В ночи

       Когда жизнь все же заставляет остаться в Юньмэне, Вэй Ин не противится — встречает судьбу открыто, будто падает прямо в руки тому, от чего бежал. Запахивается в знакомые одежды, ходит по знакомым ступеням и каждое изменение жадно ловит, словно старается насытиться пряностью прошлого.       Ночной ветер, колеблясь, проникает в комнату, захватывает с собой аромат свежести, речной воды.       Когда ты не думаешь о своей жизни, она несет тебя в своем кипучем потоке, сбивает с ног, утягивает в водоворот спешных событий. И ты не можешь найти секунды вздохнуть — тонешь, теряешь чувства, за которые не в силах ухватиться.       Или когда на твоих плечах — ответственность и чуть больше, чем целый мир для подчиненных, ты не можешь прислушаться к себе, принять накопившееся на сердце.

Цзян Чэн не слушает себя целых тридцать лет.

      Расплетенные после косичек пряди главы ордена покачиваются, чуть задеваемые прохладой. Мужчина стоит у окна, безмолвно опираясь о стену. Зависшее в воздухе молчание просачивается через парящие пылинки, через тринадцать пустых лет, выбивается и, не успокаиваясь, рассеивается.       В душе наконец-то все укладывается, устаканивается, и, в конце концов, — груз тяжкий падает, дает сил на легкий вздох полной грудью. Открывается рана, до этого невидимая глазу и не ощущаемая. Она запрятана на глубине, да и сама по себе — глубока.       Вэй Усянь останавливается в дверях, не решаясь ступить в покои, потерянно оглядывается, изучая каждый уголок — заваленный свитками стол, кисть с не обсохшими чернилами, пустая вымытая курильница, в которой благовония зажигаются слишком редко, чтобы запачкать стеклянные стенки сосуда пеплом, деревянная ширма, совсем не расстеленная постель.       Ему кажется, что стоит сделать шаг вперед, и он запачкает искусно, тяжко создаваемый Цзян Ваньинем порядок, поднимет со дна муть и выплеснет на чистые соломенные циновки.       Он хмурится, продолжая мерить комнату — от угла и до другого, от окна и к двери, через пурпурные знамена с лотосом до золотистых кистей на раскрытых занавесках, качающихся, отмеряющих шедшее время.       — Так и будешь у прохода околачиваться или все-таки зайдешь? — Цзян Чэн чуть дергает расслабленными плечами, и его скрещенные руки напрягаются сильнее, Вэй Ин, чувствуя себя неуютно в выданных адептами одеждами Юньмэн Цзяна, видит, что тому себя пересилить просто невыносимо тяжело. Только через умиротворение это сочится чересчур незаметно для чужих.       Ужасающий контраст спокойствия и туго натянутых самоконтролем нервов.       — И правда, — Вэй Усянь усмехается, стараясь походить на себя в юношестве — скрывает за улыбкой всякие там дурные, лезущие в голову мысли. Шагает он раньше, чем говорит — Цзян Чэн это абсолютно точно улавливает, внимательно изучая стоящего перед ним шисюна. Смотрит.       В новом теле Старейшина Илин выглядит совсем иначе. Ваньиню кажется, что что-то чужое влезло, с концами забрало то безвозвратное детство и шорох канувших дней, когда все было совсем, совсем иначе. Он хмурит брови, смотрит из-под ресниц. От свежести становится прохладно стоять в одной ночной рубахе, и мужчина отходит от окна.       Вэй Ин дергается, поднимая голову, ловит взгляд. Боится, что им придется говорить: о родителях, о шицзе, о Цзинь Лине, обо всем, что было не высказано и не сказано, что тащило обоих и сковывало. Отягощало.       В душе хочется сбежать из Юньмэна в Гу Су. Впервые. Уткнуться в грудь Лань Чжаню и быть защищенным. По-детски и нелепо, смешно.       Ваньинь рукой показывает на низенький столик у ширмочки, приглашает. Только сейчас Вэй Усянь замечает чайничек и две пиалы, стоящие по две стороны от него. Он здесь не незваный гость — его ждали. И знал бы он, как долго.       Мужчины опускаются на циновки, все так же не заводя не клеящуюся беседу — не было того, что было раньше, когда один заливался смехом и без остановки нес всякий бред, а другой ругался под нос, злился, но только снаружи, в душе до трепета радовался.       Цзян Чэн разливает улун, тут же наполняющий пространство молочным ароматом, делает глоток.       Вэй Ин отпивает следом — горечь крепости заварки смешивается с мягкостью, оседает на небе сладостью. Он невольно ассоциирует аромат чая с Цзян Чэном и в мыслях сам же и запинается — одёргивает себя.       Вэй Усянь осторожно смотрит на шиди, улавливает морщинки у покрасневших глаз, снова проходится взглядом по волнистым прядям, находя их до безобразия забавными во всем упорно устоявшемся образе сурового Саньду Шеншоу.       Вэй Ин сравнивает его с ядом — такой же желчный, только капля его эмоций, и вокруг все словно взрывается, идет кверху дымком и закипает.       Для Цзян Чэна же ядом оказывается Вэй Ин.       Капелька приходится в точь на ту открытую рану, приземляется аккурат на самый центр боли, дергается в районе золотого ядра и по всему телу идет волнами дрожи.       — Сказать честно, я понятия не имею, о чем с тобой, ублюдком, можно поговорить спустя все эти годы, — Цзян Ваньинь невозмутимо пьет чай вновь и уверенно ставит пиалку на стол, чуть отодвигаясь от края. За ширмой слышно, как скатывающаяся вода с тонким звоном ударяется о пенную гладь в бочке, сливается с очередным порывом легкого летнего ветра.       Цзян Чэн говорит и словом режет. Вэй Ин смиренно держит удар, а в душе радуется, что они могут поговорить хотя бы вот так.       — Но скажу так — я скучал.       Слова звучат громоздко, словно они оказались вытянуты с глубины души, вырыты из-под земли насильно.       — Я тоже всегда вспоминаю… вспоминал о Юньмэне, — Вэй Ин поправляется, ему не стоит слишком любезничать — пусть знает правду, раз близкими людьми их уже не назвать, — но, если тоже говорить честно, мне тяжело здесь находиться. Пристань Лотоса перестала быть моим домом.       И после небольшой паузы добавляет:       — Зато ты сделал его окончательно и всецело своим.       Их маленькая чайная церемония ложится между обоими глубоким рвом, но в то же время объединяет — только чугунный чайничек, аромат настоявшегося улуна, запах речки, подхватывающий ветром воспоминания с детства.       Говорить хотелось обоим как раньше — не напротив, а пообок, сидя рядом, а не через деревянную поверхность чайного стола.       Цзян Чэн был привязан к Усяню. И скрывать это от самого себя было просто абсурдно, ничтожно. Он не слушал свое нутро вечность, и сейчас сидел, здесь, через годы и истории прошедший, весь завороченный тиной титула и своих глупых неправильных убеждений. Своего понимания близости души к душе Вэй Ина.       Сколько раз он ложился костьми, лишь бы спасти брата.       Сколько раз ненавидел его и искал причину ненавидеть сильнее.       Сколько раз кусал локти, натирал ладони от яростных ударов цзыдянем по невинным, провинившимся своей схожестью с ним.       Сердце внезапно колет, ядро в груди трепещет, то ли от того, что истинный владелец рядом, то ли ударяясь о ребра в такт сердца.       Цзян Чэн совсем не контролирует себя, на коленях переползает на сторону к Вэй Ину, сгребая того в свои руки — крепко держит, стараясь не отдаться ненависти и не удушить, злобно обнимает, но старается прижать как можно ближе, слиться в одно, широкими ладонями обхватывает спину тела Мо Сюаньюя и чувствует за ним родную душу.       Вэй Ин не понимает, шарахается, дергается, но из рук его не выпускают, а только наклоняются за спиной ближе, сжимают ткань одежды. Он вдыхает аромат мыла от вымытого тела, чувствует почти обсохшую влагу с волос и удар кулаком меж лопаток. Цзян Чэн толкает его в грудь, отползает дальше, яростно смотря в самые глаза и через них — в душу.       — Ты даже представить себе не можешь, как я тебя ненавижу! Но как в то же время… — договорить он не решается, лишь продолжает взглядом читать мужчину.       Вэй Усянь теряется, чувствует ребяческую неуверенность и видит впервые брата слабым, стянувшим свою напыщенность и самомнение, разбитым и от эмоций оголенным. Искрящимся.       Пламя свечи колышется, она дымится, дымясь вместе с ядовитым отравленным главой ордена Цзян.       Вэй Ин осторожно тянет руку к ослабленному вороту и касается пальцем кожи прямо там, где хранится его ядро. Подушечкой проводит чуть вниз, ладонью накрывает, как будто пытаясь почувствовать энергию заклинателя через свою кожу.       — Прижилось… — он не утверждает и не спрашивает, оставляет слово в пустоте между ними, заботливо смотря мимо лица шиди, смотря прямо меж ребрами.       А шиди впервые чего-то стыдится, резко отворачивается, но убрать руку Вэй Ина желания не находит. Он чувствует себя последним слабаком в своей белой рубахе, с распущенными волосами и полными неуверенностью легкими, от забитости которых не выходит ровно дышать.       Перед глазами снова возникает сандаловой тенью Второй Нефрит, заботливо жмущий Вэй Ина себе, представляется, как они целуются, и как рука Лань Ванцзи безропотно и беспрепятственно развязывает красный поношенный пояс. Как Вэй Ин принадлежит ему. Каждой клеточкой себя и ниточкой смятых простыней.       Но в эту секунду, прямо сейчас, Вэй Ин вымыт водой Юньмэна, одет в одежды ордена Цзян.       Цзян Чэн опьяненно наслаждается, довольствуется, как он искусственно захватывает Вэй Усяня в своих цепях, как все, что есть сейчас здесь — его, и как шисюн наконец-то принадлежит ему тоже. Как и обещал.       Взгляд падает на протянутую через ленту белую веревочку, на которой болтается нефритовое кольцо Гу Су, и сердце осколками сыпется, точно брошенный на воду тонкий фарфор. Крошится, уносится течением вдаль.        Бьет по больному.       — Почему?! — Цзян Ваньинь сумасшедше бросается вперед, хватая плечи, пальцы до хруста сжимаются, со всей силой надавливая на плоть.       — Почему он?! Почему Гу Су?! Ты же обещал, Вэй Усянь, ты же мне обещал! — голос ломается, дрожит, внутри все закипает, и Вэй Ин теряется в ответ — он видит кроме слабости то, о чем не может даже позволить себе подумать, и теряется так, как не терялся даже перед Лань Чжанем, он не может даже попытаться противиться, он не может оградиться или отшутиться, превратив все в огромную шутку.       — Ты был все эти годы здесь, чтобы так просто уйти? Чтобы предать!? Ты просто запрыгнул в новое тело, чтобы уйти с ним, не заглянув в свой дом!?       Шутку сейчас с ним играет его жизнь, когда его родной — не по крови — брат ревниво злится и умоляет неуловимо о внимании, высказывает о том, что накипело — не об обиде за гибель семьи, о том, что никто-никто не знал, не видел.       — Ты принадлежишь Юньмэну! Ты принадлежишь мне! Так почему же ты тихо отсиживаешься в своем гребаном Гу Су, на что ты променял все это?! Неужели ты правда так счастлив с ним, что просто можешь трижды поклониться у алтаря родителей, как чертов последний обрезанный рукав. Я…       Вэй Ин не слышит за гулом в голове и лишь смотрит на открывающиеся губы мужчины. Читает каждое слово по ним.       Жизнь играет нечестно и грязно, когда он позволяет себе любить Лань Чжаня, но теряется от почти-признания Цзян Чэна и чувствует в себе ответное. Сокрытое.       — Я каждую ночь засыпал, чтобы проснуться с осознанием, что все прошедшее — лишь страшный сон. Я каждую долбанную ночь видел сны, как мы ходим на охоту и веселимся. Я каждую ночь отрицал, что жду тебя, но я ждал. Надеялся. И просыпался ни с чем, я остался ни с чем.       И вся нехватка любви, что связывала по рукам и ногам Ваньиня, связывала его душу, выжимает все соки сил, ядом капающие на раны.       Он обессиленно ухватывается за одежду Вэй Ина, последними усилиями сжимая ее в кулак, тянет на себя, перехватывая за голову.       — Позволь мне забрать тебя у него на эту ночь. Просто позволь мне немного почувствовать тебя своим, дай мне хоть немного! Я прошу так мало!       Вэй Ин не успевает даже ответить, как Цзян Чэн рвется вперед и целует, запечатывая вместо него обещание.       — Я никогда не смогу признать себя обрезанным, но я не могу выкинуть тебя из головы, ты слишком сильно засел своими тупыми выходками, каждым своим грехом. Ты должен мне за все, что я пережил, — мужчина нехотя отрывается и в самые губы выдыхает ругательства, бьет вполсилы, не позволяя даже звука произнести Вэй Ину.       — Я ненавижу Лань Ванцзи еще с того дня, когда ты остался его спасать, а я тащился в Юнь Мэн просить помощи. Почему ты позволил ему жить рядом с тобой? — Цзян Чэн...       Вэй Ин вздрагивает, чувствуя, как его пальцы собственнически переплетают с чужими. И на душе становится паршиво, что он в который раз предал самого близкого человека детства.       Того, кто был рядом каждый день — кто засыпал и просыпался рядом гораздо чаще Лань Чжаня.       Кто имел полное право на счастье.       Цзян Чэн касается его губ своими вновь. Снова и снова, дрожа от касаний, ненавидя себя, выпивая яд залпом и утопая в запретной черной магии Старейшины Илин. Вэй Ин прикрывает глаза, впервые становясь слабее и давая другому почувствовать себя сильней.       Два героя Юньмэн.       Между ними колеблющаяся с детства красная нить, перерезанная и связанная в нескольких местах ровными, маленькими бантиками.       Ваньинь чувствует сердце, успокаивается. Боясь коснуться, касается щеки. Боясь быть нежными и дарить эту нежность кому-то ещё.       — Пусть только небо сегодня видит нас, — шёпот с горечью меркнет.       Слова Цзян Чэна звучат святой клятвой у алтаря мироздания.       Он снова касается губ, теряется в фиолете тканей и дышит, словно жизнь дает ему на это последние пять мгновений.       Вэй Ин вручает себя, исполняя вековое обещание, раскрывая душу.       Аромат чая бьет, вторя, что все происходящее реально, а ветер — проносится мимо, готовясь забрать в историю уходящий, никому, кроме двоих и темного покрова ночи, неизвестный вечер. Гаснет свеча.