Асгардский брак

Хорошее дело браком не назовут. Народная мудрость

Очень болела голова. Настолько, что он даже имени своего не мог вспомнить без того, чтобы тошнотворно яркие оранжевые круги не плыли под закрытыми веками, а в глаз не вворачивался раскаленный прут. Звук отодвинутого по гладкому полу стула сделал с его мозгом что-то страшное: на глазные яблоки будто пальцами надавили изнутри, и те выкатились из глазниц, как нефритовые шарики — твердые и тяжелые. Пахло непривычно: шипровым одеколоном, хорошо выделанной кожей и солнцем. Он понятия не имел, откуда знает, как пахнет то, что, по-хорошему, не имеет запаха, но под тяжелыми веками будто сами собой поплыли золотые пылинки, танцующие в солнечном луче. — Как ты? — спросили слева, и пришлось-таки приоткрыть один глаз. Свет резанул, как скальпелем, моментально усиливая ощущение тошноты, но увиденное стоило таких мучений: у его постели сидел небритый, странно всклокоченный Кэп, на котором кроме старомодной белой майки и свободных клетчатых труселей ничего не было. — Пть, — почти не размыкая губ, попросил он, и Кэп его понял. Легко поднялся, будто расхаживать неглиже — это так и надо, налил из тяжелого графина теплой воды и, легко подхватив его голову под затылок, поднес стакан к губам. Подождав, пока жажда будет утолена, а желудок Брока вернется на место, Кэп сел обратно, поставил стакан на прикроватную тумбочку и, хмурясь, сказал: — Рамлоу… Брок. Нам нужно поговорить. Точно! Его зовут Брок. Как показало дальнейшее, это было последней хорошей новостью на сегодня. *** — Еще раз для тупых, Кэп, — прохрипел Брок, сплевывая осадок от заваренного прямо в чашке кофе обратно — кофе в чашке уже не было, но он упрямо пытался отцедить последние капли из черной жижи на дне. Просто чтобы что-то делать. И не орать. Не бегать, размахивая руками. Роджерс снова нахмурился, отобрал у него пустую чашку и заменил ее полной. Кофе в ней, для разнообразия, был сварен почти по-человечески — в турке. — Что последнее вы… — Брок вздернул бровь, поморщившись от головной боли, и Кэп… Стив тут же поправился: — Что последнее ты помнишь? Брок почти физически почувствовал, как шевелятся в голове извилины, и хлебнул кофе. Громко. А что? Тот был горячим. На лице Роджерса не дрогнул ни единый мускул, но Брок отчего-то все равно почувствовал себя так, будто в церкви перднул. — Вечеринка, — все же смог выковырять из себя Брок. — У Громовержца… — он снова напряг остатки памяти, — день рождения? Был. Перед глазами будто сами встали высоченные колонны, верх которых терялся где-то в темноте, которую не могли разогнать факелы, серебро на белой скатерти с красной вышивкой, целый жареный кабан и вино. Много вина. Галлоны. Бочки розового, легкого и вкусного вина, от которого было весело. Даже Кэпа проняло. Или Брок придумал себе? Что, выпив на брудершафт, полез целоваться и… попал в губы. Мягкие, нежно дрогнувшие навстречу губы. И потом все как в тумане. — Роджерс, — тихо и хрипло попросил он. — Скажи, что ты пошутил. — Нет, Брок. Мы женаты, — так же тихо, но твердо ответил Роджерс. — Тор поженил нас по праву царя. Мы теперь асы. — И гражданство приняли? — Да. Юридически… эм… я не вполне уверен, но на каком-то совершенно другом уровне знаю — нас приняли в Асгарде за своих и мы женаты властью их правительства. — Тора. — Да. — Стив. — Предупреждая вопрос — нет. Развестись раньше, чем через пять лет, не выйдет. Именно столько дается молодой семье для принятия окончательного решения. Вальгалла, — Роджерс сжал переносицу и вздохнул. — Пиры в совместном посмертии. — И даже смерть не разлучит нас, — пораженно произнес Брок и снова отхлебнул кофе. Аккуратно. Вальгалла — это серьезно, не стоит заранее злить того, с кем в ней рано или поздно окажешься. И скорее рано, чем поздно, судя по лицу Роджерса. — А… тут? Тут мы, ну… муж и муж? Роджерс потянулся к холодильнику и снял с него длинный свиток с печатями. Внизу были накарябаны какие-то руны — наверняка подпись Тора. Их с Роджерсом… сюзерена? Как там у них в средневековье-то принято? — Земля… Мидгард — колония Асгарда, — произнес Роджерс. — Какие бы слова ни употребляли наши политики, но когда-то Один, отец Тора, завоевал все девять миров, включая Землю. Так что в контексте обитаемого космоса мы — его подданные. Думаю, это как… — В империи Александра Великого. Все браки, заключенные на ее территории, считались… — Легитимными, — сжалившись, подсказал длинное сложное слово Роджерс и оглядел Брока с ног до головы. — Так что ты — Брок Роджерс. — Схуяли?! — заорал Брок, чувствуя, как кровь бросается в голову. — Чего это я баба? — А я Стив Рамлоу, — он показал свиток, но от степени охуения Брок все равно ничего там не мог разобрать. — Мужчины Асгарда, заключая брак, берут фамилии друг друга, объединяя два рода. У тебя есть семья, Брок? Брок подумал, что Джу будет не против носить фамилию Роджерс, а вот матери будет очень сложно объяснить не только тот факт, что ее единственный сын состоит в браке с мужчиной, но и то, что ей на старости лет придется взять его фамилию. — Н… — хотел ответить он и понял, что не может. Чисто физически не может соврать Роджерсу на прямой вопрос. — Вот блядь, — без должной экспрессии произнес он. — Да, есть. Роджерс, нахмурившись, пробежал глазами свиток и отложил его на холодильник. — Пять лет, Рам… Брок. Нам… — он на мгновение прикрыл глаза, будто взваливая на свои широченные плечи еще одну ношу. — Давай все спокойно обсудим и постараемся облегчить друг другу жизнь, а не усложнить ее. Правила. Простые и выполнимые. Нам нужен контракт. — К черту контракт, — Брок отчего-то был уверен, что у его матери, бившей посуду на голове у отца, никакого контракта с ним не было. Роджерс странно на него взглянул и сел напротив. Небритым, помятым и флегматично задумчивым он Броку нравился отчего-то больше, чем в модусе вечно пышущего энтузиазмом Капитана Америки. *** Что раздельно жить не выйдет, выяснилось к концу недели: куда бы Брок ни шел, везде встречал Роджерса. В супермаркете. На бульваре у знакомого бара. В крошечном бутике, торгующем сигарами. Каждый раз Роджерс искренне удивлялся, увидев Брока, и говорил что-то вроде «Гулял новым маршрутом и вот». «Продукты закончились, а Наташа говорила…» и прочее. Брок ему верил. Потому что когда, задумавшись за рулем, вдруг оказался у Роджерса на подъездной дорожке, то был уверен, что и в мыслях не имел ехать не только к нему, а и вообще в эту часть города. — Нам нужен другой план, — констатировал Роджерс, открывая дверь. — Потому что старый не работает. Старый заключался в следующем: жить как раньше, в известность поставить только начальство, фамилии не менять, огласки и афиширования избегать. Хороший был план, мир его праху. Брока он устраивал. — У асов нет, что ли, браков по расчету? — проворчал Брок, проходя мимо Роджерса в знакомый по прошлому «приятному» пробуждению дом. — Думаю, брак по расчету не включает в себя поцелуи, — справедливо заметил Роджерс, и Брок вдруг вспомнил вкус его губ: сладковато-терпкий от вина, нежный. И тело под ладонями, горячее сквозь шелк тонкой рубашки. Сглотнув, он устроился на удобном кресле в кухне и принял всю ту же чашку с кофе: скучно-белую и вместительную, как сам Роджерс. — Надеюсь, подтверждения от нас никто не ждет, — проворчал Брок, отпивая всю ту же огненно горячую, горькую бурду. Роджерс нахмурился и сел напротив. — Тор заверил меня, что в консумации брака нет необходимости. — Небось еще и улыбался при этом во всю ширину ряда и по плечу хлопнул. Может, развод, а? Роджерс, ну какая из меня первая леди? — совсем другим тоном, почти просяще произнес Брок. — Ну, пока я не президент, — Роджерс снова вздохнул и провел ладонью по поверхности стола, будто собирая невидимые крошки. — Да и, наверное, это сейчас нормально. Просто чуть более экзотично. И я уже тебе говорил — не раньше, чем через пять лет. — Роджерс, католиков развенчивают, если Папа согласен, а этот твой Тор — он вообще бог! — И потому соблюдает традиции, — Роджерс тяжело взглянул на него исподлобья и снова опустил взгляд. — У тебя ведомственная квартира? Брок отхлебнул кофе и представил, как это будет — просыпаться в соседней комнате. Пользоваться общей ванной, в которой не подрочить даже. Постоянно думать о том, что он не один. Не иметь возможности с кем-то быстро перепихнуться на своей территории, потому что НЕТ ТЕПЕРЬ У НЕГО НИЧЕГО СВОЕГО. Даже пьянку с Джеком — и то у себя не устроить. Надо будет тащиться сначала в гости, а потом обратно, потому что спать он предпочитал в своей постели. Желательно — в одиночестве. — Долгосрочная аренда, — ответил на вопрос Брок. — Огромные отступные, если без форс-мажора типа перевода в другой округ. — Решим, — кивнул Роджерс. — В этом доме есть гостевая спальня. Если она тебя не устроит… если тебя хоть что-то не устроит, будем искать другой вариант. — Ванная одна? — Две. Второй почти не пользуюсь. Могу уступить свою спальню, у нее отдельный санузел и душевая. — Пойдем, посмотрим, — предложил Брок, зная, что если даже вас съели, то по-прежнему остается два выхода. Только вот через жопу обычно дальше и тернистее. Они оба попали, и Роджерс — умница, готов сотрудничать. Броку тоже надо бы не залупаться из-за ерунды и думать, как все исправить. Пять, сука, лет! Но, как говорил какой-то китаец, путь в тысячу миль начинается с первого шага. Дом оказался отличным. Броку редко нравились чужие жилища, но Роджерс был военным до мозга костей, как и сам Брок, а потому его устроило все: не маниакальная, но заметная чистота, простор, защищенный со всех сторон забором задний двор, выстеленный идеально подстриженным газоном, плетеные кресла на веранде, гамак, площадка под барбекю и даже небольшая беседка. Никаких зеленых изгородей и заглядывающих через них соседей. Только колючей проволоки поверху не было. В подвале обнаружился неплохой спортзал, так что вопрос, как Брок будет ездить в другой конец города по воскресеньям, чтобы потягать железо в привычном зале на углу Пятой и Вашингтон, отпал сам собой. Если бы Брок выбирал дом, он выбрал бы очень похожий. Гостевая спальня была больше основной, вторая ванная оказалась напротив нее, в самом конце коридора. — Здесь кабинет, — открыл последнюю дверь Роджерс. — Я редко пользуюсь, сам понимаешь, служебные бумаги глупо брать домой. Так что можешь переоборудовать подо что-то свое. Я кроме спальни, гостиной и кухни почти нигде не бываю. — А спортзал? — Тренируюсь на базе. По утрам бегаю. Вторую половину гаража можно будет разобрать, твоя машина должна поместиться. Не так Брок когда-то представлял себе начало каких бы то ни было «отношений». Ну, в те времена, когда он еще был полон смутных надежд на то, что найдется кто-то, кроме матери, способный выносить его говенный характер («Ты весь в отца, Брок!»), помноженный на периодическое отсутствие дома, каждый божий день грозящее стать постоянным — работа такая. Сейчас же он чувствовал себя покупателем и продавцом одновременно. Никаких особых чувств, голый расчет и оценка всего разом: удобства в быту самого Роджерса, расположения его дома, величины гаража, просторности кухни и заднего двора. Усаживаясь в плетеное кресло на веранде, он вдруг подумал, что так даже лучше. Удобнее. — Меня устраивает, — сказал он каменно спокойному Роджерсу. — У тебя дом в кредите или в собственности? — В собственности, — откликнулся Роджерс, а Брок вдруг подумал, что было бы, если бы ему не подошло хоть что-то. Его СУПРУГУ пришлось бы продавать или сдавать свой дом, просто чтобы жить вместе с человеком, с которым случайно оказался связан странной асгардской магией. Бред. — Тогда платежки с меня. Ты насчет готовки как? Заказываешь или сам? — Когда как, — пожал могучими плечами Роджерс, и Броку вдруг захотелось увидеть его на кухне в каком-нибудь дурацком фартуке. — А ты? — Чаще сам, пожрать люблю, вкуснее мамы все равно никто не готовит, уж не в ресторанах точно. Тогда как? Скидываемся или как в общаге — каждый за себя? Холодильник у меня свой, если что, — Брок ухмыльнулся, представив, как его двухдверный хромированный монстр будет смотреться на просторной светлой кухне Роджерса. — Я ем очень много, — заметил Роджерс. — Разогнанный метаболизм. Так что лучше отдельно. — Я в ванной полежать люблю, — поделился Брок. — Сто галлонов через день. Лишних. — На полив газона больше уходит, — хмыкнул Роджерс. — Давай пока так, а потом будет видно. Черт, — он вдруг провел рукой по волосам, и Брок с удивлением понял: волнуется. Вот эта двухметровая махина, с голыми руками прыгающая на любого противника, хоть в пять, хоть в десять раз крупнее него, волнуется. Настолько, что показывает это постороннему — ему, Броку. — Слушай, — Брок придвинулся ближе и положил руку ему на плечо. — Не причитай раньше времени. Я носки не разбрасываю или чем там еще принято пугать молодых девушек, в первый раз рискнувших связать себя по рукам и ногам. Дома редко бываю, но это ты и так знаешь. Почти не пью, курить могу сюда, на веранду ходить. Блядей водить не буду, честное скаутское. Вот про блядей он зря. Роджерс снова будто костюм натянул: собрался, кивнул со всей серьезностью и предложил: — На выходных все перевезем. А пока… Ты сегодня останешься? Брок представил, что доведет неведомую магЕю до того, что та притащит его к благоверному, как сомнамбулу — через полгорода босиком и неглиже, и ответил: — Останусь. Комплект формы в машине есть. Ужин я готовлю. Пойдем, покажешь, что у тебя… у нас где. И озвучь — сколько ты примерно в состоянии сожрать за раз? Озвученное Брока не впечатлило — его семья, когда собиралась вместе, потребляла и больше, а потому он забрал из машины свои нехитрые пожитки, отнес их в гостевую… в свою спальню и принялся за готовку. *** Жить с Роджерсом было и легко, и сложно одновременно. Легко потому, что в быту тот был неприхотлив, постоянно пропадал на работе и мало спал, а сложно — потому что, наверное, по достижении определенного возраста взрослому мужику становится все труднее делить территорию с кем бы то ни было. Тем более — с другим, лишь условно знакомым взрослым мужиком. Поначалу Броку было неудобно. Он чувствовал себя так, будто его пустили пожить в чужой дом. Сталкивался с Роджерсом, например, в коридоре и спросонья не мог сообразить, что он тут делает. Или Роджерс. Или они оба. Потом это чувство пятого колеса не пропало, но нивелировалось: дом понемногу оброс вещами Брока, а они с Роджерсом — общими привычками. Называть друг друга по имени. Пить с утра кофе и молчать при этом. Брок — готовить на двоих (считай: на шестерых), покупать продукты и оплачивать счета. Стив — отвозить вещи в прачечную, загружать и разгружать посудомойку и чинить все, что ломается. Брок был в шоке, когда, вернувшись однажды субботним вечером от Джека, застал Роджерса с отверткой в руках, включенным планшетом и разобранной кофемашиной. На ютубе шел ролик «как это починить», а Роджерс, о котором говорили, что он до сих пор уверен: все работает на пару — довольно уверенно ковырялся в сложной начинке машины. — Завезли бы в сервис, — от неожиданности произнес Брок. — Зачем? — пожал плечами Роджерс. — Тут просто отошел контакт. Заодно и остальные проверил. Ужинать будешь? Брок, хмыкнув, заглянул в кастрюлю и нашел там спагетти, щедро перемазанные густым томатным соусом. Пахло вкусно. — Буду. Они жили вместе почти полтора месяца, перестав, наконец, пересекаться в самых неожиданных местах. Во всяком случае, вне дома. По сути, если как следует разобраться, они почти перестали пересекаться в принципе, будто специально стараясь реже бывать на одной территории. И наедине. Роджерс споро собрал машину, убрал инструмент и тщательно вытер стол. Пока Брок принимал душ и переодевался, он успел разогреть спагетти и открыть бутылку пива. В умении подмечать детали ему было не отказать: Брок любил вечерами выпить слабенького пива к хорошему сытному ужину. — Иногда я даже верю, что мы женаты, — сказал ему Брок, отправляя в рот первую порцию сносно сваренных спагетти. Он не любил «аль денте», но и расползающиеся и плохо промытые не жаловал. Эти были в самый раз. Роджерс, хмыкнув, устроился напротив, оседлав стул из гостиной, и уставился на Брока как-то странно. Будто изучал любопытный экземпляр и не факт, что хомо сапиенс. — Иногда? — Слушай, — Брок отпил пива и, с наслаждением проглотив, почувствовал холодок, стекший в пищевод. Кайф. — Ну как обычно бывает у нормальных? — Как? — с интересом спросил Роджерс. — Встретились, заинтересовались, переспали. Помыкались, попредавались страсти, где накрывало, надоело — съехались. Дальше у меня резко делалось «не ужились, подрались, разбежались», но и по-другому бывает. Наверное. А мы опа — и на финише. На всем, так сказать, готовом. — Мне интересно, что тебе больше не нравится — что так быстро или что без обязательных стадий? — спросил вдруг Роджерс, и за этим вопросом стояло что-то большее, чем просто интерес соседа по койке в студенческой общаге. — Что в принципе, — ответил Брок. — Я не создан для этого всего. Роджерс непривычно прищурился, очень так скептически, и сунул кружку под сопло заново заправленной кофемашины. — У тебя есть выбор, — нажав «двойной эспрессо», заметил он. — Дождаться окончания срока хм… заключения или дождаться срока заключения, — он ухмыльнулся и подмигнул офигевшему Броку. — Потому что отмотать назад и не лезть ко мне целоваться — невыполнимая миссия, верно? — Я лез к тебе? — возмутился Брок, поспешно проглотив новую порцию спагетти. — А ты какого хрена отвечал? — Дают — бери, бьют — беги, — пожал плечами Роджерс, отправляя Брока в ранее непознанные им пучины когнитивного диссонанса. — Правда, с последним у меня проблемы всегда были. Да и с первым не то чтобы давно закончились. Брок от офигения потянулся к пачке сигарет в кармане, но, передумав, отхлебнул еще пива, гадая, что и когда в его жизни пошло не так. Потому что Роджерс, сидевший сейчас напротив с самым невозмутимым видом, больше походил на того горячего мужика, с которым Брок целовался на пиру, чем на Капитана, о которого можно было обморозиться. — Так ты… — Брок не знал, как аккуратнее сформулировать вопрос. — Я — да, — ответил Роджерс. — Но тебя это не коснется. Нам еще пять лет вместе жить, так что… — он дернул бровями и отпил крепчайший кофе. В одиннадцать вечера, ага. Хотя с его сердцем он мог хоть вообще не спать и жить на энергетиках. Стало даже как-то немного обидно. То есть Роджерс, его, Брока, собственный, блядский боже, супруг — по мужикам, но Броку это никак не угрожает. Что ж, окей. Дружить с Роджерсом и иметь его в союзниках все равно выгоднее, чем трахаться. Ну сколько они попредаются страсти? По опыту Брока можно было сделать довольно точный прогноз: даже с учетом охуенности Роджерса — полгода максимум. А потом еще четыре с половиной — уживаться в одном доме, на одной службе? Спасибо, дураков нет. Со всеми своими бывшими Брок расстался плохо — характер говно, верности от него не дождаться, покладистости тем более. Так что спасибо, нет. Не будет он гадить там, где ему еще жить и жить без права смены места. И сожителя. Роджерс был прав, но это все равно как-то неправильно задевало. Наверное потому, что это Брок обычно был в отношениях расчетливым сукиным сыном с холодной головой. Что ж, новый дом — новые правила. Пока его все устраивало. *** Когда Тор Одинсон после совместной миссии против каких-то плотоядных червей, прорвавшихся из другого мира (явно по недосмотру Асгарда, иначе с чего аж сам царь асов старался?), пригласил всех принимавших участие (и выживших) на «победный пир», Броку было любопытно, как оно там, в другом мире? И он согласился. Сразу и за себя, и за всех своих. Забрали даже раненых — целители Асгарда славились своим искусством. В результате он вернулся оттуда скоропалительно женатым. Как из Лас-Вегаса. С той лишь разницей, что развестись на следующий день и забыть о произошедшем не было ни малейшей возможности. Ребята из отряда были в курсе, но как-то не особо комментировали произошедшее, единодушно применив третий закон «Альфы»: случившееся на вечеринке — остается на вечеринке. Тем более Джеку, наконец, удалось обрюхатить свою Каролин (не иначе асгардская медовуха пособила), и он бегал с самой дебильной улыбкой на вечно хмурой роже. Мэй загадочно молчала — Брок не расспрашивал, но, видимо, и у нее наладилась личная жизнь (асы ценили дам, способных дать в рожу, там она пришлась ко двору). Таузиг зарастил лысину (Брок и вспомнить не мог, когда в последний раз видел его не бритым, как колено, а с хоть какой-то растительностью на голове) и напропалую клеил всех, кто не успевал разбежаться. Джефферсон увлекся фехтованием на мечах. Коул прокачал скилл и теперь таскал на работу не просто контейнеры с «полезной пищей», а готовил настоящие шедевры, типа «печень быка по-асгардски». Одному Броку достался Роджерс. Будто у него в жизни не было других проблем, кроме необузданной полигамности. Что ж, обуздатор из Роджерса был что надо: домой никого не привести, на службе никого не зажать. Он вырвался разок в «клуб по интересам», даже снял кого-то мощного (хотя обычно его интересовало исключительно наличие у партнера члена и задницы, без дискриминации по какому-либо принципу, в ебле Брок был толерантнее некуда), но, облапав упругий зад и оказавшись прижатым к стенке, первый раз в жизни продинамил уже заведенного партнера. На ощупь тот был неправильным. Слишком мягкие сиськи, хоть и упруго накачанные, но все равно будто силиконом надутые. Запах сигарет вместо мягкого, теплого мускуса и почему-то арахисовой пасты. Колкая щетина. Слишком тонкие губы. Не та температура тела. Все, нахуй, было не так. Вывалившись на свежий воздух, Брок несколько раз жадно вдохнул, упираясь ладонями в колени, как после длинного забега, и попытался осознать: он влип. Одного долгого, выносящего мозг поцелуя с дальнейшим ощупыванием шикарного, неестественно горячего тела через тонкую ткань хватило не только для случайного вынужденного брака, но и для сброса всех настроек. Роджерс будто отштамповал Брока под себя. Одним ебаным поцелуем. Даже ебли не было. Даже, мать его, ощупывание не пошло дальше тискания задницы через плотную шерсть классических брюк. — Мать твою, — выругался Брок обреченно. — И чего теперь? Сплюнув горькую слюну прямо на асфальт, он вызвал такси и уехал домой. Для разнообразия — к себе. Его квартира снова была свободна — арендаторы менялись подозрительно часто, — а ему как раз нужно было подумать. Оценить, так сказать, величину пиздеца. Пиздец обнаружился утром на кухне. — Прости, — сказал он, протягивая привычную чашку кофе. — Пробежка в парке почему-то закончилась здесь. Брок кофе взял, почесал небритую щеку и в кои-то веки порадовался, что пришел вчера сюда один, иначе пиздец был бы еще и фееричным. — Который час? — спросил Брок, просто чтобы не молчать. — Половина девятого. Ты останешься здесь? С учетом того, что сегодня была суббота, а значит, нужно было купить продуктов, поправить перила на веранде, постричь и полить газон, пиздострадать было некогда — вот она, прелесть семейной жизни. Хоть какая-то, раз уж с регулярным и не очень сексом вышел такой облом. ПЯТЬ ЛЕТ! За что, Мирозданье? — Нет. Машина там осталась. Ты своим ходом прибежал, как я понимаю, — Брок прикинул расстояние и немного офонарел. — Вызови такси. Спорим, я тебя обгоню? Вот в этом Брок как раз не сомневался. — С тобой спорить — себе дороже, — проворчал Брок и все-таки не удержался: — Интересно, за измену на нашей новой родине камнями забивают? Или все-таки разводят досрочно? Роджерс на мгновение замер, а потом улыбнулся так, что у Брока внутри что-то оборвалось и мелко-мелко задрожало. И не факт, что от восторга. — Измена не считается достаточным поводом для развода. Но обманутая сторона имеет право на контрибуции. — Мне бы инструкцию, — почесав щеку, выдал Брок. — Как со всем этим жить. Роджерс безо всякого видимого сочувствия потрепал его по плечу, но улыбнулся уже светлее. — Инструкции для слабаков, — уверенно заявил он. — Метод тыка меня еще ни разу не подводил. И ушел, сука. Брок, помедитировав над кофе и немного поразмышляв о том, чем, куда и кому бы он сейчас ткнул с превеликим удовольствием, вымыл чашку и пошел вызывать такси. Собственная квартира показалась ему пустой и нежилой. Чудеса семейной жизни, не иначе. *** — Что это? — спросил у Роджерса Брок, хотя и так понятно было, ЧТО это. — Кольца, — пожал плечами Роджерс, как пожимал каждый гребаный раз, предварительно поставив Брока в тупик. — И чего? Мы ж решили не афишировать? — Подарок Тора на свадьбу. Говорит, можно сделать невидимыми, а вот потерять — нет. Снять может только сам носитель или тот, кто надел. — Я не… — начал Брок, судорожно ища повод отбрехаться и не надевать чертовы испещренные рунами брачные оковы. Ему и так ярмо периодами натирало самые нежные места, спасибо. Например, ладони. О член. — Как хочешь, — легко согласился Роджерс. — Я верну подарок. Брок представил, как его дуболом является к царю Асгарда и говорит что-то вроде «Спасибо, не стоило. Брок не хочет это носить», и… Броку возвращали подарки дважды, и оба раза это было очень неприятно. А с Громовержца станется затребовать подтверждение брака или как там та хуйня называется. Консумация. Во. Ну уж нет. — Давай сюда, — он забрал у Роджерса небольшую шкатулку, вытащил одно из серебряных колец и посмотрел на просвет. — Ты уверен, что оно на палец? — спросил он, оценив диаметр. Роджерс имел наглость заржать и подставил нужную часть тела. Не ту, о которой подумалось. Брок насадил на нее кольцо, больше похожее на ограничитель для члена, и то вдруг уменьшилось, крепко обняв палец Роджерса. Руны вспыхнули и тут же погасли. — Моя очередь, — заявил Роджерс и… — Блядь! — заорал Брок, тряся кистью, но было уже поздно: чертова железяка будто раскалилась и тут же остыла. — Чего не предупредил-то? — О чем? — Что это пиздецки больно! — Ч-ш-ш, это разве боль? — неожиданно ласково спросил Роджерс и вдруг, обхватив ладонями его лицо, осторожно коснулся губами губ. — Легче? Боль в пальце тут же утихла. — У тебя целебный… — Брок хотел сказать «хуй», но это сделало бы его нездоровую заинтересованность слишком очевидной, не говоря уже о том, что этот самый хуй ему пока никто никуда не прикладывал. Даже в оздоровительных целях. — Все проще, — Роджерс еще раз коснулся его рта сухими теплыми губами и отстранился. — Кольцо — символ отношений. Так как самих отношений нет, оно… недовольно. Как оружие, хранящееся с нарушениями технологической инструкции по консервации. Стоит соблюсти условия, и все становится на свои места. — И часто оно будет требовать соблюдения каких-то там одному ебаному богу, который Тор, известных условий? И откуда ты все знаешь? Может, поделишься инфой, или мы не в одной лодке? Роджерс встал с дивана, на котором они оба устроились, подошел к небольшому бару и достал оттуда две бутылки пива. — Я сам ничего не знаю, — сорвав крышки безо всяких пошлых открывашек, голыми пальцами, начал Роджерс. — Просто читал немного об асах, в архивах ЩИТа было. Вообще то, что с нами произошло — странное исключение. Асгард не принимает беженцев, туда нет… если по-нашему, эмиграции. Они не жалуют чужаков, но земных норвежцев считают своими потомками. На них правило не распространяется. Когда-то асы часто приходили в Мидгард, говорят, даже заключали браки с нашими женщинами. От таких союзов рождались дети. Я видел снимки похожих колец, сделанные при раскопках захоронений. Женских. Тела павших в бою воинов они сжигают, думаю, это всем известно. — А что говорит его величество Тор, Роджерс? Зачем он это сделал? — Брок посмотрел на кольцо, плотно обхватившее палец, и то вдруг исчезло. Он потрогал место, где оно было, и нащупал под кожей небольшое уплотнение. — Смотри, — сказал он Роджерсу. — Пропало. Но будто под шкуру влезло. «Как ты». Мысль была неожиданной, и Брок даже рот приоткрыл, переваривая. Пока Роджерс трогал его палец, на котором чертова божественная полоска металла то появлялась, то исчезала, он пытался осознать глубину, но уже не когнитивного диссонанса, а жопы, в которую провалился. Когда Роджерс, проведя ладонью над его пальцем, смог вытащить кольцо обратно, Брок понял — у жопы нет дна. — Я говорил с ним, — Роджерс осторожно стянул кольцо с пальца Брока и, не дожидаясь, пока острое чувство неправильности, потери, захватит Брока с головой, вернул его обратно. — С Тором. Он сказал, что не мог противиться нашим желаниям быть вместе. Что так редко бывает, а он — всего лишь осуществил божий промысел. — Свой промысел? — ядовито уточнил Брок. — Тор — бог только в мидгардском понимании. В древности людям все казалось чудом. И уж, конечно, генерирующий молнии воин, умеющий возноситься на небо, был для них богом. Но на самом деле асы — просто другая раса, хоть отчасти совместимая генетически с нами, людьми. У них совсем другие технологии, способности, необъяснимые для нас ничем, кроме магии, но, по сути, их «волшебство» — та же наука, оперирующая непонятными для нас законами и энергиями. — Это технология заставляет меня сейчас чувствовать себя так, будто ты у меня сердце вырываешь, когда снимаешь чертово кольцо? — хрипло спросил Брок, и Стив, повернув тонкий ободок, отпустил его руку. — Проверим? — спросил он, протягивая ему ладонь. Брок, хмыкнув, покрутил кольцо на его пальце и потянул на себя. То соскользнуло будто нехотя, хотя явно было по размеру, нигде не жало, и Роджерс на мгновение прикрыл глаза, как от боли. Брок вернул артефакт на место. — Похоже, мы въебались с разбегу в огромную кучу дерьма, — заметил он, а Роджерс, получив игрушку назад, выдохнул с явным облегчением. — Кто знает, — обернувшись уже на пороге, произнес он и вышел. Брок остался сидеть. Вот так незатейливо он женился. В самом узком, мать его, кругу. Только он, Роджерс и чертова шкатулка с двумя кусками неизвестного металла, способными вынимать душу. Долгие лета, блядь. *** Роджерс улыбался, глядя на хорошенькую брюнеточку из бухгалтерии сверху вниз, позволял ей снимать невидимые соринки с рукава и касаться руки. Каждое чужое прикосновение кидало в топку ревности Брока небольшое поленце. Наверное, он слишком сильно сжал стаканчик с кофе, который держал в руке, и тот плеснул содержимое на стол, заливая недоеденный салат, растекаясь по светлой поверхности. Роллинз молча промокнул локальную катастрофу и уставился на него с хмурой ухмылкой. Только Джек умел одним выражением каменной рожи передать всю нехитрую гамму доступных ему эмоций. Конкретно это выражение лица у него означало: «Допрыгался и ты. Наконец-то». С Джеком они скоропалительный брак почти не обсуждали. Брок сказал, что союз — попадалово, фиктивный и по расчету, Роллинз кивнул, принимая к сведению, в гости в общий со Стивом дом не заходил, но и субботние посиделки с пивом, барбекю и бейсболом не отменял. Так и жили. Вот уже третий месяц пошел. Ничто, как говорится, не предвещало. — Это Кити, — сказал вдруг Роллинз. — Разведенка. Двадцать девять ей. Из порядочных. — Меня это никаким местом не ебет, — отрезал Брок. — Окей, — безо всякого выражения ответил Джек. Если бы в его интонациях был хоть намек на скептицизм или сарказм, Брока бы, наверное, оборвало — он плохо умел сдерживать эмоции, и это выходило ему боком так часто, как могло. И иногда — когда вообще не должно было. Джек об этом знал и за столько лет научился говорить вообще без интонаций. Молодец, ага. Роджерс, наконец, отцепил от своего рукава тонкие пальчики (Брок представил, как обхватывает их ладонью, и те хрустят, хрустят, как сухие ветки) и направился к раздаче. Навалил себе на поднос тройную порцию всего, и Брок поймал себя на мысли, что этого всего тому недостаточно: дома Роджерс ел раза в три больше. Хотя какое ему, казалось бы, дело до этого всего? Жил ведь Роджерс как-то без него. Мистер Неубиваемость. Брок машинально покрутил на пальце кольцо, а потом вдруг снял его, замечая, как напряглась широкая спина Роджерса, как тот всеми силами пытается не обернуться, чтобы проверить, что случилось. Брок не выдержал первым. Вернул чертов артефакт на место, бросил скомканную салфетку на испорченный салат и поднялся. Ебанина какая-то. Так быть не должно, но отчего-то все равно было. Завалившись в кабинете на диван, Брок уставился в потолок. До конца перерыва на ланч оставалось целых десять минут — дохуя времени, чтобы подумать о том, как он умудряется ревновать того, кто ему, по сути, не принадлежит. Блядская жадная натура. Мать тоже вечно устраивала скандалы, хотя отец — Брок был уверен — никогда не ходил налево. Брок не хотел уподобляться. У них с Роджерсом не было брака по безумной, ранней, страстной любви, пронесенной через всю жизнь, и троих детей. Нехуй, как говорится, разевать рот. *** Перед миссией Роджерс дома не появился. Он вообще редко бывал в «семейном гнездышке» в светлое время суток, во всяком случае, по будням. Утром они пересекались на кухне, пили кофе (Роджерс обычно был уже после пробежки), завтракали и уезжали на службу — каждый сам по себе. Свободную субботу, если такая выпадала, Брок посвящал домашним делам и Джеку, Роджерс — службе и тренировкам, а свою лепту в домашние дела вносил вечером, когда Брок отсутствовал. По воскресеньям, если оба были свободны, они сдавались ненадолго, переставали избегать общения и будто резонировали. В такие моменты, наблюдая за Роджерсом, Брок не мог понять, зачем все это: делать вид, что ничего не происходит, здороваться друг с другом на службе как коллеги, поддерживающие теплые отношения, а дома вести себя как друзья, снимающие жилье на двоих. Наверное, стоило винить во всем кольца, но Брок никогда не врал сам себе. Общий недоеб, ядреный, настоянный три месяца на сношениях исключительно церебрально или с собственной рукой, тоже был виноват лишь косвенно. Дело было в самом Роджерсе. Стиве. В его теплом юморе, в ощущении плеча, в собственническом желании разогнать от него всех, кто оказывался в личной зоне. И в самом Броке, которому все чаще по субботам хотелось остаться дома и никуда не идти. Ни с ребятами в паб, ни к Джеку, ни в очередной дебильный клуб в надежде, что в этот раз-то точно выйдет сбросить лишнее напряжение. От одной мысли о том, что Роджерс, задерживаясь на службе, пялит кого-то вроде той брюнетки «из порядочных», завалив на стол в своем кабинете, у Брока внутри будто напалмом жгло. Он как наяву видел длинные стройные ноги, пружинящие на широких плечах, задранную узкую юбку и кроваво-красные когти, хищно впивающиеся в мощные предплечья. У Роджерса наверняка было суперлибидо, не мог же он узлом завязать? Точно тягал кого-то посговорчивее, благо, у него желающие в очередь выстраивались. Так вот, миссия по разгрому очередной подозрительной базы была назначена на завтра, сбор в половине десятого утра — не так уж и рано, можно было домой приехать. Брок вот приехал. Побродил по пустому дому, доел вчерашний салат прямо из миски, вручную вымыл тарелку и чашку, пощелкал телевизионные каналы. Место все не находилось. То самое пресловутое его, Брока, место в этой жизни, в этом доме. Он знал о повернутости Роджерса на планировании, о том, что тот любит проверить лично каждую деталь снаряги, прогнать все варианты плана еще раз, тем более что завтра с ними летела Романова, а с ней — «Бета». Координировать два отряда на порядок сложнее, тем более с Вдовой, которая всегда себе на уме, — головой Брок это понимал. Но стоило закрыть глаза, как он видел и стол, и стройные ноги в черных чулках, и размазанную помаду на красивом, почти кукольном лице этой, как ее? Которая «из порядочных». Сам Брок порядочным не был. Он, пожалуй, впервые очутился по эту сторону, когда, как говорится, не он, а его. И если бы речь шла только о раскладе в койке, так нет же. Это он сидел сейчас в просторной чистой гостиной, не включая свет, прислушиваясь, как дурак — не раздастся ли басовитое рычание мощного мотора знакомого байка. На улице было тихо. Можно было тоже ломануться на базу, чтобы убедиться, что Роджерс предан стране и долгу, а не вот это все. Но Брок сдержался — его не просили остаться, отпустили безразличным наклоном головы, как всегда на службе, а потому он не будет, как ревнивая мать, ломиться к отцу в участок на ночное дежурство, чтобы проверить, не трахает ли он какую-нибудь проститутку, задержанную во время очередного рейда. Отец ни разу не был пойман на горячем, но мать упорно пыталась его застукать. До самой пенсии. До самой его смерти. Капреза Рамлоу была ревнива, как дьявол, отец поговаривал, что та и на могилу к нему будет ходить, чтобы проверить, не трахает ли он покойницу из соседней могилы, но после его смерти из матери будто ушел весь огонь. «Ты весь в меня, сын, — говорила она. — Полюбишь — будешь донимать благоверную до печени. Пошли тебе Господь терпеливую девочку, которая будет любить тебя, как меня любил мой Карло. Дай-то бог, сынок». Брок так и не смог сказать ей, что девочки ему не видать, как собственных ушей без зеркала. В остальном мать оказалась права — он был весь в нее. С одним отличием: Роджерс был свой собственный, и никакого права врываться на базу, чтобы проверить, чем он там занят, у Брока не было. Да и что он сделал бы, застав Роджерса с той девицей? Что он мог ему предъявить? Кольцо на пальце? Длинный свиток брачного свидетельства? Прошло три месяца из шестидесяти. Всего три, что дальше-то будет? Выключив бесполезный телевизор, Брок пошел спать. *** Конечно, он сорвался. Это произошло бы рано или поздно — уж свой-то говенный характер и бешеный темперамент Брок знал. Когда они, наконец, всех раскидали, уткнули рожами в пол и вызвали вертушку, он еще сдерживался — вокруг было полно народу, та же Романова сновала между бойцами, как лиса между деревьями. Джек перевязывал кого-то из «Беты», Таузиг, как обычно, жрал батончики, успокаивая нервы, Роджерс кому-то звонил, развернувшись к Броку своими шикарными тылами и даже не подозревая о том, что находится в шаге от пиздеца. Брок сморгнул алую пелену, застилавшую взор, и скрипнул зубами. Самоубийца, блядь. Как же он ненавидел в этот момент ебанутую суперсолдатскую природу, позволявшую скакать под пулями в полной уверенности в собственном бессмертии! Зла не хватало. И как он раньше не замечал? Роджерс передернул плечами, будто почувствовал прожигающий до позвоночника взгляд Брока, обернулся, но тут у него снова зазвонил телефон, и Брок закрыл глаза, крепче сжимая цевье своей детки. Очень хотелось кого-нибудь убить. А того гада, который бросил светошумовую Роджерсу под ноги, — повторно. В джете он молча сел в хвосте — ближе к люку выгрузки, — боясь кому-нибудь что-нибудь отстрелить и расплескать ту ярость, то огненное, жгучее недовольство, копившееся в нем уже столько времени. Нет. Он довезет это до базы и утопит в нем Роджерса, просто схватит за крепкую упрямую шею, макнет и будет держать, пока тот не захлебнется. Остопиздело. Вот просто нахуй. Нет таких цензурных слов. Роджерс, проследив за прокладыванием курса, хотел подойти, но его окликнул Джек, прекрасно знавший, что собой представляет Брок Рамлоу, сидящий у самого люка выгрузки и не произнесший с момента окончания операции ни слова. Очень, очень хорошо знавший. Брок прикрыл глаза, чувствуя, как бьется в нем раскаленная докрасна ярость. Ничего. Тут лету-то минут пятнадцать. На таком-то джете. Авось не разорвет. На базе он молниеносно сдал оружие, хлопнул по плечу Джека, и тот молча кивнул. Бойцы, работавшие с ним не первый год, расступились, пропуская, и Брок пошел прямиком к Роджерсу. К его кабинету. — А, Рамлоу, — произнес тот, набирая длинный код допуска, — как раз хотел… Брок молча дернул его за локоть и втолкнул в едва открывшийся кабинет, захлопнул дверь и наконец длинно, с рыком выдохнул. — Это я, блядь, хочу у тебя спросить, — стараясь четко выговаривать слова, процедил он, — какого хуя ты, блядь, скачешь, как козел ебаный, Роджерс?! Твою мать, ублюдок бессмертный! У Роджерса сделалось сложное лицо. Он сначала удивленно открыл рот, будто вообще не ожидал, что Брок говорящий, потом нахмурился, когда дошло, ЧТО ему только что сказал подчиненный и в какой форме, а затем улыбнулся. — Чего ты? — мягко спросил он у Брока, как у опасного сумасшедшего, стоящего на краю крыши небоскреба с ящиком тротила. — Все же хорошо. — Хорошо, блядь? — почти без голоса спросил Брок. — Хорошо, мать твою?! Да ты сто раз, ублюдок бешеный, мог… Роджерс вдруг оказался очень близко, настолько, что Брок в полутьме кабинета различил его огромные расплывшиеся зрачки, почти закрывшие светлую радужку, почувствовал дыхание на щеке. — Ты так обо мне беспокоишься? — на полном серьезе спросил Роджерс. — Боже, Брок. Что ж, он хотя бы попытался ему двинуть. Роджерс мастерски перехватил кулак, летевший ему в печень, обернул его своей широкой ладонью и прижал Брока к себе спиной. — Ч-ш-ш, я понял, понял, — прошептал Роджерс, потерся носом о висок, сладко, длинно выдыхая, продолжая удерживать Брока поперек груди, и яростная злость, почти ненависть, вдруг выплеснулась наружу животным диким рыком, оставляя после себя голое, горячее, как расплавленный металл, возбуждение. Роджерс прижался бедрами, давая почувствовать стояк, и у Брока как шторка упала — вот он дышит загнанно, как разъяренный бык в узком загоне, и вот уже дергает в стороны форменную куртку на Роджерсе, не зная, чего хочет больше: вцепиться зубами в мраморно-белую шею, так, чтобы кровь брызнула, или прижаться губами к горячо бьющемуся пульсу и вести, вести ими вниз, к груди, к призывно напряженным розовым соскам, твердому животу, вжаться лицом в пах. Они рвали друг на друге одежду, и в этот момент Брок не думал о том, что только и успел после операции, что лицо сполоснуть да руки оттереть начисто, со всей тогда испытываемой яростью. Роджерс задрал на нем футболку и вжал в себя, в свое идеальное горячее твердое тело так, что у Брока в голове раздалось только «трень», и все пропало. Все, кроме Роджерса, его требовательно-нежных рук, губ на шее и желания трахаться. Так, чтобы стены дрожали. Все равно где и как, только бы, господи боже, быстрее. Жестче. Яростнее. Вычистить всю муть, что осела внутри, дать выход душному сумасшествию, захватившему с головой. Роджерс прижал его грудью к стене и со стоном расстегнул штаны, стянул белье, облапал задницу. Когда он коснулся члена — нежно, почти осторожно, у Брока перед глазами потемнело от желания. Он не кончил только потому, что стоял, гудящие после сложного дня ноги чуть отрезвляли. Но только «чуть». Роджерс держал крепко, гладил и гладил широкими теплыми ладонями по бокам и животу, потом чуть повозился, расстегивая свои брюки, и прижался снова, голым горячим членом. Брок, прогнувшись, потерся о него, рыча сквозь зубы от нетерпения. — Прекрати, а то это произойдет прямо здесь, — Стив дотронулся между ягодиц, со стоном нежно погладил вход. — А я хочу тебя в спальне, — он прикусил загривок, и Брок не смог ответить ему. — Давно хочу. У Брока горячая волна прокатилась от горла, которое Стив обхватил ладонью, в пах, член дернулся, потек, и Стив обвел пальцами головку, заставляя сильнее выгнуться и нетерпеливо дернуть бедрами, а потом пропустил свой член между бедер Брока, толкнулся куда-то под яйца. — Сожми, давай, крепче, — прошептал Стив и накрыл левую ладонь, которой Брок упирался в стену, переплел пальцы, так, что кольца соприкоснулись. Это было офигенно. Брок свободной рукой ухватил Роджерса за великолепную жопу и кончил, почти крича, сжимая толстый член между бедрами, яростно подаваясь навстречу. Роджерс, кончая, зажмурился, как от боли, тихо, удивленно охнул и поцеловал Брока: долго, жадно, голодно. Это был их первый поцелуй с того, в Асгарде. Положившего начало пиздецу. Между бедер стало влажно, но Броку было пофиг. Роджерс целовал его так долго, с таким желанием, что, кажется, у него вот-вот снова встанет. Несмотря на усталость, маячащий на горизонте отчет и… Он не собирался в это вляпываться, верно? Но вряд ли сейчас получится дать заднюю. — Хорошо, — в губы ему произнес Роджерс, погладил по животу и лизнул шею — длинно и мокро. Возбуждающе. И отстранился, достал большой носовой платок в крупную клетку и нежно промокнул ему между бедрами. Брок отобрал у него тряпку, вытерся и натянул упавшие к ботинкам штаны. Наверное, надо было что-то сказать — не со случайным же мужиком в сортире трахнулся, — но ни единой толковой мысли в голове не было. Роджерс тоже привел себя в порядок, улыбнулся солнечно и снова полез целоваться. Брок не нашел, что ему возразить. Да и не хотелось. — Отчеты, — вспомнил Роджерс минут через десять. На широком «генеральском» диване было отлично, особенно под горячим, тяжелым и полным энтузиазма любовником. Мужем. Брок, покрутив последнее определение Роджерса так и эдак, пришел к выводу, что будь что будет — хуже один хрен некуда. Так хоть потрахаться есть с кем. Притом на совершенно, железобетонно законных основаниях. А то пятьдесят семь месяцев пиздострадать, имея под боком такого мужика, — как-то тупо. Инстинкт самосохранения взвыл внутри истеричным: «Полгода максимум, а потом АД!», но Роджерс снова его поцеловал, и стало как-то пофиг. Потому что полгода — это долго. И у каждого правила обычно есть исключения. Должны быть. Обязаны! Да и какая разница, что будет потом, если сейчас до опизденения хорошо? Лучше, чем когда бы то ни было. — Не хочу, — отозвался Брок, пропуская между пальцами короткие светлые волосы Роджерса. — Сегодня точно нет. Не все могут отмахать двадцать миль в полной выкладке по пересеченной местности, потом отъебашить пять часов, пережить перелет, стресс и еблю, а потом найти в себе силы еще и написать об этом. Во всяком случае, культурно я сейчас ничего не скажу. Так что подождешь, полковник Роджерс, до понедельника. По регламенту у меня три рабочих дня на письменный отчет. А в устной форме я могу тебе доложить прямо сейчас, — Брок облизал губы, и у Роджерса зрачок снова затопил радужку. Интересный у него организм. — В устной форме, — повторил Роджерс, глядя на его губы, и толкнулся бедрами, возбужденный, горячий и близкий на каком-то непривычном уровне. Брок вдруг вспомнил, как Роджерс выглядит, только проснувшись: встрепанный, зевающий во весь рот, розово-сонный, и подумал, что раньше, с другими, просто начинал с чего-то не того. — Задним числом тоже могу. Но не так. Не после десяти часов в берцах и снаряге. Роджерс ткнулся носом ему в шею, жадно вдохнул запах (Брок примерно мог представить себе всю его богатую палитру) и легко поднялся. — Езжай домой, — решил он, ныряя в футболку. Штаны у него совершенно возмутительно топорщились спереди, вызывая обильное слюноотделение, и Брок с сожалением проводил взглядом исчезающее под тканью великолепие. Страшно хотелось в душ. Прямо до чесотки. Но и оставлять Роджерса одного на неподконтрольной Броку территории, да еще наверняка на всю ночь, не хотелось. А вот спать — да. Зверски. Но перед этим продолжить начатое на диване. — Может, ну их, отчеты? — ни на что особо не надеясь, спросил Брок. — Найдем занятие поинтересней? Роджерс жадно, с каким-то затаенным наслаждением осмотрел его с головы до ног, но остался тверже гранита: — Езжай, я сразу за тобой. Составлю краткий предварительный, отправлю и буду весь твой до понедельника. В этом был весь Роджерс. Родина на первом месте. Брок знал, что если настоять сейчас, увезти домой, то все равно покоя не будет никакого: Роджерс, не выполнивший долг перед Отчизной, будет маяться, как на каторге, желая одного — сбежать обратно на службу и отдавать, отдавать, отдавать чертов долг со всеми мыслимыми и немыслимыми процентами. — Хорошо, — пожал плечами Брок. — Кто я такой, чтобы вставать между тобой и должностной инструкцией. — Прости, — Роджерс качнулся к нему, когда Брок потягивался, жадно облапал живот, помял задницу, обцеловал шею, но устоял. — Я скоро. Честное капитанское. Брок ушел, предварительно хлопнув начальство по заднице, и ложась спать в своей комнате, был уверен: до утра можно ни на что даже не надеяться. Долг для Роджерса свят. *** Что ж, Роджерс ввалился всего-то в полчетвертого утра. По его меркам это было «скоро» — обычно после операций он проводил на базе сутки, не утруждаясь катанием туда-сюда с целью переночевать. Уже до скрипа отмытый, пахнущий ночным ветром и немного — хорошим парфюмом. — Привет, — тихо сказал он, навалившись сзади, придавив Брока тяжелой рукой, поцеловал в шею и в плечо. — Спи. Брок проворчал что-то спросонья, но чувствовал себя слишком заебанным, чтобы ответить, куда Роджерс может идти со своими появлениями и разрешениями, да и для того, чтобы выяснять, кто здесь имеет право спать в одиночестве, — тоже. *** Пробуждение было поздним и началось приятно: сзади в Брока упиралось чужое «доброе утро». Брок потянулся, даже не стараясь сбросить наглые руки, тут же погладившие по груди, животу и скользнувшие к резинке пижамных штанов. — Ты же не против? — спросил Роджерс, проведя кончиками пальцев по головке. Брок, подумав, что очень уж тонкая ткань у этих штанов, молча прижался к нему задницей. Роджерс с тихим стоном поцеловал его в плечо и медленно, даже как-то осторожно, потянул штаны вниз. Брок чувствовал задницей его стояк, а спиной — всю его горячую, нетерпеливую тяжесть, и только сейчас понял, как изголодался по прикосновениям живого человека, по чувству предвкушения близости, когда не знаешь, как именно все будет, но чувствуешь — вот сегодня охуенно. С тем, кто так касается — однозначно да. — Тебе бы этот вопрос месяца три назад задать, — безуспешно попробовал огрызнуться Брок, но Стив провел раскрытой ладонью от шеи до самого пупка, будто оставляя горячий след, обхватил член и застонал так порнографично, что только от этого звука, вибрирующего, глубокого, у него все внутри перевернулось. — А сейчас чего уж. Не против. Уже совершенно точно было поздно давать заднюю — ситуация вышла из-под контроля еще вчера… ну, или на том пиру, черт ее знает. А может, как раз все налаживалось… Эта мысль была неожиданной, порожденной острым, скручивающим внутренности удовольствием, когда Роджерс… Стив коснулся его там, внизу, влажными пальцами, чуть дразня, и вставил вдруг сразу два, болезненно правильно растягивая под себя. — Супружеский долг, — прохрипел Брок, когда тот потер пальцами изнутри раздражающе медленно, верно и охуитительски хорошо, — исполняется впервые. Роджерс фыркнул в плечо, а потом и вовсе рассмеялся — тихо и тепло. Брок не слышал, чтобы он так смеялся, но проблема была в другом: — Верни на место, — приказал он, и Стив (Его, блин, муж, самый что ни на есть фактический. Почти) снова сунул в него пальцы. Осторожно. Слишком. — Ты спишь еще, что ли? Стив не спал. Одна его — довольно внушительная, к слову — часть точно была бодра и полна самых глобальных планов и радужных надежд. Трахаться хотелось так, что зубы сводило, но в то же время не хотелось спешить. Стив целовал его вдоль линии челюсти, все ближе и ближе к губам, и от всего этого разом — медленных касаний пальцев, от каждого из которых сбивалось дыхание, мягкости влажных губ — Брока неконтролируемо выгибало, и когда по уголку его рта скользнул язык, он едва не кончил. — Давно надо было, — выдохнул Стив и неумолимо надавил там, внутри, так, что у Брока выжгло в голове все мысли до единой. — Так хочу тебя. Можно? — Нет, блядь, — отозвался Брок, балансируя на самой острой грани удовольствия, — уходи и дверь закрой. Ну давай же, давай, Стив, ну сколько мо… Стив дал. Развернул Брока на спину и навалился сверху: голый, горячий, лихорадочно возбужденный. Только взглянув ему в глаза, Брок понял, чего тому стоило сдерживаться, — радужки почти не было видно, только расплывшиеся зрачки, как два провала в преисподнюю. — Господи, — простонал Стив, приподнимаясь, разглядывая его под собой, бесстыдно раскинувшегося, возбужденного. — Брок, — он провел ладонью по его члену, так неспешно растер по головке выступившую каплю, что пришлось рыкнуть на него. — Красивый. У Брока имелось, что ответить, но член у Роджерса был, скажем так, заметным — не проигнорируешь, так что некоторое время ему было не до разговоров. Ебал Роджерс, как делал все — о-ху-ен-но. Входил медленно, и Брок почти выл на его члене от запредельной, почти болезненной растянутости, раскрытости и совершенно блядского удовольствия и от того, и от другого. От вида такого Стива — раскрасневшегося, тяжело дышащего влажным ртом. От дурацкого ощущения собственной принадлежности, навалившегося не пойми откуда и давшего под дых. От громкого стона, с которым Стив замер над ним, от того, как дрожали его руки, обычно жмущие от груди полтонны, от смугло-розового румянца, стекшего по идеальной шее до самой груди, теплого на ощупь. От желания близости с горячим мужиком, красивым настолько, что хотелось потрогать. Стив был неотвратим, как взрывная волна, как смерть. Он брал так, что оставалось только впиваться пальцами в твердые плечи как в последний оплот реальности и качать, качать этот мир в проверенном эпохами ритме. Будто ничего не было до них и после ничего не будет. Только они, как две стихии, два мощных потока первозданной, чистой энергии, соединяющих свои частицы. И взрыв от этого соединения — как рождение новой вселенной. Чистой и юной. Брок даже не сразу понял, что он есть. Вполне жив. Даже отчасти здоров. Наверное. Лежит, бездумно пялясь в белоснежный потолок, не в силах даже шевельнуться. Мысли зарождались в голове, как пузырьки вокруг центров кипения — медленно, но неумолимо. — Что. Это. Было? — еле ворочая языком, спросил он у Стива, тяжело дышащего, еще вздрагивающего от удовольствия. Тяжелого, как нагретая солнцем глыба в основании пирамиды. — Не знаю, — хрипло отозвался тот и, с трудом повернув голову, ткнулся пересохшими губами Броку в шею. Было щекотно, но сил не прибавилось. — Я как умер, только приятно. — Тебе виднее, — еле вспоминая простейшие слова, отозвался Брок. — Я не умирал. — И не умрешь, — Стив, длинно выдохнув, с усилием поднялся на локтях, снова оказываясь над Броком. «В» Броке, впрочем, он от этого быть не перестал. Снова, похоже, готовый к подвигам. — Вальгалла? — Иди ты, — без должного накала произнес Брок. — Не рановато? Стив, усмехнувшись, снова его поцеловал, и к огромному удивлению Брока, плавно перешедшему в охуение, все повторилось: и мир, и стихии, и смерть. Только приятная. Настолько, что, пережив ее второй раз, Брок чуть и вправду не умер. — Кажется, Вальгалла ближе, чем я надеялся, — с трудом ворочая языком, заметил он. — Так что вынимай из меня свой проводник в лучший мир, я пока туда не собираюсь. Стив, аккуратно выполнив просьбу, упал рядом лицом в подушку, будто у него руки подломились. — Это того стоило, — невнятно произнес он, пока Брок рассматривал попеременно потолок и отпечаток своих зубов на идеальном мраморе его плеча. — Что — это? — Все, — непонятно отозвался Стив, пытаясь сделать рукой какой-то жест. Нихуя у него не выходило. — Все. Брок закрыл глаза, чувствуя, как из него течет — приятно, но мокро, и подумал, что еще два-три таких захода — и они таки умрут в один день. От передоза счастья. *** По сути, кроме совершенно крышесносного, выматывающего, уносящего на гребаные небеса секса у них в жизни ничего особо не поменялось. Роджерс служил Родине, Брок его страховал, когда ему это приказывали, или оставался в неведении, если нет. Фьюри было срать на династические браки, заключенные на небесах, а потому о миссиях Роджерса, как одиночных, так и нет, Брок узнавал постфактум, как любая другая «жена офицера». Хорошо хоть пока не похоронкой, спасибо Эрскину за малые милости. У них был общий дом, раздельные счета и совершенно охуенная ебля — больше, чем Брок когда-то мог мечтать. С кем бы то ни было. Во всяком случае, об отмеренных себе шести месяцах незамутненного спаривания на всех горизонтальных и не очень поверхностях он вспомнил только тогда, когда Роджерс потащил его вечером в пафосный ресторан и напомнил о годовщине эпохального события. Год! Чертов Роджерс и его суперсолдатская память, сам Брок забыл, что когда-то было иначе. Без перестроенной под камин гостиной, дружеских посиделок, заканчивающихся разведенными в стороны ногами, и быстрых отсосов на служебной территории. Роджерс жил на службе. Так было всегда, и от того, что они стали трахаться, это не изменилось. Если раньше Брока частое отсутствие супруга дома, переходящее в редкое присутствие, полностью устраивало, то к концу третьего года он чуток подзаебался сам решать почти все бытовые проблемы, покупать новую мебель и видеть благоверного в лучшем случае по выходным. Говорить на эту тему было глупо — Брок отлично понимал, какая нагрузка у Капитана Америки, даже если не учитывать всех этих имиджевых интервью, пресс-туров и прочей лабуды, призванной всколыхнуть давно поникший патриотизм простого обывателя. Были еще миссии, в том числе и дипломатические, куда Брока как боевика не брали, а в качестве «леди Кэп» он туда ездить отказывался — широкой общественности истинное семейное положение национального символа было неизвестно, и хорошо бы это так и оставалось. В Броке копилось подспудное раздражение, хотя в самом начале этого идиотизма он только радовался возможности видеть августейшего как можно реже. Но теперь в груди тоскливо, противно ныло, когда стрелки ползли к двенадцати и становилось очевидно, что Роджерс остался на базе. Это было глупо. Брок и сам частенько уставал так, что засыпал в стандартной комнатушке, выделенной ему в жилом блоке, иногда даже не раздевшись толком. Что говорить о Роджерсе, у которого нагрузка была выше в разы? Когда прорвало водопровод, Роджерс был где-то в Африке, а потому Брок, только-только сошедший с джета, после рядовой, но довольно кровавой операции, в которой он потерял молодого еще Виккерса, пиздец разгребал сам. Когда Брок с тяжелым сотрясением загремел в больницу, Роджерс был с Романовой в России, что они там делали, Брок в душе не ебал, но не трахались точно — Романова любила Роджерса, но странною любовью. Загадочная русская душа. Да, Роджерс примчался, как только узнал, но, как потом оказалось, успел до этого заглянуть к Фьюри и вытрясти из него остатки души, такой же черной, как он сам. У Брока были муж, отличный секс, раздельные счета и, как оказалось, отпуск. Брока выпнули принудительно, и он, не дождавшись (с шестого раза!), пока Роджерс соизволит взять трубку (да, заседание Совета — дело важное, но и он не хуй с горы), улетел к матери на Сицилию. Ибо нахуй. — Сынок, — Капреза Рамлоу, несмотря на свои почтенные шесть десятков лет, выглядела молодо — вот она, жизнь в экологически благополучном районе без ревности и треволнений, — наконец-то ты дома. Брок, сев за стол на террасе, знакомой до последней выщербинки на деревянных перилах, вдруг подумал, что сам был едва ли лучшим семьянином, чем вечно занятой Роджерс. Он не видел мать добрый десяток лет, не заметил, как она истончилась, как отяжелела ее всегда легкая походка, и только сейчас вспомнил, что родные, в общем-то, не в курсе перемен в его жизни. — Ты с возрастом все больше напоминаешь отца, — заметила мать, наливая ему чаю. Брок поймал ее тонкую руку, пахнущую все теми же духами, что и в детстве, и поцеловал открытую ладонь. — Такой же красивый, каро. Она говорила по-английски, как и отец, но с южным акцентом, смягчающим согласные, перемежая речь ласковыми детскими прозвищами на итальянском. — С лица воду не пить, — привычно отозвался Брок, и мать, поцеловав его в щеку, отошла за пирожными. Терраса выходила в запущенный сад, казавшийся в детстве настоящим волшебным лесом. Сейчас, прикинув, Брок заметил, что он едва ли больше их со Стивом заднего двора. Только двор был покрыт идеальным, как сам Роджерс, американским газоном, а тут действительно сад. Слишком маленький для него теперешнего. Вот и они со Стивом были как тот газон и этот сад — разными. Несовместимыми без твердой руки сумасшедшего дизайнера. Или бога. — Так и не нашелся человек, который в силах терпеть тебя? — пристально глядя в глаза, спросила мать, и Брок вдруг почувствовал себя как в детстве — виноватым. Он ей так ничего и не сказал, если промолчит сейчас, то грош ему цена, он еще хуже Роджерса. — С чего ты взяла, что не я терплю? — отозвался Брок, доставая из пачки сигарету. Мать молча пододвинула ему тяжелую пепельницу, так и стоявшую по центру круглого стола, хотя со смерти отца в доме не водилось курильщиков. — Терпишь, — кивнула мать, поправляя длинную кружевную шаль на плечах. — Иначе тебя бы тут не было. Брок стряхнул пепел и подумал, что никогда еще так не радовался тому, что есть на свете человек, которому не нужно ничего объяснять и доказывать. К которому можно приползти, когда прижмет, зная, что примут. — Есть, — ответил Брок. — И нет. Телефон пополз к краю стола по вышитой скатерти с тяжелыми кистями, и Броку не нужно было смотреть на экран, чтобы знать, кто звонит. Быстро его хватились — всего-то пятнадцать часов спустя после последней попытки дозвониться. Наверняка опять на базе ночевал. — Вы в ссоре? Невежливо, сын, не отвечать, когда тебе звонят. Я бы уже заподозрила… — Полсуток спустя? Да я уже роту успел бы тр… Мать сузила миндалевидные глаза и принялась постукивать длинным ногтем по столу. — Рассказывай, — коротко приказала она, и Брок уже открыл рот, как в небе знакомо загудело и прямо на небольшую полянку бухнулся — иначе не скажешь — знакомый металлический костюмчик. Мать призвала Господа на своем родном языке, и Брок поклялся, что если она сейчас упадет в обморок, то он лично отстрелит прилетевшему яйца. Костюм, впрочем, покачался, нащупывая равновесие, и Брок расслабился. Старк летал отлично, даже пьяным в дымину. Значит, внутри был не он. Когда панцирь раскрылся, на ступеньки веранды почти выпал встрепанный Роджерс. При полном капитанском параде, разве что без щита. — Добрый вечер, мэм, — прохрипел он, и Брок, мысленно прикинув, сколько тот не спал, только вздохнул. — Слава богу, Брок, ты мог хоть записку написать? — Почту надо проверять, — отбил Брок, поднимаясь. — Мама, это Стив, Стив, это Капреза Рамлоу, моя мать. Стив смотрел на мать, приоткрыв сочный рот, будто видел перед собой ожившее чудо. Еще бы. Данные о семье Брока были засекречены — он лично настоял на этом пункте при вербовке в ЩИТ. Наверное, Роджерс считал, что он сирота. А Брок за все три года так и не нашел подходящего момента, чтобы его разубедить. — Синьора Рамлоу, — произнес Роджерс по-итальянски, но с очаровательным неаполитанским прононсом. Одернув куртку костюма и приосанившись, он поднялся по ступеням и приложился к тонкой руке. — Это большая честь для меня. Мать с насмешкой оглядела его с головы до ног и вдруг потрепала по волосам. — Какая я тебе синьора, сынок? Человек, способный вынести характер моего сына, — всегда желанный гость в этом доме. Я тебе рада. Брок, покажи Стиву вашу комнату, ужин через полчаса. — Идем, Роджерс, — позвал Брок, глядя в спину матери, удалявшейся в дом, как вдовствующая императрица с приема в ее честь. — И болванку свою убери, у старого Винченцо припадок будет, если он это увидит. А жив ли еще Винченцо, старый пропойца, который был старше матери лет на десять и после смерти отца только и делал, что набивался ей в мужья? Брок не знал. Как не знал ничего из того, что раньше составляло его жизнь. До Ирака, до вербовки, до каждодневной кровавой рутины. До Роджерса. Стоило переступить порог его бывшей комнаты, в которой все было по-прежнему: и широкая старая дубовая кровать, и окно, эркером выходящее в сад, и мягкий самодельный диван в эркере, чтобы можно было сидеть и смотреть на закат, — как накатили воспоминания. Брок когда-то любил сидеть ночью, с трех сторон окруженный стеклянным фонарем, смотреть на звездное небо и представлять, как Земля несется в космосе с огромной скоростью. И он вместе с ней. Дурной был. После первой же боевой операции он и думать забыл о космосе вплоть до читаури. Роджерс обнял его сзади, прижался лбом к затылку и тихо выдохнул. — У тебя замечательная мать, — шепотом сказал он. — Она знала? — Нет. Я мужиков в дом не водил, словами через рот об ориентации не говорил. Но ты себе не льсти, она бы и чупакабру приняла с распростертыми объятиями, если бы та принеслась за мной с вытаращенными глазами с другого континента. Чего ты здесь, кстати? Роджерс потянул его на тот самый диванчик, устроился там с ногами, скинув предварительно куртку и обувь, притянул Брока к себе. — Ты мой муж, — неожиданно заявил он. — У нас отпуск. Где я должен быть, по-твоему? — У нас? — сказать, что Брок охуел — значит тактично промолчать. — У нас, — Роджерс его поцеловал, и Брок, злясь на себя, почувствовал, что раздражение уходит. Роджерс бросил все и принесся сюда, чтобы провести вместе две недели. Чего ему стоило вырваться, можно было только догадываться. — Ты не рад? У Брока не было слов, цензурных — точно, чтобы описать все, что он чувствовал. Раздражение медленно уступало место возбуждению, остужаемому, в свою очередь, мыслями об ужине уже через двадцать минут. Он был всего лишь человеком, господи, наконец-то живым и нужным кому-то, кроме семьи, с которой он не виделся десять лет, и себя самого. Это бесило. Брок не любил эмоциональной зависимости вообще, и от того, в ком не был уверен, — в частности. Роджерс был как скала на службе и как ебаный неуловимый Джо в быту. Он никогда заранее не знал, будет ли у него выходной, и если будет, то когда. Не умел отдаваться чему-то, кроме службы, полностью и быть чьим-то. Тем более они вообще так не договаривались. Они, по сути, как начали страстно совокупляться во всех мыслимых и немыслимых позах, так и не пересматривали брачные договоренности, заключенные в самом начале, хотя часть из них давно стала неактуальной. Все эти «не хранить верность, не препятствовать друг другу на службе, не афишировать» — все это давно полетело псу под хвост. Брок не спал ни с кем, кроме Роджерса, и был почти уверен (глупая, слепая, ядовитая ревность, душившая его каждый раз, как к Роджерсу кто-нибудь приближался, — не в счет), что и Роджерс не ищет никого на стороне. Почти — потому что Брок был реалистом, повидал в жизни всякого и оставлял пару процентов на вероятность измены. По его меркам — не так уж много. Не с Роджерсом. — Как ты вырвался? — спросил Брок между поцелуями, стягивая с Роджерса форменную футболку и проводя ладонями по широкой груди. Как же он по его сиськам-то соскучился — словами не передать. Роджерс стянул с него джинсы, сжал задницу, жадно ткнулся губами за ухо, куснул за шею и уложил на тот самый диван-подоконник. — Поставил перед фактом, — ответил он, оставляя Брока и без белья тоже. — Я в отпуске не был… года с четырнадцатого. Брок зажмурился до боли, стараясь не орать, когда Роджерс, подхватив его под задницу, принялся отсасывать, так жадно и глубоко пропуская в горло член, что в глазах темнело. Позже Брок вспоминал эти две недели как самые счастливые. Безо всяких оговорок и закрывания глаз на всевозможные «но». Наверное, невозможно было держаться на таком пике абсолютного довольства всем на свете бесконечно долго. Если ты, конечно, не пускающий слюни идиот, живущий в вымышленном мире. Эти две недели Роджерс… Стив был другим. Он поднимался на восходе, чтобы сходить с матерью Брока на рынок, где она его представила местному обществу как сына. Нес тяжелые корзины со свежими овощами, зеленью, хлебом, здоровался со всеми подряд, белозубо улыбаясь, и вскоре стал всеобщим любимцем. Впрочем, как и всегда. Мать надышаться на него не могла, подкладывала лучшие куски, испекла свою знаменитую на весь Палермо лазанью, называла ласковыми прозвищами, баловала. Было тут дело в том, что это Роджерс, который был неотразим, как пиздец, и его или любить, или ненавидеть, или в том, что мать, долго лишенная столь покладистого предмета приложения любви, отводила душу, но Брок не мог припомнить такого состояния внутреннего покоя, который испытывал эти две недели. Ни разу в жизни ему не было так… правильно. В родном доме, под жарким солнцем, в густой тени старых олив — везде, где Роджерс держал его за руку, не обращая особого внимания на сопротивление и наличие посторонних глаз. Ночами они почти не спали, будто наверстывая упущенное за три года торопливого, порой небрежного секса на грани боли, на адреналине, когда каждый раз — как последний и можно не успеть. И страшно не успеть. По сути, так, чтобы не нужно было никуда мчаться вот прямо сейчас, через час, завтра утром, — у них не было никогда. Ни разу в жизни Брок еще не просыпался от запахов с кухни, не лежал, прислушиваясь к тому, как мама и Стив переговариваются, шутят, как Стив пытается пожарить фирменный омлет, и у него в который раз ничерта не выходит. Ни разу в жизни, проснувшись, он не закрывал глаза снова, притворяясь, что спит, чтобы Стив пришел его будить и можно было бы снова затянуть его в постель, рассмотреть, облитого солнцем позднего утра, увидеть выгоревшие добела кончики ресниц, родинку на щеке, золотящийся пушок на руках. Он влюбился и знал это так же точно, как то, что солнце всходит на востоке. Это было… пожалуй, неизбежно. Он и так долго продержался — почти пять лет. Два до того пира в Асгарде и почти три — после. Хотя кому он врет, наверное, это случилось давно, исподволь, незаметно. И сейчас уже поздно было сожалеть о том, что он таки попался. Не тогда, когда Стив стонал под ним, беззащитно-раскрытый, когда облизывал и без того мокрые губы и говорил, говорил такое, от чего у Брока внутри рождались маленькие вселенные. «Так хорошо, Брок, господи, почему так хорошо?» «Сильнее, детка, господи, да». «Я люблю тебя. Слышишь? Я тебя люблю». Брок всегда был темпераментным, но обычно его горячность касалась не связанных с сердечными делами вещей. Последний десяток лет это было незыблемым правилом. В буйной юности каждый новый яркий человек в жизни казался тем самым, и даже иногда был им дольше недели, но с каждым разом этот период становился все короче, все быстрее раскрывались глаза, вылезали недостатки, которых, казалось, не было еще вчера. Идеальных людей не существует — это Брок усвоил в двадцать три, и с тех пор немного поостыл, знал, что все конечно. Любой кажущийся идеальным человек разбрасывает носки, сжигает омлет, шарит по карманам, храпит или портит жизнь другими способами. Стив тоже мог сжечь омлет, скинуть грязную форму на пол в ванной и оставить кровавые разводы в раковине. Самым страшным было не это, а то, что Брока подобное не раздражало. Он молча доставал новую дюжину яиц, пихал форму в пакет, чтобы при случае закинуть в химчистку, и отмывал раковину. Со Стивом не действовали выведенные эмпирически законы, и от этого Броку было не по себе — он не мог предсказать, что будет. Брока любили и до Стива, горячо и искренне, что не мешало ему в один прекрасный момент уходить, забивая на все, ни разу он еще не был на той, противоположной стороне, когда страшно потерять. Стиву хотелось верить. Хотелось крепко и жадно держать его, держаться, как за страховочный трос без снаряги: обжигая ладони, обдирая их в кровь, лишь бы жить. Он влюбился в Стива Роджерса, и с этим, похоже, ничего пока нельзя было сделать. Стив с улыбкой убрал упавшую на лоб Брока челку, мокрую от пота, и потянулся за поцелуем. Жизнь была прекрасна. И ее, этой жизни, оставалось у них все меньше. Бесконечные, казалось, две недели подходили к концу. Мать все пристальнее смотрела на них, целующихся на кухне, по-глупому счастливых, и крестила тайком, думая, что никто не видит. В аэропорту Стив будто натянул обратно свой почти неподъемный панцирь, поморщился, приноравливаясь к весу мира на плечах, и включил телефон. Пора было просыпаться. Все конечно, и с этим, к сожалению, ничего нельзя сделать. *** Пиздец пришел, откуда не ждали. Прокрался на мягких лапах, проскользнул в напряженной линии спины Стива, в отведенном взгляде всегда предельно честных глаз, в неловком «извини, это важно» и ночевке даже не на базе, а у Старка. В Россию Роджерс ездил с «Бетой», пока Брок подтверждал квалификацию и проходил плановую комиссию. После возвращения они какое-то время не виделись, августейший супруг только отчитался по прилете, так же сухо, как отчитывался перед Фьюри, потом вздохнул странно, сорванно, и обещал «скоро все объяснить». У Брока противно застучало в висках, как в сопливом отрочестве, когда Лаура, самая охуенная блондинка с волосами до жопы, распахнув синие глаза, сказала ему пятнадцатилетнему: «Прости, Барсучок, Пабло нравится мне больше». Прошло лет двадцать, но он прекрасно помнил то ощущение — барабаны в висках, ярость, обида и желание рвать голыми руками того самого Пабло вне зависимости от размеров и опасности последнего. Он ждал. Потому что уже не был пятнадцатилетним придурком, да и Роджерс был не из тех, кто трахается в командировке, а потом приходит каяться. Поэтому Брок ждал, засунув поглубже идиотское желание выяснить, что происходит. Вот прямо сейчас. Немедленно. — Прости, — было первым, что произнес Роджерс спустя неделю, появляясь на пороге их дома. — Это было важно. Это и сейчас важно, — он устало провел ладонью по лицу, то глядя с виной и надеждой, то отводя взгляд. «Важнее меня?» осталось внутри, разъедая кислотой. Зря он думал, что что-то изменилось. У Роджерса был целый мир, за который он в ответе, а у Брока только сам Роджерс. Каждому, как говорится, свое. — Ужинать будешь? — спросил Брок, проходя на кухню. Надо было прекращать думать о том, стоило ли все так сильно запускать. Что было бы, если бы они продолжили жить вместе формально. И не было бы этих трех лет и тех двух недель. — Буду. Мне нужно вернуться завтра, — тут же предупредил Роджерс, и Брок кивнул, открывая духовку. В конце концов, столько лазаньи на ночь для него одного — смерть поджелудочной. У него она не суперсолдатская. Да и сердце тоже. — Кто он? Она? Оно? — все-таки не выдержав, спросил Брок, и Роджерс, тяжело вздохнув, навалился сзади, целуя шею, жадно шаря по телу руками, будто не мог поверить, что вырвался. Будто была в мире сила, способная его удержать. Если Роджерс действительно хотел выйти, он выходил даже через стену. — Это не то, что ты думаешь, — более дурацкой, затасканной и лживой фразы, наверное, люди еще не придумали. Брок невесело хмыкнул, отмахнул острым ножом сразу половину лазаньи и вывалил ее на тарелку. Мать была бы в шоке от столь варварского отношения к еде вообще и к лазанье по семейному рецепту в частности. Может, Брок бы даже получил мокрым полотенцем по жопе. Но матери тут не было. А жопа чувствовала совсем не полотенце. Вот уж нет. — Садись. И рассказывай, куда встрял на этот раз. Вот ей-богу, Роджерс, тебя хоть с поводка не отпускай. — Не отпускай, — Роджерс внимательно рассматривал пену, будто мытье рук было самым интересным на свете занятием. — Я… не знаю, с чего начать, Брок. Я сам до сих пор в шоке. — А в горах там бродит йети, от него бывают дети, — вспомнил Брок детский стишок. — Так что там, в России? Обнаружена стоянка неандертальца, и один из них даже живой? И тебе поручили воспитать из него… Роджерс побледнел, как мел, взглянул на Брока дико и нахмурился, моментально беря себя в руки. — Не совсем. Следующие полчаса Брок сидел, глядя в стену, прикусывая щеку изнутри, и слушал самую невероятную историю о… по версии Роджерса — о дружбе, но у самого Брока было иное мнение на этот счет. Дружба была у Брока с Джеком, но Мстители, все как один, называли так всякие извращения. Как у Бартона с Романовой. Как у Ванды с этим андроидом (хотя те наверняка все-таки трахались). Или вот как у Стива с Баки. От такой дружбы не спасало ничего: ни наличие жены с детьми, ни нечеловеческая природа, ни семь десятков лет ебаного зомбирования и криосна. — И что теперь? — спросил Брок, гадая, сколько ему еще осталось. По всему выходило, что чуть меньше двух лет. Не много, но и не мало. — Брок, — Роджерс насадил его на свой взгляд, как на стилет, пронзил между ребер, достал до самого сердца. — Я не могу его там оставить. Они делали с ним страшные вещи. С человеком, который когда-то был для меня всем. Я не могу. Я буду за него бороться. Брок не стал спрашивать, почему Роджерсу обязательно нужна борьба, чтобы жить. Почему нужен фактор извне, чтобы ему противостоять, почему нельзя просто не закапывать то, что уже есть. — У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба. Борись, Роджерс. Для этого ты, похоже, живешь. Роджерс оказался рядом почти неразличимым взглядом движением, опустился на пол и уткнулся лицом в колени. Брок потрепал его по заросшему загривку, произнес то, чего от него ждали: — Ты порвешь их всех. Думаю, они в курсе. Капитан Америка — ваш неотвратимый пиздец. Стив рассмеялся, но как-то невесело, сгреб посуду в посудомойку и увел Брока в спальню. С утра ему снова нужно было куда-то бежать, кого-то спасать, но Брок в глубине души знал, что в этом весь он. Такой, каким его создала природа. *** — Это Баки, — произнес Роджерс, обнимая за плечи высокого хмурого мужика с длинными патлами и густой недельной щетиной на лице. «Это Баки, он будет жить с нами», — услышал Брок и отошел в сторону, пропуская. У него было два месяца на то, чтобы смириться с тем, что это все-таки произойдет. Что Роджерс, одержимый праведным гневом и жаждой справедливости, положит на лопатки ЩИТ, комиссию по освидетельствованию и весь остальной мир, включая Брока. И притащит сомнительно адекватного киборга в их дом. В свой дом — надо быть реалистом. Как когда-то притащил самого Брока, не испугавшись ответственности за заключенный по пьяни магический брак. — Я перестелил белье в гостевой, — только и сказал Брок. — Ужин в духовке, я к Джеку. — Брок. — Пятница, Роджерс. Буду рано, даже ты еще не начнешь день, полный трудовых подвигов на благо… Роджерс сгреб его, вжимая в себя, и Брок замер, не сопротивляясь. Так было лучше, чем продолжение начатого. Могло получиться некрасиво. Что скажет русский товарищ? «Русский товарищ» молча отстранился, скинул обувь, куртку и легко взлетел по лестнице на второй этаж. — Он хоть говорящий? — устало спросил Брок. — Да, — так же устало ответил Роджерс, продолжая его обнимать. — Многого от него пока не жди. — Ты не жди. И от меня тоже. — Брок, — Роджерс чуть отодвинулся, заглядывая в глаза, как тогда, в тени олив. Это было запрещенным приемом. Нужно было, нахуй, запретить ему так смотреть. — Мы семья. И Баки, он… Он мой. Как ты. Как Капреза. Понимаешь? Я не могу… — Мы это обсуждали. Я к Джеку. Стив отпустил его, длинно прижавшись губами к виску, и Броку будто в него выстрелили. Роджерс один на всех. Он не может быть в собственности у кого-то одного. Национальное, мать его, достояние. А сожалеть надо было до того хмельного поцелуя или, по крайней мере, до жаркой ебли в кабинете. Теперь чего уж. Брок, выйдя на крыльцо, подбросил на ладони ключи и, решив, что два года с этим все равно ничего нельзя сделать, поехал к Джеку. Пусть идет как идет. *** И все шло, как шло. Брок старался реже бывать дома, Роджерс же, наоборот, при каждом удобном случае сбегал, чтобы проверить, как там его бесценное сокровище, напоминавшее Броку тигра-людоеда, проданного наивному Роджерсу вместо кота. И хоть Роджерсу по силам было справиться и с тигром, Брок предпочитал не находиться в этот момент в зоне поражения. — Погоди, — Роджерс поймал Брока за запястье, когда они столкнулись в коридоре. Сколько они не виделись наедине? Пять дней? Шесть? Да и то, если при «русском товарище» могло считаться «наедине». — Брок, нам нужно поговорить. — О чем? — Брок не выдергивал руку только потому, что это выглядело бы глупо и по-детски. — О том, что ты не бываешь дома. — Я? Я не бываю? Зато ты зачастил с завидной регулярностью, я смотрю. Стив открыл рот, закрыл его и нахмурился. Сильнее, чем обычно. — Пообедаем вместе? — он взглянул на часы. — Жду тебя на парковке через пятнадцать минут. — Я занят. — Брок, — Роджерс умел быть настойчивым, когда ему было нужно. — Прошу тебя. — Через полчаса, — вздохнул Брок, сдаваясь. В конце концов, он никогда не бегал от проблем. В машине молчали. Броку показалось, что они вдруг вернулись в самое начало, когда только обнаружили, что друг от друга никуда не деться, и это раздражало и радовало одновременно. Потому что захапать кого-то настолько охуенного, как Роджерс, — об этом только мечтать можно было. Но вот безысходность все портила. В маленьком ресторанчике средиземноморской кухни Роджерс быстро заказал половину меню и наконец взглянул прямо на Брока. Глаза в глаза. — Я понимаю, — самым своим мягким тоном начал он, будто с дебилом разговаривал. — Неа. — Брок, — Роджерс сжал вдруг переносицу, и Брока окатило виной, настолько уставшим, если не сказать заебанным он выглядел. Ну все как обычно, Атлант держит на плечах мир, а мерзкий смертный щекочет ему пятки, усложняя и без того непростую задачу. Плавали, знаем. — Стив? Роджерс раскрошил в пустую тарелку длинную сухую палочку из теста и уставился в окно. — Баки — мой друг. До тебя ближе и дороже него у меня никого не было. Ему сейчас очень плохо, настолько, что я даже не знаю, справится он еще раз или сломается. Я нужен ему. А мне нужен ты. — Интересный расклад. И почему тут нет «А что нужно тебе, Брок?» — Вот и скажи, — с нажимом произнес Стив. — Скажи. Давай поговорим. Давай все еще раз обсудим. Брок знал, что никогда не скажет что-то вроде: «Выгони его без шапки в ночь глухую, уйди со службы и будь только моим». Потому что это глупо, да и не этого он на самом деле хотел от Роджерса. — А что обсуждать, Роджерс? Или ты делаешь что-то наполовину? Отдаешь мне меньше, чем можешь? Или меньше, чем у тебя есть? Ничего нельзя изменить, ты не пять хлебов и две рыбины, и не Иисус, способный чудом накормить всех. Тебя строго лимитированное количество, и что поделаешь, если кому-то все время нужнее, чем мне? Я не убогий, не с выжженными мозгами, не больной раком и не ветеран на реабилитации. Я просто навязанный тебе муж, живой-здоровый. Такой же, как ты. Мне не нужно объяснять необходимость твоего отсутствия. Ночные вылеты и ночевки на базе. Я все понимаю. — Господи, — Стив растер ладонями лицо и взглянул на Брока так испытующе, так пронзительно, что внутри от этого взгляда что-то больно дернулось и замерло, как перед прыжком в пропасть. Вроде и знаешь, что страховка удержит, а все равно свободное падение каждый раз как в первый. — С тобой сложно именно потому, что просто, — он вдруг накрыл его ладонь своей. — Я не считаю тебя навязанным. Ты — моя семья. — Но не для всех семья на первом месте, да? Тебя сделали для другого, вырастили на благо Родины, и ты до сих пор будто отрабатываешь. Отрабатывай. Только не надо меня в это впутывать. Я не офицерская жена, чтобы таскаться за тобой при каждом переводе, обживать новые дома и преданно ждать, обложившись кастрюлями. — Я от тебя этого не жду, — спокойно заметил Стив. — Но вернись домой, пожалуйста. — А я никуда не уходил, — чуть покривил душой Брок. — Это ты там теперь чаще появляешься, и не ради моих прекрасных глаз, верно? У Роджерса даже слова кончились от возмущения. Он замер с приоткрытым ртом, а потом только покрутил головой, будто с досадой, и отвернулся. — Может, ты прав, а я нет, — наконец, выговорил он, явно с трудом, будто из него клещами тянули. — Но я стараюсь. Я правда стараюсь, Брок. И хочу видеть тебя чаще. Не только на ходу, мельком. А и дома. Там, где… — он хотел сказать «там, где только ты и я», но, видимо, вспомнил об их «небольшой проблеме», мешавшей, трахаясь, орать в голос, выходить голыми из душа и заваливать друг друга на что-то, кроме кровати за закрытой дверью спальни. — Там, где, — повторил за ним Брок. — Да, Роджерс. Именно. Ладно, сегодня я буду к восьми. В холодильнике голый хуй пьяной мумуки? Или хоть яйца есть? Стив улыбнулся и, сжав его руку, наконец принялся за еду. — Что-то должно быть, — обтекаемо заметил он, и Брок вздохнул. Наверное, и двух холодильников им теперь будет недостаточно: тигры жрут, как не в себя, даже если притворяются домашними котиками экзотической окраски. *** Спустившись на кухню в одних пижамных штанах, Брок мысленно чертыхнулся: Барнс, когда хотел, мог оставаться незаметным, пока на него не наступишь. Просто как-то так садился в тени, весь из себя расслабленный, на лице одни глаза, а взгляд острый, как лезвие. — Блядь, хоть колокольчик на тебя вешай, — проворчал Брок, открывая холодильник. — Не поможет, — отозвался киборг. — Злая мачеха, — неожиданно добавил он, отпивая кофе из любимой кружки Брока. Он говорил с едва заметным акцентом, Брок до конца не верил, что тот американец. Подспудная наглость, привычка не лезть за словом в карман и везде устраиваться, как у себя дома, говорили о том, что он в большей степени русский, чем хочется Роджерсу. — Блины под тарелкой, — продолжил «Баки», с прищуром рассматривая засосы на шее и плечах Брока. — Стив встал? — Не весь, — усмехнулся Брок. — А ты и блины умеешь, оказывается? — А я вообще одаренный, — он перетек в вертикальное положение, как терминатор, тот, что из жидкого металла, и скользнул к Броку. — Давай дружить, а? Броку очень хотелось его послать, но умом он понимал, что деваться им с русским киборгом друг от друга некуда — за ними Роджерс. Ни один из них не был готов его потерять. — А давай, — пристально глядя в холодные, почти бесцветно-прозрачные глаза, ответил Брок. — Я в булочную на углу, а ты кофе со специями. — Идет, — киборг протянул руку, по счастью, живую. — Мне синнабон. Штук пять. — Гурман, блядь. — А я тебе кофе по-сицилийски, — киборг сузил прозрачные глаза, и Брок кивнул — смысл спорить? Вообще Барнс старался не отсвечивать. На улицу ему одному было нельзя, а по дому он передвигался, как тень, иногда Брок искал его и не мог найти, а потом тот вдруг материализовывался за спиной или в нише, которая — Брок готов был поклясться — еще секунду назад была пустой. Они едва друг друга терпели, соблюдая строгий нейтралитет и постоянно выторговывая за спиной Роджерса мелкие уступки друг у друга. Ни о какой дружбе между ними не могло быть и речи. Чужой в их со Стивом доме Брока раздражал, как раздражал бы любой посторонний, будь то хоть ребенок Роджерса от первого брака, хоть его добрая тетушка. Брок не любил чужих на своей территории, он и с Роджерсом свыкся не сразу, да и влюбился, как идиот, а это, конечно, многое упрощало. Роджерс же — Брок был уверен — спокойно принял бы под крыло и сестру Брока со всем выводком, стрельни той в голову развестись и искать у непутевого брата убежища, и мать, и даже Джека, — просто потому, что эти люди, по его мнению, много для Брока значили. Следовательно, автоматически попадали на качественно другой уровень, если не в близкий круг, то отделялись от остальной толпы просто знакомых точно. Брок так не умел. Он разделял. Он не стал бы жить ни с сестрой, ни с матерью, хотя сделал бы все, чтобы решить их проблемы. И если бы вдруг супруга выгнала Роллинза из дома, он бы ни за что к Броку не пошел — они давно друг друга знали, и идиотом Джек не был. Роджерс был другим. И это умиляло и бесило одновременно. Вообще иногда создавалось впечатление, что до всех сирых и убогих ему было какое-то дело. Он участвовал во всяких там благотворительных марафонах-аукционах, постоянно ездил в больницы и реабилитационные центры, то к больным раком детям, то к военным пенсионерам в дома престарелых, то посещал групповые терапии по ПТСР и прочую хуйню. Не удивительно, что его почти никогда не бывало дома, ведь помимо всего этого у него была еще служба. Брока это заебывало вусмерть, особенно когда Роджерс приходил убитый и долго смотрел в одну точку, потому что умер какой-нибудь Патрик, которому не помогли химиотерапия и дорогущая операция. — Тебе на всех не хватит сердца, — сказал ему однажды Барнс с самым невозмутимым выражением на морде. — Весь в мать, — махнул он рукой, когда Стив уже готов был обоснованно ему возразить. Брок был уверен, что даже по пунктам. — Дело твое, но в субботу барбекю. Нат придет. Он не сказал больше ничего, но Роджерс действительно остался в субботу дома, и они с Броком вдвоем имели счастье наблюдать за брачными играми «а-ла рус» между «Баки» и «Нат». Кто решил, что двум таким опасным существам нужно непременно дать самые безобидные клички, Брок в душе не ебал, но не мог не признать, что смотрятся они вместе… горячо. Мощный Барнс, проламывающий стены, и тонкая, как стилет, Романова, которая, говорят, могла незаметно отрезать яйца президенту любой страны и скормить их его же собаке. — Я за них рад, — тоном доброго дядюшки произнес Роджерс, сжимая ладонь Брока и принимаясь поглаживать запястье. — За обоих. Барнс метнул нож, и тот вонзился около уха Романовой. Та даже не шевельнулась, а потом, взлетев ему на шею, натянула гарроту, планируя его придушить. Барнс смеялся и подпрыгивал, как племенной жеребец на родео. Брок ебал в рот такие развлечения, но чем бы дитя ни тешилось, как говорится. — Не говори, что теперь и Романова будет жить с нами, — как мог нейтрально произнес он. — Нет, — Стив улыбался, но Брок чувствовал: если нужно будет, он найдет место и ей. Потому что она важна для «Баки». — Как только реабилитация Баки закончится, они купят дом. Они только об этом и говорят, неужели ты не слышал? Брок не знал, как Романова будет совмещать добычу информации теми способами, которыми, по слухам, она ее добывала, и настолько смертоносного любовника, и знать, откровенно говоря, не хотел. Роджерса с Барнсом ничего не напрягает в этом вопросе — и ладно. Его дело маленькое. *** Брок иногда чувствовал себя, как на гигантских качелях: вверх-провал-вверх, но уже в другую сторону. Роджерс старался. И уже за одно это можно было ему простить если не все, то многое. После каждой страстной ночи, каждых проведенных вместе выходных казалось, что не все так плохо. Ну, альтруист и в каждой бочке затычка. Бывает хуже. После каждой командировки в какую-нибудь жопу, где Роджерс пытался быть во всех местах одновременно, огребая иногда так, что не мог самостоятельно подняться, и все равно упрямо перся, едва отлежавшись, в раковый/ожоговый/реабилитационный центр, потому что кто-то из миллионов его поклонников желал взглянуть на него перед тем, как отдать богу душу, — Брок сжимал зубы и ехал домой, гадая, на сколько еще хватит мнимо неубиваемого Роджерса, сделанного не из вибраниума, а из мяса и костей. Когда дома случался очередной пиздец, рядом неизменно оказывался Барнс, а не Стив. Молча брал на себя половину ноши, молча разгребал, не требуя ни благодарности, ни признания своих заслуг. Брок в конце концов оценил его молчаливую надежность, на фоне которой вечное отсутствие Стива казалось еще заметнее. Ощущалось еще острее и ярче. Потом снова наступало относительное затишье, и Брок снова взмывал на чертовых качелях так, что захватывало дух, уже зная, что однажды рухнет вниз и больше не поднимется. Знакопеременные нагрузки разрушали прочнейший металл, что уж говорить о его небесконечном запасе терпения. Пять лет почти истекли, и Броку все чаще приходила в голову мысль, что охуенный секс — это далеко не все. Что семья — это что-то большее, чем один совместный выходной в две-три недели и единственный короткий отпуск за пять лет. Роджерс раз за разом оказывался на краю света каждый раз, как был нужен, и Брок от этого кромешно устал. Расклад, когда отвечаешь только за себя, надеешься только на себя и ни от кого не зависишь, ничего не ждешь, ни на что не рассчитываешь, стал казаться ему манной небесной. Роджерс был охуенным и… чужим. Он принадлежал всем и никому, и Брока заебало быть его удобным приложением для работы и дома. Вечно доступным приложением скопившейся страстности и желания вернуться домой, а не в очередную казарму. Семьей они, несмотря на все заверения, так и не стали. Не то чтобы Брок считал, что создан для семьи, но и называть так роль третьего лебедя в пятом ряду не хотел. Больше нет. Последней каплей, пожалуй, стала смерть матери. Когда позвонила плачущая сестра аж из Австралии, поддерживавшая отношения с соседями и считавшаяся официальной душеприказчицей, Брок первому позвонил Роджерсу. — Брок, не время, — проорал тот в гарнитуру, имевшую выход на экстренный канал мобильной связи. Они оба знали, что Брок никогда не позвонил бы просто спросить, что Роджерс будет на ужин. На фоне как раз что-то взорвалось, раздался звон щита. — Я перезвоню. Из аэропорта Брок попытался дозвониться еще раз, но канал оказался заблокированным, и он, выключив телефон, убрал его в карман. А следом стянул с пальца кольцо. Он все для себя решил. Эта странная пятилетка закончилась прошлой — к слову, одинокой — ночью и, пожалуй, с Брока было достаточно. Никакая крышесносная ебля не перешибет неизбежного одиночества перед настоящим горем, о котором Брок старался пока не думать. У него будет время потом, когда гроб с телом единственного человека, которого можно было считать семьей безо всяких оговорок, опустят в землю, а все сестры, племянницы, тетушки и соседки отревут на его плече. Он мужик, он должен быть сильным. Он последний Рамлоу. Он снова Рамлоу — снятое кольцо тому свидетель. А Рамлоу это вам не пес насрал. Это обязывает. Он уже опустил на глаза темную повязку и воткнул в уши наушники, намереваясь проспать весь десятичасовой перелет, когда в соседнем кресле кто-то с удобством устроился, поворочавшись, пошаркав слишком длинными ногами. Брок поднял с глаз повязку и увидел невозмутимого Барнса. — Какого хуя? — только и спросил он. Барнс с самой каменной рожей дернул бровью и закрыл глаза. — Давно хотел побывать в Италии без оружия и не на танке. Спи. — Тебя забыл… — Я знаю такую точку на шее — чуть надавил, и человек продрыхнет сутки. Я тебя на руках снесу по трапу — хочешь? Брок знал, что тот не шутит, а потому молча опустил повязку на глаза и честно попытался уснуть. В Палермо был дождь. Брок, глядя в беспросветно серое небо, ощущал себя так же: хмурым, промокшим и несчастным. Барнс тащил сумку, а Брок прилетел налегке — отпуск был всего на три дня, не пропадет без лишней пары обуви, а смена белья, пена для бритья и одноразовые станки в доме наверняка найдутся. Такси еле тащилось сквозь дождь, Барнс молчал, и Брок впервые за два года ощутил что-то вроде благодарности. По сути, тот всегда подставлял плечо вместо Роджерса, и его неизменная надежность перестала казаться чем-то из ряда вон. Видимо, Брок просто привык к нему и осознал это вот так невовремя. По всему выходило, что после развода он вернется в свою квартиру, лишившись одновременно и Барнса, и Роджерса. О Вдове он, пожалуй, жалеть не будет — та была разновидностью вечно занятого Роджерса, только без его любви к людям. Жуткая женщина. Барнсу под стать. Похороны запомнились ему бесконечной чередой мокрых несчастных людей в черном. Он о чем-то распоряжался, кому-то платил, что-то подписывал, но запомнил по-настоящему только бледную, сухую старушку в атласном белом гробу и рыжую развороченную землю, жирную и скользкую. Летиция, постаревшая, располневшая, то лупила его по груди, упрекая в том, что они так давно не виделись, то обнимала и плакала, плакала, плакала. Самого же Брока будто до отупения накачали транками, и он двигался, как под водой. Все что-то ему говорили, приносили соболезнования, но ему было все равно. Ему казалось, что шелуха их слов падает к ногам, не задевая. Что могли чужие люди знать о том, какой была его мать? Какое им было дело до горя Брока и остатков его семьи? После короткой тризны, оставшись один в тишине своей спальни, он вдруг почувствовал, что не может дышать. На грудь будто бросили тяжелую плиту, и та давит, давит на сердце, а он только хватает воздух пересохшими губами, опускаясь все глубже и глубже в жирную рыжую кладбищенскую землю. Он почти не чувствовал, как его развернули на спину, надавили на грудь и вдруг вдохнули, протолкнули кислород в горящие легкие. Сердце, покапризничав, забилось остро, больно и быстро, а Брок почувствовал себя так, будто смог порвать целлофан, намотанный на голову. Жадно, загнанно вдохнул, проморгался, отгоняя черноту, обступившую со всех сторон, и увидел Барнса. Непривычно серьезного, с поджатыми губами и режущим взглядом. — Под язык, — приказал он и запихнул Броку в рот какую-то таблетку. — Я вызвал врача. — Иди. Ты, — с трудом выдохнул Брок, чувствуя боль за грудиной. — Схожу, как только ты очухаешься. Брок хотел ему ответить, но вдруг подумал, что было бы с ним в пустом доме, если бы не Барнс. Сестра отказалась ночевать здесь, сказала, что это слишком тяжело, родственники разошлись, а он остался один. Отрезанный ломоть. Как все эти годы. Они даже не попрощались. С матерью. Пожалуй, последнее, что она о нем знала, — что у него есть Стив. Хорошо, что она умерла со спокойным сердцем, до того, как выяснилось, что это нифига не так. Врач, пришедший за полночь, что-то ему уколол, выписал Барнсу рецепт и убыл. Брок закрыл глаза, думая о том, как же он заебался. *** Могила была совсем свежей. Дождь закончился, и Брок пришел сюда, чтобы попрощаться. Наедине, без лишних глаз и ушей, стараясь не вспоминать, что под толстым слоем земли лежит какая-то незнакомая старуха, а его мать, его живая, тонкая, как стебелек, мама, с теплыми мягкими ладонями и лучистыми глазами — она где-то не здесь. Лилии и камелии, которые мать обожала, терялись в груде цветов, укрывавших могилу плотным коконом. Брок чувствовал себя глупо, ботинки вязли в грязи, пора было или уйти, так ничего из себя и не выдавив, или лечь на эту груду и завыть. По сути, было поздно и для слов, и для сожалений, потому что все, что он мог сказать, мама знала и так, а воем ничего не исправить, но муторное чувство вины, густо замешанной на сожалениях, не давало просто развернуться и уйти. Он стоял тут как дурак вот уже полчаса, снова чувствуя тяжесть за грудиной. Чертово сердце, никогда с ним проблем не было, но все случается впервые. Оно столько вынесло за последнее время, что нихуя не удивительно его желание уйти в бессрочный отпуск. Но Барнс заявление не подписал, и в данный конкретный момент Брок не знал, хорошо это или плохо. Стоило подумать о возвращении в Яблоко, как к горлу подступала тошнота. Опостылевшая служба, тяжелые отношения, объяснения, муторный переезд, попытки начать все заново. Зачем? Он не знал. Всю жизнь находил себе какие-то причины подниматься, бороться до конца, превозмогать, идти, ползти, не сдыхать, а теперь будто загребал ладонью пустоту. На плечи легла тяжелая рука, и Брок вздрогнул, успев уйти в невеселые мысли по самую макушку. Роджерс стоял рядом. Его длинное черное пальто почти касалось рыжей грязи, и Брок, автоматически подумав о ценах на химчистку, невесело хмыкнул. Какая теперь разница? Это больше не его проблемы. Роджерс развернул его к себе и вжал лицом в свою крепкую вкусно пахнущую шею, обнял, не проронив ни звука, и Брок моментально развалился на части, будто из него разом выдернули позвоночник. Глаза предательски жгло, но слез не было. Его мелко, противно трясло, как от стресса, горло перехватывало, но он не издал ни звука. Сколько они так простояли? Может, две минуты, может, час, но когда Брок обнаружил себя на насухо вытертой носовым платком скамейке со стаканом кофе, начинало темнеть. Роджерс гладил его палец, тот, на котором было раньше кольцо, и по залому между его бровей Брок понял, что тот знает о его решении. Знает, не принимает, но сейчас не тот момент, когда можно спорить и уговаривать. В том, что нужный момент настанет, Брок даже не сомневался. Молча поднялся, когда Роджерс потянул его на себя, послушно сел в машину и поплыл, как по течению. Внутри было пусто, и Брок был даже благодарен сейчас Роджерсу за то, что тот такой. Он вдруг понял, почему в любом пиздеце люди тянутся к нему, как к огню, умирают без страха, взяв его за руку, отдают за него жизни. Потому что Роджерс как никто другой умел взваливать на себя ношу, которую нереально нести в одиночку, не сломавшись. До Брока тоже дошла очередь, хотя, видит бог, он бы предпочел никогда с ним ничем таким не делиться. Потому что понимал, что если сломается сам Роджерс, мир рухнет. Таким, как Роджерс, ломаться нельзя. Но горе сочилось из Брока, капало в большие подставленные ладони Роджерса, и становилось понятно — будет рассвет. Придет, какой бы беспросветной ни была сейчас ночь. Брок уснул, едва раздевшись, крепко прижатый к горячему телу своего уже бывшего мужа, и в голове у него наконец-то не было ни единой мысли. *** Он забрал свои вещи без разговоров и долгих объяснений: Роджерс сорвался на Базу сдавать отчет, и так опоздав на трое суток, а Барнс следил за обустройством своего нового дома (Брок сочувствовал рабочим, вынужденным терпеть его присутствие по десять часов в сутки). Из мебели он решил забрать только суперкресло, сделанное для него на заказ. Остальное или принадлежало Роджерсу, или не представляло никакой ценности. Даже холодильник, с которым он въехал в новый дом, не так давно приказал долго жить. Придется купить новый. И как-то начать новую жизнь. С Роджерсом они так и не поговорили. Тот сопереживал молча, справедливо считая, что Броку достаточно ничего не выражающих, блеклых слов. Брок был благодарен им с Барнсом за поддержку, даже собирался и дальше поддерживать отношения, но именно рабочие и дружеские. Личного с него хватит. Он всю жизнь считал, что не создан для семьи, и оказался прав. Любой другой на его месте тихо радовался бы своему счастью, но после пяти лет совместной жизни с Роджерсом Брок вдруг понял — просто любви недостаточно. Она не дает ни мира в семье, ни уверенности в другом человеке. Не является гарантией «долго и счастливо», потому что муж — это не просто мужик, который тебя любит. Это человек, для которого ты важен по-настоящему, а не в свободное ото всего остального время. Много можно было сказать в защиту Роджерса, ну так Брок его и не обвинял. Их связала магия, они жили, как могли, и теперь расходятся, потому что — зачем? Если за пять лет они не стали семьей, то чуда уже и не произойдет. Он не домохозяйка, закрытая за белым забором, а Роджерс — не менеджер с графиком с девяти до шести, отпуском в две недели и страховкой, покрывающей дантиста. Они похожи, и именно поэтому он сейчас укладывал в сумку вещи, даже не собираясь забирать все. Только самое необходимое. — Далеко ты? — Барнс как всегда появился бесшумно и невовремя. — Кто ты такой, чтобы я тебе отчитывался? Барнс хмыкнул, оглядел обстановку, кричащую о разрушении ячейки общества, и ушел к себе. Брок не обольщался на его счет, а потому когда поставил сумку на блестевший после визита клининговой компании пол, не удивился, услышав возню из малой спальни, переделанной Броком под оружейку, — коллекцию он перевез еще до смерти матери. — Вали нахрен, — негромко произнес он, зная, что Барнс услышит. — Мой ответ — категорическое нет. Стив неправ, — Барнс появился в ярко освещенном коридоре квартиры Брока уже в домашних брюках и босиком. — Чем раньше он это осознает, тем лучше. — Тут нет правых и виноватых, — устало заметил Брок. — Есть только заебанные. Барнс прошел мимо него на кухню, будто это Брок к нему переехал, и, грохнув турку на плиту, сказал: — Я полностью на твоей стороне, злая мачеха. Смирись. Если бы в этом был смысл, Брок бы переехал в отель/в другую квартиру/на другой континент. Но Барнс был упрямее Роджерса, а тратить силы на бесполезную беготню у Брока не было настроения. Не сейчас. Роджерс звонил каждые полчаса, но Брок не стал отвечать. Медленно помешивал соус в сотейнике, думая о том, что коротко и больно рвануть, отдирая его с кровью, не выйдет — Роджерс умел держать. Умел убеждать и заставлять сомневаться. Страшно не хотелось давать ему такую возможность — сомневаться Брок мог сколько угодно без него. Но и жить так дальше, раз за разом пытаясь опереться на пустоту, где только что был надежный, как скала, Роджерс, не было никаких сил. Особенно сейчас. Завтра нужно было собраться и поехать на службу. Купить продукты. Забрать вещи из химчистки и вручить Барнсу те, что принадлежат Роджерсу. Отучиться готовить на роту. Вернуть как-то весь этот пиздец, в который превратилась его жизнь, на более-менее ровные рельсы. Жить дальше. — Пройдет два дня, — сказал материализовавшийся на кухне Барнс, заглянув в сотейник, — и ты поймешь, что без него хуже, чем с ним. Это магия Роджерса. Именно поэтому все так — люди совершенно не могут без него. А он без тебя. — Меня заебало, — неожиданно сам для себя ответил Брок, — подкидывать дрова в костер, у которого греются другие. — Это все равно, что говорить, что не хочешь убивать террористов, ведь жить будут те, кого ты спасешь. — То есть давать Роджерсу то, в чем он, по твоим словам, нуждается, — моя работа? — Упрощенно — да, — Барнс принялся нарезать зелень. — Плата за которую — его к тебе любовь. Не к какой-то там Мегги, Пегги, Шерон или еще к кому. А к тебе. — Мне этого мало. — Поэтому мы здесь, — дернул бровями Барнс. — Осталось только решить, у нас забастовка с целью улучшения условий труда или ты реально решил сменить работодателя? Брок открыл рот, потом потер трехдневную щетину на лице и выключил плиту под соусом. В том, что ему не подойдет никакой другой «работодатель», он был уверен. Глупое чувство, что он ушел из дома, как разобиженный подросток, которому родители не купили новую машину, всколыхнулось и опало — усталость, в том числе и моральная, брала свое. Даже жрать расхотелось. Но он упрямо положил свернутые гнездом спагетти себе на тарелку, налил в середину соус и сел за стол. Барнс молча устроился напротив, перед этим щедро сыпанув ему зелени. Брок уже ушел спать, когда скорее почувствовал, чем услышал, как явился Роджерс. Осторожно укрыл его одеялом, коротко погладил по волосам и вышел, тихо закрыв за собой дверь. С кухни послышался хлопок дверцы холодильника, а Брок лежал в темноте с закрытыми глазами, силясь понять, что чувствует — раздражение или облегчение. Так толком и не решив ничего, он провалился в мутный, тяжелый сон. Он спал так каждую одинокую ночь, так что пора было привыкать. Заново. Утром Брок проснулся один, за пять минут до будильника, чуть менее разбитый, чем вчера, но все равно будто склеенный по кускам. Неровно, непрочно, некрасиво слепленный в кучу, но функциональный. Горячее не наливать, не кантовать, повторная реставрация невозможна. Барнс наверняка отправился курировать отделку, Роджерс — на базу, а он остался. Пора было начинать новый день. Кривовато нарезанные куски хлеба для тостов, толстоватые ломти сыра и ветчины, коробка его любимых хлопьев, молоко. За этим всем был Стив. Барнс все резал идеально, да и не был он особо заботливым. Стив же вечно куда-то спешил, обливаясь горячим кофе, обсыпаясь крошками и оставляя после себя разрушения локального масштаба. И вот теперь так. Броку было бы проще, если бы они просто разошлись, без вот таких попыток заклеить дыру в груди пластырем от мозолей. Он, конечно, слепил бутерброды и съел их, почти не чувствуя вкуса, не удивился, обнаружив свой любимый сорт арабики в кофемашине и вымытую посуду, уже успевшую высохнуть в посудомойке. Роджерс умел быть внимательным и чутким, еще полгода-год назад Брок бы оценил. Улыбался бы как дурак кускам сыра толщиною в палец. Сейчас же это все казалось попытками переломить ситуацию под себя, пока что малой кровью. Кое-как сжевав подношение, он вышел, жадно вдохнул прохладный влажный воздух и попытался вспомнить самый короткий маршрут на чертову базу — давно он не ездил туда отсюда. Очень давно. С прошлой жизни. День катился, как по гладким полоскам рельсов, даже на стыках не гремел, и потому когда за пять минут до ланча к нему заглянул Роджерс, Брока будто о стену размазало. С лету. И стоп-кран не помог. — Я заказал столик на вечер, — не здороваясь, произнес Роджерс. Будто они виделись за завтраком. Будто ничего не изменилось. Брок опустил взгляд на его левую руку и увидел там кольцо. Ожидаемо. Роджерс был не из тех, кто просто сдается. — Где? — спросил Брок, когда пауза затянулась. — В «Пальмире». Брок поморщился. Пафос он ненавидел. — О, — Роджерс заметил выражение его лица. — Не в «Пальмире», а в «Пальмиро». Я пропустил годовщину, — он зашел в кабинет и взял Брока за руку. За ту, на которой теперь не было кольца — только тонкая татуировка асгардской вязью — несмываемое клеймо принадлежности. — И нам нужно поговорить, Брок. — Тогда поговорим, — Брок отнял руку и, подхватив куртку, направился к двери кабинета. — До полуночи, надеюсь? — Я заеду за тобой в восемь, — Роджерс коротко коснулся его плеча и ушел, так и не дождавшись предложения пообедать вместе. В понятливости и умении стратегически отступать ему не было равных. Роджерс даже не опоздал. Да, Брок заметил и чуть влажные волосы, явно не успевшие как следует высохнуть после душа, и пыль на боках обычно идеально чистой машины, и еще несколько мелочей, указывающих на спешку и на то, что на службе Роджерс был до последнего. В салоне было тепло и играла любимая радиостанция Брока. — Ты за мной ухаживаешь, что ли? — удивился Брок, устраиваясь на пассажирском кресле. — Помнишь, ты сказал как-то, что мы сразу оказались у финиша. А я вот думаю, что мы ведь даже заявку на участие в забеге не подавали. Проснулись женатыми. Я пять лет был самым счастливым человеком, Брок. Вернее, даже… счастливым эгоистом. Я хочу это исправить. Брок не стал говорить «поздно», «зачем это все» и «горбатого могила исправит». С Роджерсом это было бесполезно. Сейчас Роджерса ведет жажда справедливости и уверенность в своей правоте, и он готов убиться или победить. Кто такой Брок, чтобы пытаться его переубедить? «Пальмиро» оказался небольшим ресторанчиком, в меру камерным, уютным и каким-то даже домашним. Роджерс улыбался, подпирая щеку кулаком, и огоньки свечей отражались в его глазах. От такого Роджерса… Стива ныло внутри. Сраная ностальгия по временам, которых у них никогда не было, за исключением тех двух недель в Палермо, когда они заходили в первый попавшийся ресторанчик, ели, толкая друг друга коленями под столом, целовались в прохладе гулких арок старого города, пустевшего на время сиесты, плыли по лунной дорожке, нырнув в теплую воду прямо с пристани. Две недели за пять лет. Не так и мало, если разобраться. Две недели за всю жизнь? — Я тебя люблю, Брок, — сказал Стив за десертом, когда расспросы о службе и самочувствии исчерпали себя. — И не перестану вне зависимости от того, будешь ты со мной или нет. Я могу так всю жизнь, сколько отмерено. О, в том, что он может, Брок даже не сомневался. — Стив, — устало ответил он, терпя поглаживания по руке, от которых ему было больно почти физически. — Ну не срастается у нас. Ты все время на острие. За пять лет мы на общих миссиях были считанное количество раз, потому что личные отношения не должны препятствовать исполнению гражданского долга. Ты нужен всем, от ветеранов вьетнамской войны до брызжущих желанием от тебя родить домохозяек, а я заебался стоять в очереди на доступ к телу. И ждать, что тебя однажды привезут по кускам из какой-нибудь дыры, в которую ты сунулся без меня. — А если меня привезут теперь? — спокойно спросил Стив. — Или, может, оттого, что теперь ты не носишь мое кольцо, я перестану бросаться за тебя в любое пекло? Или за Баки, с которым мы никогда о таком даже не думали? Оттого, что мы будем просыпаться отдельно, для меня ничего не изменится. Ты не перестанешь быть личным, Брок. Он, конечно, был прав. — Я попытаюсь, — ответил Брок. — Я устал, Стив. Устал быть привязанным одним концом веревки, когда второй постоянно провисает. Устал не рассчитывать на партнера, с которым живу. Слышать «канал связи заблокирован», когда мне этот самый партнер нужен позарез. И перекидывать часть проблем на Барнса, который, по сути, мне никто. Мы играли в одни ворота восемьдесят процентов игрового времени. Я больше не хочу. Послушай, — перебил он уже открывшего рот Стива. — Я тебя не упрекаю и говорю только о себе. Ты не можешь измениться, а я заебался так жить. — Брок, — между бровей Стива пролегла глубокая морщина. — Я… Давно хотел сбавить обороты. Мне все казалось — еще немного, вот до конца года ударно, а потом все. И еще чуть-чуть, я смогу. А оно валится и валится. Прости меня, слышишь? Дай мне… дай мне еще один шанс. Я все исправлю. Брок похлопал его по руке и снова обхватил бокал с вином. — Смотреть, как ты каждый раз дергаешься, когда что-то в этом мире происходит без тебя? Роджерс, у тебя проблема серьезнее нашего развода. Она внутри. Ты так устроен. — Помоги мне. Помоги, Брок. Кто, если не ты? Я выдержал этот темп только потому, что ты был со мной. — Не надо пытаться давить мне на патриотизм, его в помине нет. Я уже говорил Барнсу — заебало работать кочегаром, дышать угольной пылью, чтобы кто-то мог ехать в вагоне «люкс» и пить шампанское. Ты был нужен мне, когда умерла мать, а рядом оказался Барнс. И когда я чуть не загнулся в ночь после похорон, рядом тоже был он. Он, конечно, смазливый, но я в браке вроде как не с ним. Был. Еблю тоже ему делегируешь? Ну, раз во всех остальных местах ты незаменим? — Брок. — Стив. Этот разговор ни к чему не приведет. Если зайца долго бить по голове, то можно научить его прикуривать. Верю. Только нахуя? Роджерс смотрел с болью, с такой тоской, что у Брока все внутри переворачивалось. Но он с юности не менял принятых решений о разрыве, если терпение лопнуло, и сейчас поздновато было начинать страдать этой хуйней. — Мы будем видеться? — напряженно спросил Роджерс, и Брок хмыкнул. — А что, ты собрался поменять место работы? Потому что я нет. — Хорошо, — Роджерс полез в портмоне и достал оттуда сложенный кусок смутно знакомого пергамента. — Это твое. Пергамент оказался половиной брачного свидетельства, разорванного четко по вертикали. — Утром я нашел его таким, — глядя куда-то в сторону, пояснил Роджерс. — Поэтому я верю, что ты серьезно, Брок. И все равно надеюсь, что ты передумаешь. Не сейчас. Когда-нибудь. Позже, лежа в постели, Брок вспоминал, как едва удержался от того, чтобы поцеловать Роджерса на прощание. Тот так смотрел, что из шкуры хотелось выпрыгнуть, но все это они уже проходили. В одну воду, как известно, дважды не войти. *** Наверное, это должно было случиться. Как случается у девяноста процентов пар, разводящихся не из-за того, что перестали любить. Просто однажды они оказались слишком близко, слишком изголодались друг по другу, остались слишком крепко связаны, несмотря ни на что. Стив просто потянулся к нему, как мучимый жаждой к миражу, обхватил ладонями лицо и прошептал: — Господи, не могу больше. Я не могу, Брок. Они целовались как сумасшедшие, Брок гнал от себя все идиотские мысли, мучимый ослепительно-острым желанием близости. В голове билось только: «зачем я это все, если можно — вот так?» и «только десять вечера, завтра суббота, вся ночь, господи-боже, вся ночь». Никогда еще Брок не поднимался по лестнице на ощупь и спиной вперед, каждую секунду боясь очнуться и передумать делать глупости. Потому что они снова, похоже, вернулись туда, откуда начали. Пофиг. Прохлада простыни не отрезвила ничуть — наоборот, Брок жадно выгнулся под Стивом, почти ничего не соображая, не желая соображать хотя бы до утра, только быть вместе, жить, блядский боже, просто жить. Стив целовал его лицо, шею, плечи, и от того, как у него дрожали руки, от залома бровей, от нежности, хотелось отдать ему все, немедленно, навсегда. — Позволь мне, — как в бреду шептал Стив, — господи, еще хоть раз. Моя детка, я же тебя люблю. Я все… господи, какой ты. Мой. Сегодня мой. Они любились так отчаянно, будто завтра им было суждено умереть, Брока выносило от этого: от эмоций, от каждого поцелуя, от каждой ласки, от их общей ненасытности и чувственного голода. Едва мир переставал вращаться и меркнуть, они снова тянулись друг к другу, и в этот момент абсолютной принадлежности другому человеку Брок уже не понимал, зачем вообще все это затеял. Он вспомнит. Утром. Но не сейчас, боже, еще не сейчас. Всю ночь не сомкнуть глаз — такое они могли себе позволить только на Сицилии. От одного воспоминания о тех жарких, невыносимо страстных ночах у Брока сладко ныло внутри, как от тоски по тому, чего уже не вернуть. Сейчас за окном накрапывал нудный дождь, под окнами кто-то громко ругался, выли полицейские сирены, но они будто вернулись туда, в то время, когда оба еще верили, что так будет вечно. И никто никогда не умрет. Не предаст и не оставит один на один с горем. Что, став целым, они уже не смогут разъединиться. Они и не смогли. Иначе как снова слились в одно, едва соприкоснувшись ладонями? — Это было глупо, — сказал Брок за завтраком, и Стив, неловко обернувшись, оглядел его с ног до головы непривычно лучистым, теплым взглядом и дернул уголком губ. — Да. Но иногда нужно совершать глупости. По сути вся жизнь — одна сплошная глупость. Приходишь из тьмы и уходишь в нее же, ничего с собой не забрав. — Ты не можешь знать наверняка. Стив оказался рядом, вручил кружку с кофе и погладил по щеке. Так, будто знал что-то важное, какой-то хороший, светлый секрет, но рассказать пока не мог. — Я знаю, что люблю тебя. И что это взаимно. Остальное, — он, улыбаясь, пожал плечами, — остальное можно пережить. И исправить. Все можно исправить, пока мы живы, Брок. Стив уехал, не дожидаясь, пока Брок попросит его уйти, долго целовал на прощание, улыбаясь чему-то своему, и оставил в полном раздрае. Себе Брок не врал никогда, а потому признал, что они вышли по спирали на новый круг. Вопрос лишь в том, ляжет он на предыдущий или все-таки пойдет чуть иначе, вверх. Смогут ли они хоть что-то поменять. *** Роджерс ухаживал. Красиво, ненавязчиво и чуть старомодно. Не как за женщиной, конечно, но вот легкий привкус конфетно-букетного периода ощущался буквально во всем: в попытках пересечься на службе, в улыбках, в будто нечаянных, но обжигающих даже сквозь ткань прикосновениях. В желании большего. В совместных обедах, в едва заметных проявлениях заботы и расположения. В привезенных из командировки во Францию мелких презентах в виде миндальных печений и любимой марки одеколона. Стив будто спешил ему додать всего того, чего Брок, по его мнению, был лишен скоропалительной женитьбой и вечной занятостью уже законного мужа. Барнс, исчезавший из квартиры Брока только на время побывок Романовой, ухмылялся, но молчал. Брок чувствовал себя айсбергом под носом ледокола, на высоком укрепленном борту которого было выведено «Роджерс бесстрашный», но самым странным было не это. Самым странным было то, что с каждым сужающимся кругом, нарезаемым вокруг него Стивом, он чувствовал, как у сердца разжимаются тиски. — Пойдешь сегодня со мной? — спросил Стив, заглянув к Броку в начале седьмого. — Куда? — В детское раковое отделение. Тони организовывает большую встречу. Подарки, игры. Наташа будет. Дети обожают Наташу. Брок не хотел трепать себе нервы. Он не любил больных людей, тем более детей, именно потому, что начинал их жалеть. Расклеивался. Чувствовал себя дерьмом просто оттого, что позволяет себе периодически пиздострадать, будучи абсолютно здоровым, а больные насквозь дети умеют радоваться приходу Роджерса и Романовой. Это тоже было причиной, по которой он никогда не ходил в такие места. Он не был Роджерсом, готовым нести на себе все страдания мира. Он был обычным. Эгоистично уверенным, что своя рубашка ближе к телу. — Пожалуйста, — попросил Стив, и Брок, вздохнув, отложил планшет. В конце концов, Роджерс и был той самой рубашкой. Для Брока уж точно. И отрицать очевидное было глупо. Дети обрадовались Роджерсу как родному. Обняли со всех сторон тонкими синюшными ручонками, улыбались одними глазами над масками, двигались как сломанные куклы, в которых заканчивается завод. И Роджерс прыгал за них, поднимал на руки, фотографировался, рассказывал всякие небылицы, смеялся, хотя в глазах у него стыли ужас бессилия и жалость. Романова стреляла с обеих рук из игрушечных пистолетов и кувыркалась, плела девчонкам косички (тем, у кого еще оставались волосы), а Брок стоял в самом дальнем углу и понимал, зачем Стив из раза в раз приходит сюда, к этим детям. Потому что хочет поделиться с ними хоть частью своей силы, живучести и долголетия. Хоть так. Поддержать. Уверенно соврать: «Вот вырастешь и станешь таким же большим и сильным, как я, я ведь тоже когда-то болел, но принимал все лекарства, даже если очень не хотелось, и выздоровел. И ты сможешь». Ты сможешь. Он говорил это каждый раз, когда, казалось, вокруг совсем пиздец и выхода нет. Сможешь перепрыгнуть пропасть, поднять вот этот булыжник, подтянуться еще на фут. И люди подтягивались, прыгали и поднимали. Просто потому, что он в них верил. Искренне. Пожалуй, это было его основной суперсилой — верить в людей, но Брок понял это только сейчас, стоя в дальнем темном углу и гадая, как он это в нем пропустил. Как прожил пять лет, не замечая, какой он. Безо всей этой капитанской шелухи, без прыжков с пятого этажа на ноги, без щита и командирского гарканья на плацу. Он верил в людей, а они раз за разом верили ему. И заодно — в себя. Позже, лежа в постели около угомонившегося наконец любовника, он думал о том, что за своими проблемами и претензиями не замечал главного. Такого, которое не исправить в приказном порядке, как нельзя заставить бабочку стать крокодилом. Это было в Роджерсе на генном уровне, и окружающим оставалось либо принимать его целиком, либо идти мимо. И сдохнуть в каком-нибудь темном углу, когда его солнце перестанет всходить над головой. Потому что даже таким, как Роджерс, нужна почва, пусть самая сухая и бедная, чтобы зацепиться корнями, чтобы немного поддержать силы, когда вокруг умирают те, которые еще вчера верили ему. Верили, что все наладится. А он все время пытался эту почву у него из-под ног выбить. Они оба были правы, но говорили на разных языках, сходясь только в одном: в чувстве друг к другу. Солнце всех сирых и убогих иногда всходило для него одного, но Брок понял это только сейчас. Завтра, может, умрет та крошечная девочка, Лу-Лу, перенесшая уже три химиотерапии, и Роджерс возьмет этот груз к уже имеющемуся, потому что кто-то должен. И будет ли Брок рядом, зависит сейчас только от него самого. Он не кочегар, подкидывающий уголь в топку паровоза, тянущего люксовые вагоны. Он гребец на ковчеге, везущем тех, у кого почти не осталось надежды. *** «Я тебя люблю», — говорил Стив каждый раз, как им удавалось провести вместе ночь, долго целовал у двери и уходил. Чтобы вечером явиться с билетами в кино или на бейсбол, пригласить в боулинг или еще куда. Они будто заново узнавали друг друга, изредка проводя вместе ночь, когда быть врозь становилось физически невозможно, и наверное, это было по-своему хорошо. Правильно. Так, как должно было быть изначально. Это медленное кружение по одной орбите продолжалось четвертый месяц. И когда ему дали заслуженный отпуск, Брок решил уехать домой. Разобрать, наконец, вещи матери, осмотреть дом, что-то решить с ним. Сдать в аренду? Пускать чужих людей на свою территорию — с этим у Брока всегда были проблемы. Легче было бы вообще продать дом, но с ним в комплекте шли и воспоминания из детства, и, как ни крути, те две недели, о которых думать было одновременно больно и сладко. Он надеялся, что найдется какое-нибудь решение, которое его устроит. Надо было сказать Стиву, что он улетает на две недели, но для этого его еще надо было найти. Тот мог с равной вероятностью оказаться как в спортзале, так и на приеме в Белом Доме. Но сначала надо было просто исключить самые вероятные места: кабинет, к которому он как раз подходил, и кафетерий — время шло к первому кофебрейку, а с метаболизмом Роджерса он пропускал их крайне редко и только при форс-мажоре. Кабинет был закрыт, а вот в кафетерии Брок сразу увидел широченную спину, обтянутую синей формой. У локтя Роджерса обреталась какая-то блондинка, и кровь моментально бросилась Броку в голову — ревновать он, несмотря на серьезный пересмотр самой концепции отношений с Роджерсом, не перестал. — …соглашайтесь, Стив, — говорила эта красотка с четвертым размером упругих сисек, — будет интересно. Брок окинул взглядом всю ее точеную фигурку, длинные волосы и ноги, и вынужден был признать, что обладательница всех этих богатств подходила Роджерсу, как Барби Кену — идеально. В масть, так сказать. — Сожалею, мисс Дэррил. У меня совсем нет свободного времени. — А на следующей… — Мне жаль. — А мне нет, — Брок оказался рядом и забрал второй стакан, явно взятый для него. — Брок, — улыбнулся Роджерс. — Сегодня твои любимые улитки с изюмом. — Обойдусь. Можно тебя на два слова? Блондинка пристально его разглядывала, будто раздумывая, вцепиться ему в рожу остро отточенными искусственными когтями или отдача замучает. — Прошу нас извинить, мисс Дэррил, — безукоризненно вежливо свернул чужие поползновения Роджерс. — Я улетаю завтра с утра, — поставил его в известность Брок, стоило им отойти от рассерженной мисс-как-ее-там. — Домой. Роджерс понял куда. Без идиотских уточняющих вопросов и причитаний. — Я вырвусь к тебе на уик-энд, — пообещал он. — На этот вряд ли, но на следующий точно. Если ты, — он заглянул в глаза, будто Брок мог запретить ему хоть что-то, — если ты меня, конечно, пригласишь. Хмыкнув, Брок отпил кофе и сделал вид, что раздумывает. Блондинка продефилировала мимо них, попытавшись убить Брока взглядом. Брок ей ухмыльнулся так, что она отшатнулась. — Приглашаю тебя, Роджерс. И сегодня — тоже. Или ты как обычно? — Нет, — чуть более поспешно, чем можно было ожидать, учитывая его знаменитую выдержку, отозвался тот. — Нет. Я… в восемь? — С восьми, — кивнул Брок. — Вылет в десять утра. Роджерс качнулся к нему, потянулся, так отчаянно желая поцеловать, что у Брока кровь будто сама прилила к губам. — Вечером, — пообещал он, и Роджерс счастливо кивнул, отступая. — Вечером, — повторил он и, уходя, дважды обернулся. Как мальчишка, ей-богу. Броку и самому будто снова было двадцать и ни минутой больше. Готовность делать глупости и верить в лучшее, во всяком случае, подозрительно активизировались. Свернув перед отпуском все дела и передав полномочия Роллинзу, Брок поехал домой, надеясь застать Барнса и успеть спровадить его. Правда, тот сам загадочным образом исчезал, стоило Броку только подумать провести со Стивом ночь, но поговорить все же не мешало. Они столкнулись на пороге. Барнс, начищенный с ног до головы, аж лоснился. — Не наделай глупостей, злая мачеха, — оглядев Брока, произнес он. — Нат вернулась, так что постарайся не помереть ближайшие сутки, идет? — Я буду под присмотром, — пообещал Брок. — Но ты, думаю, и так в курсе. Барнс дернул подвижными бровями и зашел обратно в квартиру. — Знаешь, не люблю оправдываться, не используя кулаки, но ты что-то не так понимаешь, видимо. — Хочешь сказать, Роджерс еще не сообщил тебе, что сегодня ночует у меня? — скептически спросил Брок, проходя на кухню и принимаясь раскладывать продукты. — А должен? — Барнс оперся о косяк двери, сложив лапищи на мощной груди. — Нет? Да ладно. Барнс с силой втянул воздух, будто пытаясь сдержаться, и так же медленно, с усилием, выдохнул. — Нет, злая мачеха. Мы с ним об этом говорили один раз, еще в Палермо. Я, если ты не заметил, не лезу в ваши дохуя сложные высокие отношения. Всего-то обозначил свою позицию, помог тебе не помереть и теперь спокойно жду, чем дело кончится. — Тогда иди погуляй, милое дитя, — хмыкнул Брок. — Трусики только… то есть туфельки. Не потеряй. — Что вы, маман, как можно, — оскалился Барнс. — Сберегу девичью честь, кому бы она там ни принадлежала. Барнс исчез, а Брок, порывшись в ящике с бакалеей, нашел листы лазаньи. До восьми у него еще оставалось время. Роджерс явился вовремя, с хорошим вином, тортом из мороженого и свечами. Свечи наводили на неприличные мысли, но на столе смотрелись отлично. — Я хочу, чтобы ты знал, — произнес Роджерс, разливая вино, — что я не отступлюсь. Будто Брок и так этого не знал. Они соприкоснулись бокалами, и это стало похоже на настоящее свидание с продолжением. От глотка вина, от красоты Роджерса, от его улыбки в крови растекалось предвкушение всего того, что будет после. И вот за эту свежесть чувств, за ожидание удовольствия Брок готов был отдать если не все, то многое. Пора было перестать задаваться вопросом, правильно ли он сделал, попытавшись уйти. Чем дальше, тем более очевидным становилось, что Роджерс разводиться с ним не собирался. В самом начале, может, и была у него такая мысль, но с того самого момента, как они оказались в койке, он выбросил ее из головы. Вот так просто. Признал Брока своим. Сам же Брок то плыл по течению, то как мог греб против него, молча дожидаясь конца срока заключения, принимая все шероховатости как данность. Как то, что нужно перетерпеть. Как что-то, что рассосется, стоит истечь пятому году совместной жизни. Вместе с этой самой жизнью. Впрочем, осознал он это, как и многое другое, только когда ушел из общего дома и получил возможность оглядеться по сторонам, выйти из ситуации. Принять ее не как данность, а как уравнение с переменными. Роджерс, похоже, тоже что-то там решал и переосмысливал, потому что, прощаясь утром, сообщил: — Я буду в следующую субботу у тебя. Мне нужна эта неделя, чтобы решить кое-какие проблемы, но потом... — он взял его руку в свои большие ладони и вдруг прижал к губам, как в какой-то мелодраме. Броку, впрочем, было не до оценки градуса сопливости: после ночи, полностью посвященной ебле, он еле держал глаза открытыми, а ведь нужно было умудриться доехать до аэропорта и попасть на нужный рейс, чтобы отрубиться уже в самолете. И ни минутой раньше. — Потом мы поговорим предметно, — твердо пообещал Роджерс, и будь Брок хоть чуточку бодрее, он бы насторожился. Но не сейчас. — Благоговея, жду, — с трудом выговорил он. — До встречи? Роджерс снова его поцеловал, да так, что захотелось кончить еще раз, даже если придется сдохнуть сразу после. — До встречи, — Роджерс отодвинулся, потом снова еще раз поцеловал, глубоко и жадно, почти лишая сил, и ушел. Брок собрал в кучу куски, на которые развалился, и поплелся кидать в сумку все самое необходимое. *** В Палермо ярко светило солнце, совсем как тогда, два с половиной года назад, когда он прилетел сюда в полном раздрае впервые за десять лет. Брок часто думал — поменял бы он хоть что-то, если бы знал? Ездил бы к матери чаще? Отсел бы на асгардском пиру за другой стол? И сам себе отвечал — нет. Вряд ли. Рутина жрала его плотно и неумолимо, так, что у него и отпуска-то толком не было все те десять лет, так, пара дней на прийти в себя. Да и в Асгарде. Он сел рядом с Кэпом осознанно, на волне восхищения и эйфории, потому что его задница, весь он, такой могуче-неотвратимый, мощный, победоносный, не мог оставить равнодушными даже самых натуральных натуралов. А вот Брок как раз натуралом и не был. Он, конечно, не надеялся ни на что. Никогда даже особо не думал о непорочном Кэпе, об этой живой боевой машине в контексте общей постели, но то ли медовуха у богов была божественно крепкой, то ли общая магия другого мира дала ему в голову, но он очнулся, только когда сердце сладко сжалось от прикосновения к большому горячему телу, а под губами нежно, неверяще распахнулся сладкий рот. На мгновение он почувствовал себя так, будто ухватил бога за яйца, и вот сейчас, отпирая чуть заедающий замок и занося легкую сумку в знакомый до мелочей дом, Брок понимал — ему повезло. Судьба, устав, видно, от постоянных проебов, подарила ему Роджерса, едва бантиком не перевязав, но ухватил он его только сейчас, перестав считать, что этот самый бантик давит шею, а подарочек норовит утопить своей тяжестью в ближайшем водоеме. Впервые за много лет Брок перестал задаваться извечным вопросом всех, достигших тридцати, — зачем? Зачем он живет? Детей у него нет и не будет. Работа, конечно, полезна для общества, но сколько-нибудь заметный след в истории он не оставит. Не изобретет вакцину от рака, не откроет пятое измерение и не докажет какое-нибудь дохуя умное уравнение. В его жизни нет, не было и уже не будет никаких великих дел, и теперь, стоя на пороге большой светлой кухни, где все осталось, как было при матери, Брок понимал: и не надо. Смысл жизни не в этом. Не в заметности для общества, которое никогда не умело ценить героизм и самоотверженность. Не в великих открытиях, на которых корпорации заработают миллионы, а на человечество найдется какая-нибудь новая напасть, как вместо чумы пришли тиф и дизентерия, а им на смену — полиомиелит, СПИД и рак. Он живет ради процесса. Надо просто стараться не очень лажать и растянуть этот самый процесс, во всяком случае, его активную стадию, как можно дольше. Все. Никаких секретов у мироздания нет. Люди живут, чтобы жить. Если выходит найти того, с кем жизнь превращается в праздник — значит, тебя бог в темечко поцеловал. Брок вот нашел. В доме было чуть пыльно, и Брок, пройдя через большую столовую в гостиную, взял со стола первое попавшееся фото. Они со Стивом. Обнявшиеся и счастливые. Явно не подозревающие, что в матери умер непревзойденный папарацци. Он не будет продавать дом. И пускать сюда чужих. Стоило обойти все шесть пыльных комнат, представить, как руки матери касались каждого предмета, каждой картины, как расправляли складки на покрывале, и решение показалось ему очевидным. Пусть все остается как есть. У сестер подрастают дети, которым, может, нужно будет где-то жить. Им со Стивом можно будет иногда рвануть сюда на выходные или дней на пять, забив на джетлаг и прочие неудобства. Просто договориться с соседкой, оплатить садовника и клининг. Он может это себе позволить. Пусть дом остается. В память о его терпеливой, все на свете ему простившей матери. *** Стив прилетел даже раньше, не к вечеру субботы, как ждал его Брок, а в пятницу в обед, Брок как раз поливал запущенный сад — на улице стояла страшная жара, а плетистые розы, которые он обнаружил, если верить интернету, нуждались в воде. Стив подошел сзади и обнял, привычно и нежно. — Я отказался от части административной работы, — вместо приветствия сообщил он. — Оставил только полевую и Мстителей. И благотворительность. Никаких больше нудных приемов и прочей бесполезной траты времени, которое мне есть на что потратить. И еще, — он раскрыл ладонь и показал Броку кольцо. Обычное, без волшебных рун и способностей приводить к мужу, куда бы ты ни шел. — Брок Грегори Рамлоу, ты выйдешь за меня? Брок, выключив шланг, развернулся к нему лицом и молча оттопырил палец, украшенный рунами. — Буду носить два кольца. Я сентиментален. Стив его поцеловал, и Брок губами чувствовал, как он улыбается. Солнце поднималось все выше, и будет подниматься еще много тысяч лет, а они будут жить здесь и сейчас. С Вальгаллой или без. Вместе. КОНЕЦ.