арсений. Мы с тобой сгорим к чертовой матери. Антон изучает его в ответ, сощурившись. Он привык к Арсению, который вечно чудит, который не боится упасть, потому что потом всегда сумеет подняться. И если Арсений потратил тонну времени, чтобы собрать про Антона целый паззл, историю его жизни, то Антон Арсения с лакмусовыми бумажками не изучал. Не проверял на прочность и не оберегал от страхов, которым подвержен Арсений. Поэтому Антон пожимает плечами, поднимает над головою Арсения ладони и просто говорит: «А мы в домике, понял?». Очень смешно, хочется сказать Арсению. Вместо этого он оглаживает антоновы бока под толстовкой и наслаждается, с какой естественностью Антон сгибает шею, словно большое умное животное, для поцелуя в уголок губ. Они оба пока не готовы возвращаться в мир нормальности. Их нормальность и правильность теперь состоит из ночной сигареты на двоих и постельной невежливости, и того, как сильно они не хотят просыпаться по отдельности и не вместе. Антон говорит: «Не останавливай меня. И сам не останавливайся».