Падай

      И снова дорога — длинная, жаркая, пыльная, бесконечная. День, месяц, год — повторяющая карусель, стоит хотя бы календарь купить. Кажется мы проколесили уже не девять кругов ада, а все девятнадцать. Или даже двадцать пять.       Мы с тобой, как два прокажённых, убиваем собственное время, дожидаясь пока оно само не убьёт нас.       Снова проклятый шум неутихающего двигателя. И ты, все такая же взъерошенная, нахмуренная и молчаливая, прямо привет из прошлого, лет-то сколько уже прошло? Я даже считать не пытался, только чертовы кости ноют сильнее, словно в каждый оголившийся до предела нерв забили по гвоздю.       На деле же гвозди и впрямь давно забили, и в меня, и в мой гроб.       Казалось бы, и похоронили мешок металла как положено, со всеми почестями, в земле, полили слезами, чего не лежалось, спрашивается? Проклятая регенерация дала о себе знать в момент, когда кусок металлолома уже присыпали влажной землёй.       Действительно неприятно валяться несколько суток, — не чувствуя ни рук, ни ног, только какое-то копошение рядом, не дышать, лишь ощущать как ткани медленно срастаются, и в обморок не падаешь, и ты вроде есть, а вроде и нет, — смутно осознавая что ты всё ещё жив — в аду пытки были бы либо гуманнее, либо изощреннее — и вокруг темно-темно и тесно. Нечто подобное я чувствовал лёжа на дне озёра — лучше тебе и не знать как это вышло.       Пусто, темно, холодно.       Жизнь протекает сквозь мои пальцы вместе с твоими волосами, когда ты уставшая, замерзшая, опутываешь мою шею, прижимаясь ближе на заднем сидении, зеркально отражаешь мою позу — тебе никогда не стоит брать с меня пример, девочка. Ты и без того слишком похожа на меня.       Я живой мертвец с заводным сердцем, оболочка, проклятая пустышка тянущая тебя на дно, беги, Лора, прочь, скорее, пока не поздно, пока мои ледяные руки не опутали тебя, пока мои демоны не стали твоими — я и так дал тебе достаточно боли.       Тебе стоило добить меня там окончательно, чтоб и не вылез больше, не травил твою жизнь своими воспоминаниями, болью и кошмарами. За моей спиной цепями стелятся змеиные кольца, ледяные, отравляющие меня и изнутри и снаружи, не давая вдохнуть полной грудью, и зовут, шепчут, тянут, опутывают так, что моргнуть трудно.       Ты такая живая, необузданная, что мне впору было бы сравнить тебя с огнём — однако и его можно запереть в камине или костре — ты же дикая, болезненная, как лесной пожар — оставляешь за собой пустое пепелище, но за руку мою, всё так же, уже привычным жестом, хватаешься, прячась от общих демонов.       Всё ещё веришь что твой отец супергерой с ярких страниц? Зря. Я просто старый, кашляющая тень прошлого Логана, больной отголосок силы Росомахи, хоть и готовый защищать тебя из последних сил, пока собственный позвоночник не раскрошится в металлическую стружку.       Это ты горишь для меня — прежнему Росомахе и пожар всегда был спичкой — даёшь шанс на секунду подняться со дна, тянуть к тебе сломанные в нескольких местах, так, что металлические стержни торчат наружу, руки, греться в лучах только восходящего солнца, своего отражения, себя прошлого.       Ты шепчешь почти угрожающе, вцепившись мне в ворот рубашки, что всё будет хорошо, что я самый хороший, что ничего иного тебе не нужно, только ты мне нужен, papa, я счастлива, ты будешь жить, для меня, ради меня, все будет хорошо, есть ты, есть я, ничего и никого более, ни смерти, ни боли, ни воспоминаний, забудь, papa, за нами нет охоты, ты не умрёшь, никогда, слышишь, я не позволю.       Маленькая идеалистка, неужели эта черта характера тоже передалась тебе от меня?       И финальное: "Te amo" выбивает из меня дух окончательно.       Везде где есть я, где я ступаю, стараюсь помочь — остаются только пепел и пыль, от сгоревших моментов, которые я загубил, отравил собой, запятнал яркость и чистоту своим мраком и пустотой, растоптал как окурок. И глупо искать последнюю тлеющую болотным огоньком, искру, на самом кончике моей жизни-сигареты, я даже не был свечей, девочка, только поглощал свет, не давая своего, коптил небо едким дымом.       Пустой, тёмный, холодный.       Ты не пластмассовая кукла слепленная с леденцов, накладных ресниц и модных журналов, твой голос не звенит пародией острых серебристых колокольчиков, в движениях нет ни грамма театральности, ты не забрызганна с ног до головы проклятым запахом ванильно-апельсиновых духов, политых сверху мылом из чайной розы, и ещё десятком других благовоний, от которых напрочь отшибает и без того уставший нюх.       Ты настоящая, от тебя пахнет теплом, кровью и жизнью.       Ты пьёшь ледяную колу, как и я прежде, когда зубы ещё не крошились.       Ты любишь ездить без ремня безопасности и высовывать голову в окно, а я не могу не позволить тебе эту слабость — слишком уж мне нравится видеть как твои глаза наполняются ощущением счастья и призрачной свободы.       Ты каждый раз просишь рассказать тебе историю о моей прошлой жизни, о той опухоли, лишней конечности, терзающей измученное сознание воспоминаниями, ведь комиксы уже зачитаны до дыр.       И я рассказываю, часто останавливаясь, с трудом пропихивая наружу, дерущие горло сильнее чем проклятый кашель, застряющие в зубах, слова, потому что ты попросила.       Ты, ты, ты...       На заднем сидении бьются боками стеклянные бутылки. Кола — твоя, пиво — моё, запомни девочка, и в следующий раз не путай, я хоть и рассыпаюсь на каждом шагу, но пропажу двух бутылок и твой мутный взгляд, заметить ещё в состоянии даже без очков.       Особенно когда ты по-кошачьи разваливаешься на моих коленях, заставляя заглушить мотор, и шепчешь что-то, цепляясь за мою руку, переплетая пальцы, губами обводишь дорожки вен и костяшки, там, где больно всегда, и смеёшься на моё рычание.       Проклятье.       Твои карманы набиты цветными фантиками и ракушками, а на ядовито-желтом, режущем взгляд, кислотном — как ампулы с ядом в проклятой лаборатории, а не солнечном — рюкзаке, толкаются боками десятки мягких брелоков — воспоминания о несуществующем детстве. Я бы хотел дать тебе больше.       От чего-то особенно, отчаянно, неправильно, больше тебе хочется дать, когда какой-то малолетний придурок в магазинчике заводит с тобой разговор, вертится вокруг, мимолетно касается твоего локтя своими грязными руками, указывая на очередную цветастую картонку, и в моей душе — душа, у тени! — поднимается жгучая отеческая злость, от которой металл начинает плавится, а в глазах стоит дымовая завеса, разбавления жутким чувством, похожим на ревность, и желание вонзить сопляку когти в ладонь становится невыносимым.       На моих плечах весят сотни теней, я забрызган ошибками прошлого, несовершенными желаниями, и чертовым металлическим, съедающим меня изнутри, корсетом, держащим моё бренное, пустое тело на проклятой земле. Прочь, Лора, пока не поздно.       Я почти ненавижу тебя, когда стряхивая с себя терновые путы кошмара, выпутываясь со дна цепей-воспоминаний, я вижу твоё серьёзное и обеспокоенное лицо совсем близко, и горячее взволнованное дыхание на моей шее сменяется трепетным прикосновением ледяных рук. И я отзываю заржавевшие, но такие же смертоносные, когти от твоих сахарных, обманчиво хрупких, рёбер. Миллиметр до твоей боли. Старый дурак.       Ты ведь помнишь, что я не контролируют себя, я опасен, я зверь, я убийца и могу навредить тебе, что мне было больно, что кошмары прошлого все ещё преследуют меня, тенью ползут за спиной, смертью волочатся по следам, что я везде вижу угрозу, что я могу убить тебя, и все кто мне дорог умирают, ты же это помнишь, несносная ты девчонка?!       Ты помнишь, и поэтому у поцелуя горький привкус твоих слез.       И тебя становится много, так много, а горячие губы сцеловывают пелену горечи с моего лица. Первый, второй, пятый...       Проклятье.       Ну что, Чарльз, ты доволен, чертов старик, теперь ты доволен?       Теперь она падает вместе со мной, тонет в океане боли, воспоминаний и холода, а я согреть её не в силах, потому что сам пуст, проклят, и давно уже мёртв.       И что губы её, сейчас такие горячие, ласковые, что тело её, податливое, живое — совсем скоро станет пылью, каменной крошкой, заледенеет, покроется инеем и змеиными чешуйками, станет ещё одним воспоминанием, потому что, чёрт возьми, все кого я люблю умирают.       Себя я ненавижу, вот и не сдох ещё, наверное стоило попробовать как-то.       Что я — камень на дне, погасшая искра, пересохший ручей, — могу дать ей — такой живой и настоящей?       Ничего кроме боли, пепла прошлых дней, и пожалуй ещё, песка разбавленного ржавчиной, который уже сыпется мне в ботинки.       Все моё "хорошее" в конечном счёте оказывалось, болезненно, абсолютно и окончательно "плохим". Не скажешь ли случайно, Чарльз, кто посмеялся надо мной больше: Бог или природа? А может это был ты? Наслаждайся, же моим и её падением, наблюдай как скалят острые зубы демоны, мои, её, мои, её...       Поздно, девочка.       А в глазах твоих огонь, отражение которого я ловлю в свои, и боль напополам, и жизнь, и память. Только во взгляде напротив ещё опасение того, что я оттолкну тебя, маленькая утопленница, а во мне слишком много эгоизма чтобы я силой сделал это.       Останься, Лора, останься.       Все равно мы уже утонули.