***
Чунмину бы завязать шнурки, но вместо этого он прижимает ворот толстовки Хёну к лицу и вдыхает аромат, заполняя им легкие до отказа, сползая по обшарпанной стене на пол. Дверь ванной ударяется о его колени, напоминая, что их номер слишком маленький, и Чон извиняется долго, присаживается напротив, подпирая дверь, и тут не хватит даже места, чтобы вытянуть ноги, они упираются в стену рядом с Чунмином и в коленях натягивают подранные джинсы. Старший гладит чужую лодыжку на половину затолканную в кеды, а после помогает затянуть шнурки. «Ты такой дурак» беззлобно произносит Хёну и, поднявшись на ноги, протягивает руку. Шин долго смеряет его взглядом снизу вверх. Думает, как вообще смог влюбиться в этого коротышку, хоть и понимает, что разница у них в росте минимальная, но кривит лицо, парируя в ответ: «Ты такой шумный» . Дверь их маленького номера закрывается с шумом, под ногами скрипит старая половица паркета, накрытая проеденным молью ковром. Старичок швейцар не поднимает на них даже взгляда и Чунмин, упиваясь моментом, сплетает их пальцы вместе, не давая и малейшего шанса выпутаться из цепкой хватки. Но Хёну и не пытается даже. Только улыбается сильнее, пытаясь спрятать улыбку, и толкает входную дверь вон. В Варшаве не пахнет заварным кремом и крепким кофе, о чем так красочно расписывали в путеводителях. В Варшаве пахнет сыростью и столетиями, пахнет сигаретами и мятными конфетами, которые так любит Хёну.***
В метро не очень шумно, но люди уже спешат на работу. Хёну стоит ступенькой ниже, увлечённо рассказывает о том, о чем думает, а Чунмин слышит, но не слушает, смотрит на губы старшего и удержаться не может, как хочет почувствовать вкус перечной мяты. Хватает того за воротник, шепчет, что ему совершенно «похуй, что увидят люди» и целует. Прячет ледяные руки в чужих волосах, притягивая ближе, заставляя терять равновесие и хвататься за его худи. Но и Хёну, вообщем-то тоже похуй, поэтому тянется сам уже, сминая заношенную ткань толстовки в руках. Люди смотрят немного ошарашено, оглядываются и шепчутся на своём языке. А Чунмин лишь вскидывает им в лица средний палец и тащит за собой старшего с эскалатора, смеётся, толкает, бежит без оглядки по полупустому перрону. В ушах бешеный пульс, в волосах ветер, и в легких свобода.***
Хёну сверяет адрес по картам и говорит, что они уже почти дошли. Неровная брусчатка, чуть скользкая и мокрая, скрипит под кедами. Все таки в марте, в Варшаве все ещё мерзко и не так тепло. Вывеска на красно-кирпичной стене изрисована белыми полосами поверх чёрной доски. Дверь сопровождается мягким, но звонким колокольчиком, и тепло помещения обдаёт замёрзшую кожу. В салоне чуть приглушённый свет и тихо играет какая-то незнакомая музыка. Младший разглядывает эскизы и прикидывает, какой бы мог набить себе следующим, в пол уха вслушиваясь, как Хёну оговаривает все моменты с мастером. Она говорит что-то о том, что не стоит переживать, и спрашивает о конкретике эскиза, Хёну смеётся в ответ, и они пожимают руки. Не то, чтобы Чунмин переживал очень сильно, боль его не пугала потому что желание сделать это вместе, перекрывало все волнение. Звук машинки заполнил небольшое помещение, отлетая приятным эхом от стен. Старший сидит на кушетке с закрытыми глазами, и изредка его лицо трогает неприятная гримаса. И Чунмин рад созерцать это, он подкожно чувствует сам, как сине-фиолетовый пигмент забирается под эпидермис, и остаётся там уже на всегда. Он чувствует, как тонкая игла выжигает контур ровными линиями, вырисовывая миллиметр за миллиметром сердце на запястье. Оно бликует на свете словно гранями хрусталя, заставляя настоящее сердце биться в груди Чунмина. Он счастлив, и всё, что ему хочется, это перебраться через крохотную студию в два счета и забраться на лежащего на кушетке Хёну, чтобы покрывать его лицо поцелуями, пока мастер соединяет не только их тела, но и их души символичным двойным сердцем. Когда приходит его очередь лечь на кушетку и довериться умелому мастеру, то время летит для него незаметно, звук машинки перестаёт его убаюкивать и улыбка на лице старшего, сидящего на против, но чуть поодаль, внушает веру, что это, черт возьми, до конца, до того самого, о которых писали в старых сказках, когда долго и счастливо и в один день. Что ноющая и саднящая боль, на исцарапанной иголками коже, это – не пустой звук и не только его дурная прихоть. А самая настоящая любовь.***
Хёну достаёт пачку почти заканчивающихся сигарет, Шин тянет руки, поддевает фильтр, без промедления зажимает между губ, приближаясь ещё целым кончиком к сигарете старшего, тычется в него почти носом, просит поторопиться, и Хёну чиркает колесиком, искра высекает пламя и ласкает сигареты в мгновение. Легкие обдаёт тяжёлой затяжкой, дым оседает серостью в организме и чуть отпускает ноющую боль на запястье. Чунмин ёжится и смешно жмурится. Просит Хёну скорее вернуться в номер и купить по дороге вина. А ещё сигарет, потому что младшему нравится, когда приторно табачный вкус, Хёну пытается заглушить ментоловыми конфетками что он держит в кармане своих брюк.***
Возвращаются они в номер, когда в городе начинает смеркаться, ранней весной Варшава быстро окутывается в влажный сумрак подсвечивая улочки слабыми огнями фонарей. Старый матрас предательски скрипит под тяжестью молодых тел. Мурашки пробираются от кончиков пальцев по всему телу словно бы это в первый раз. Хёну нависает сверху, дышит часто, изучает губами чувствительную кожу на шее Чунмина. И тому хорошо. Хорошо как в сказке и до страха в покалывающих ощущениях. Хёну ползёт руками вверх, касается целлофановой пленки на запястье и сплетает пальцы воедино, уводя руки младшего высоко над головой. Он сипит что-то о том, что обожает прикасается к таким костлявым, чисто по-мужски, ногам, оглаживает острые колени и стонет, восторгаясь красотой мужского тела. И это чувствуется в разы острее, в разы чувственнее. Возможно от того, что стены в номерах тонкие, а может от того, что дверь на балкон не закрыта. Чунмину было плавать на оба этих фактора и даже на все остальные, он мог повторить это в сотый разам и в тысячный, ему похуй, что увидят люди, похуй, что они услышат; для него существует только то, что происходит с ними, и он хочет наслаждаться этим прямо здесь и сейчас. Хочет зарываться пальцами в короткие, чуть выжженные краской жесткие волосы. Хочет шептать приятное имя, шептать так долго и часто, будто бы смакуя его, пробуя на вкус. Хочет чувствовать тепло разгоряченного тела и идти ему на встречу, отдаваясь в ответных движениях. Хочет и делает.***
В темноте загорается яркий язык пламени, потухая, оставляя за собой точку тлеющего пепла. Чунмин присаживается на кровати, передергивая плечами от сквозняка, пробирающегося через приоткрытую балконную дверь. Вместе с лёгкой свежестью в комнату врывается еле различимая мелодия, раздающаяся где-то внизу по улице. Это похоже на старый добрый джаз, а имя исполнителя почти вертится на языке, но младший никак не может его поймать. Матрац позади него чуть прогибается и жалостливо скрипит. Хёну подсаживается ближе, подтягивая за собой одеяло и укутывает их со спины, прикасаясь тёплой грудью к спине Чунмина. Чон невесомо оставляет поцелуй на оголенном плече и тихо напевает, вторя мотиву доносящемуся с улицы: «давным-давно, моё сердце и разум объединились и придумали для меня прекрасного парня» Чунмин замечает подмену слов и вопросительно поднимает одну бровь, в пол-оборота оглядываясь на старшего. Хёну лишь хитро улыбается и продолжает напевать, оставляет ещё один поцелуй на плече, подбираясь ближе к шее, «о, какая фантазия!» свет тусклых фонарей бликует мягкими желтыми пятнами на лицу старшего, и Шин готов поклясться, он видел в блеске этих глаз смеющихся чёртей, которым продал своё сердце; «узнаю ли я свет в его глазах, какого нет ни в одних других? Или я пройду мимо и никогда не узнаю, что он был моим идеалом?» Хёну тянется к так стремительно тлеющей сигарете, и младший протягивает остатки табака ему, позволяя докурить. «Chet Baker» выдыхает дым вместе с именем исполнителя Хёну и роняет окурок на и без того паршивый ковёр. «Ты такой шумный» с улыбкой произносит Чунмин и тянется за новым поцелуем, потому что обожает приторно табачный привкус, и пусть сейчас он без вкуса мятных конфет, но позже старший, точно, их съест и это будет ещё один повод прикоснуться к его губам, утопая в сладостном поцелуе.