Nighttime-rooftime

Вглядись в замерзшее небо, в гордый туман, в заледеневшие глаза ближнего твоего. Разбей, разлей бутылку белого: на двадцать шесть глотков свободы, на десять томной нелегкости и один — роковой ошибки. Я порывисто кусаю твои губы, а волосы цвета пшеницы и мартовских молний нещадно хлестают меня по заплаканному лицу; сжимаешь мои бедра бледными руками и впиваешься самой мертвой из всех хваток в свою последнюю возможность раствориться во вселенском непонимании и нематериальных утехах. Чертовы подростки, спариваемся на ебаной крыше, и побрал бы тебя всевышний, белобрысую суку, за самые сладкие губы которые мне доводилось пробовать. Февраль со своими холодами, псевдо-отношения у каждой и чертовы песни, которые старше нас на уверенную соточку — как можно так безбожно отрекаться от устоявшегося? Как можно так накрепко и приторно утопать в одном из смертных грехов, запивая его дешевым вином и выкуривать шестую сигарету за последние полчаса? Как можно вверить тебе-себе-нам то, что могло свято являться чем-то важным, а? Наше существование сейчас выше уличных фонарей, начавшегося снега, гудящих машин и грозных самолетов, унылой гвардией охраняющих пошлое забвение (одно на двоих, несомненно). Меня раздражает запах твоих духов настолько, что я готова вылизать всю твою шею и тешиться тупыми надеждами, обращаясь пустыми молтвами к богу, чтобы все мои органы, переплетения вен и блядская душа, если она существует, насквозь пропитались этими ядовитыми каплями, и я никогда не забыла бы их вкуса. Никогда. Да я бы куталась в твое пальто вечно, если бы до банальности бредовая жизнь не вернулась в наши тела, как только будет пересечена линия подъезда, разделяющая слишком сказочное от блядско-рутинного существования, покоящегося гниющей плотью на наших плечах. Я точно знаю куда ты пойдешь, что будешь говорить, с кем будешь разделять вечера, как будешь упиваться горем. И ты тоже несомненно в курсе, каким воем я буду выть сегодняшней ночью, когда все обернется умело постановленной театральной стенкой, за которую будет стыдно в липком наутрии. А пока юношеский максимализм разжигает тысячи извержений одного и того же Везувия, и ты подаешься мне навстречу, закрывая глаза и сдерживая гадкие стоны, в которые я безвозвратно влюблена. Шарф в невинный горошек, не менее невинная красная шапка и твоя приторная улыбка, которая упирается мне между лопаток, когда я сажусь в такси. Машина трогается с места и я машинально оборачиваюсь, словно сквозь твое зимнее одеяние мне видна и шея и грудь, усеянная моими галактическими отметинами; притяно греет душу, что хотя бы на несколько предстоящих дней ты — моя собственность — наша маленькая тайна — недолговечный терпкий союз. Тушишь окурок ментоловой сигареты о бетонные перила и называешь меня, Мэйбл Пайнс, той еще сукой. И оказываешься права.