Вы любите кого-нибудь?

– Вы любите кого-нибудь? – Не понял вопроса? – Вы любите кого-то или хоть что-то? – Фюрера. Рейх. Родителей. Жену. Детей. Да. Может быть, я не знаю. – Если любите, должны понимать, что некоторые вещи сделать просто нельзя. Вальтер фон Герц и Вайсман. 1942

– Вы любите кого-нибудь? Противный голос Вальтера фон Герца изнутри стучал по черепной коробке штурмбаннфюрера Отто Вайсмана, ломал, пробивал и раскалывал ее на части, Вайсману даже казалось, что он слышит треск собственных костей. Штурмбаннфюрер надеялся, что этот дворянишка со своими рыцарскими устоями издох где-нибудь в том лесу вместе со своей партизанкой. Наверное, так и было, раз он явился сейчас к Вайсману, чтобы пытать его все тем же вопросом. – Отвяжись же, наконец! Verdammt! (1) – пробормотал Вайсман, силясь вспомнить, что же он тогда ответил. Кого же он любит на самом деле? Фюрера? Вайсман узнал о национал-социалистах еще в университете от увлеченного ими сокурсника. Их идеи сразу же пришлись Вайсману по душе. Эти сильные и уверенные в себе люди должны были сделать сильной и страну, заставить ее подняться с колен и начать диктовать свои условия, перестать унижаться перед остальными. Вайсману это нравилось, сила всегда была его идеалом, и в ряды НСДАП (2) он вступил еще в 1929 году (3), став, таким образом, старым партийцем. Он верил, что эмоционально вещающий с трибун Гитлер, покончит с тем временем, когда он, Отто Вайсман, вынужден был чувствовать себя униженным, и тогда уж точно, никто не посмотрит на него свысока, ни одна наглая выскочка. Гитлеру Вайсман был обязан своим теперешним положением и почти всем, что у него было: огромной квартирой в Берлине, где в полном достатке жили его жена и дети, магазином, которым управляла мать. Вайсман преклонялся перед фюрером, перед его мощью, напористостью, а главное, силой. Ему импонировало, что Гитлер никому не уступал и умел стоять на своем до конца. Любая страна должна мечтать о таком вожде, ведь германскому фюреру хватило смелости и воли решиться на столь дерзкий захват Европы, и его смелость была вознаграждена: он выиграл, подчинив себе целые народы, более слабые и нерешительные. Вайсман хотел подражать фюреру, быть таким, как он, великим и непобедимым, любимым миллионами людей. Он жаждал, чтобы его приветствовали толпы, ему рукоплескали, шли туда, куда он поведет. Возможно, поэтому после окончания университета он встал на путь службы в СС. Эсэсовцев боялись, а за страхом следует уважение и поклонение. В службу Гиммлера набирали лучших из лучших, элиту нации, и у этой элиты была власть, много власти. С момента вступления своего в СС Вайсман уже ни у кого ничего не просил, просили его, просили у него. А он решал, следует ли удовлетворить просьбу или отказать. На него смотрели снизу вверх, молящими глазами, а он упивался этим. Он мстил и радовался этой мести. Если бы Вайсмана спросили, любит ли он фюрера, он бы, не задумываясь, ответил «да». Но была ли это любовь? И как вообще любовь понимать? Что имел в виду этот проклятый фон Герц, когда задавал свой дурацкий вопрос. – Эй, фон Герц, что ты хочешь узнать? – вопрошал Вайсман, но фон Герц вдруг замолчал и отказывался отвечать, заставляя болезненные мысли Вайсмана лихорадочно нестись дальше. Рейх? Кто-то из его друзей любил леса Шварцвальда, кто-то горы и долины Баварии, другие находили прелесть в сыром просоленном воздухе северных портов. Вайсман же любил необъяснимое ощущение той древней, скрытой мощи, которой дышал Рейх, каждая самая маленькая его деревня, каждое поле, каждый холм. Предки сегодняшних немцев разрушили легендарную Римскую Империю и построили в тогдашней Европе новый порядок, вот и теперь старым прогнившим устоям предстояло уступить дорогу современности, рухнув как рассохшийся деревянный мост. Вайсман ощущал себя частью этой великой мощи, он дышал ей. Она заполняла его полностью и направляла его руку, когда он жег, вешал или расстреливал, когда спускал курок, целясь в голову партизанке или вражескому солдату. Все эти мелкие, слабые людишки должны были на себе почувствовать силу Рейха и преклонить перед ней колени. Как говаривал один римский политик, Карфаген должен быть разрушен. И в этом разрушении, в этой силе определенно была любовь. – Да-да, фон Герц, и не думай со мной спорить! Родителей? То, как расстался с жизнью отец Вайсмана, знали только сам Вайсман и его мать. Родственники и друзья наивно полагали, что Вайсман-старший стал жертвой несчастного случая, на самом же деле, он покончил с собой, даже в этом проявив так свойственную ему при жизни трусость, которая всегда будто бы пожирала его изнутри, заставляя мельчать на глазах у всех, в том числе у собственного сына. Отец владел небольшой аптекой, и пока Отто был еще маленьким, стал для него едва ли не кумиром. Аптека преуспевала, в ней покупал лекарства едва ли не весь квартал, Вайсманы обедали из дрезденского фарфора, могли позволить себе держать прислугу и приобрели у разорившегося банкира несколько соседних с ними комнат, заняв тем самым весь этаж. С ними почтительно здоровались соседи, и маленький Отто чувствовал себя по-настоящему важным и сильным. Все было так, пока через улицу не открылась аптека, принадлежавшая еврею Йозефу Шустеру. Отто тогда уже учился в гимназии, и сначала такое соседство ничем его не озадачивало. Напротив, он любил проехать на велосипеде мимо симпатичной дочери Шустера Ребекки и сказать ей что-нибудь обидное или дернуть ее за толстую косу. Ребекка ничего не отвечала, хмурила свои черные брови, надувалась и удалялась в дом. Пару раз они с мальчишками звали ее на воровские вылазки за яблоками, но она прогоняла их. Отто считал это признаком явной симпатии и петушился перед другими. Однажды к Отто подошел сам старик Шустер и попросил оставить его дочь в покое, Отто, конечно же, эту просьбу проигнорировал и продолжал по мелочам досаждать Ребекке, а она продолжала молчать и смотреть на него с немым вызовом. Отто вызов принимал. Катастрофа, замаячившая на горизонте с появлением Шустеров, произошла не за один месяц и даже не за один год, но на Отто Вайсмана она вдруг летним градом обрушилась в один день. Он никогда не интересовался делами отца, а экономике всегда предпочитал технику, поэтому особенности ведения бизнеса были ему невдомек. Однажды, будучи в выпускном классе гимназии, Вайсман явился домой и обнаружил отца сидящим за длинным деревянным столом, укрытым белой кружевной скатертью. Рядом сидела мать и гладила его слипшиеся сальные волосы. Отец плакал. От этого зрелища Вайсмана чуть не стошнило. Отец будто бы уменьшился в размерах, согнулся и сжался. Выглядел он неопрятно, редингот смят, рубашка у горла расстегнута, демонстрируя толстую красную шею. – Что произошло? – грубо спросил Вайсман, так и продолжая стоять в дверях. Тошнота все еще подступала к горлу. Отец вздрогнул, как напуганный воробей, и повернулся к Вайсману. Лицо его тоже было красным, нос отвратительно распух. Весь его вид вызывал жалость, но Вайсману не было жаль его, скорее уж наоборот. – Отто, сынок, – продребезжал отец срывающимся голосом, и из глаз его покатились слезы. Он даже плакать не мог, как настоящий мужчина. – Мы разорены, – тихо произнесла мать. – Что? – вскрикнул Вайсман. – Но как? – Почти все наши клиенты ушли к Шустеру, – ответил отец. – А те, кто остался, не помогут удержать дело на плаву. Аптеку придется продать. – Но почему ты ничего не сделал? – с гневом в голосе осведомился Вайсман. – Почему ничего не предпринял? – Отто, я… ты не представляешь… – отец запинался. – Ты слабак и трус! – заорал Вайсман. – Я думал, ты можешь все, ты сильный, а ты всего лишь ничтожество! И прекрати ты ныть, в конце концов, мужчина ты или нет? С того дня Вайсману начало казаться, что Ребекка смотрит на него свысока, словно на какое-то насекомое, что соседи здороваются с ним как-то нехотя, а в школьной ватаге мальчишек с ним стали меньше считаться. За это он возненавидел отца еще больше и пообещал себе, что никогда не будет таким же слабым и жалким, и последнее слово всегда будет оставаться за ним. Больше Отто Вайсман никогда не позволит себя унизить, чего бы это ни стоило. Отцовская аптека вместе с дрезденским фарфором, мебельным гарнитуром красного дерева и несколькими комнатами ушла с молотка, прислугу пришлось отпустить. Гарнитур купил Шустер. В комнатах поселилась шумная семья из пригорода. Они были предельно дружелюбны, но даже в их улыбках Вайсман чувствовал снисхождение. Он бесился и не понимал, почему мать продолжает жить с этим ни на что не способным человеком. Вайсман был уверен, в такой ситуации ей бы точно разрешили развод, и пусть это ничтожество гниет себе дальше. Отца устроил клерком в хорошую фирму один из бывших клиентов аптеки, но с конторскими обязанностями Вайсман-старший справлялся плохо, и вскоре его уволили. Тогда Отто пошел искать работу сам. Днем он учился, вечером работал, а ночами делал домашние задания. Он был крайне изможден, но учебу бросать было нельзя, иначе он навсегда останется разнорабочим. Принесенные деньги Вайсман распределял между всеми членами семьи, причем отцу всегда доставалось меньше всех, и он ни разу не возразил. Не посмел. Проезжая мимо дома Шустеров, Отто все продолжал подкалывать Ребекку, а она все злилась и молчала. – Когда ты, наконец, от меня отстанешь? – не выдержала она однажды. – А когда ты, наконец, посмеешься над моей шуткой? – парировал Отто, останавливаясь и слезая с велосипеда. Смотрела она исподлобья, зло, но Отто в этот момент думал о том, какие у нее красивые глаза. Когда на них падал луч света, они из черных превращались в темно-коричневые с золотым отливом. – Если ты считаешь эти глупости шутками, то ты очень ошибаешься, – покачала головой Ребекка. – Просто ты настолько глупа сама, что не можешь их понять, – Отто притворно расхохотался. – Ха-ха, – передразнила Ребекка. Эта кривая ухмылка никак не шла к ее правильному лицу. Удивительно, но нос у нее совсем не еврейский, маленький и даже аккуратный. – А если бы я пригласил тебя проехаться со мной, ты бы пошла? – неожиданно даже для себя самого спросил Отто. – Ты дурак, что ли? – фыркнула Ребекка. Ее глаза насмехались над ним. – Сама ты дура, – бросил Вайсман и укатил прочь. Через несколько дней старый Шустер снова предупредил его о том, чтобы не трогал его дочь. – Ребекка не для тебя, – строго погрозил он Вайсману. – И с чего же вы это взяли? – Вайсман упер руки в бока. – Она еврейка и выйдет замуж за еврея, – самодовольно сообщил Шустер. – Знаете что, – по губам Вайсмана скользнула самодовольная ухмылка. – Никто и никогда не смел указывать мне, что мне делать, глупый жид! Вайсман плюнул Шустеру под ноги и, гордо развернувшись, ушел. Пришла пора выпускных экзаменов. Вайсман сдал их с успехом. Он был настолько хорош, что выиграл университетскую стипендию – единственный для него шанс на высшее образование. Родители были горды. – Вот видишь, что значит по-настоящему бороться, – сказал он отцу. Отец ничего не ответил. На следующий день он повесился. Нашел его Вайсман, вернувшийся с дружеской попойки. Он проклинал отца за то, что тот и умереть с достоинством не смог, обрекая тем самым свою семью на позор. Пришлось последние деньги отдать знакомому врачу и полицейским, чтобы это выставили, как смерть от несчастного случая. Еще несколько недель после того, как гроб отца оказался глубоко под землей Вайсман боялся, что правда вскроется. В начала сентября он уехал в университет и обо всем забыл. – Почему ты не оставила его, – спросил он однажды у матери. – Я любила его, Отто, – кротко ответила та. – А почему ты позволяла мне так с ним обращаться? – Тебя я тоже любила. Смысл ее слов Вайсман так и не понял тогда, не понимал и сейчас. Опять эта любовь появляется там, где ее и не должно бы быть. Что такое любовь, как не очередное проявление слабости? – Не о такой ли любви ты говорил тогда, а фон Герц? Куда же ты делся, черт бы тебя побрал? Жену? Вайсман женился на миловидной дочери своего начальника – Эльзе Штольц. Она восхищалась им, а он восхищался ее восхищением. Она была из хорошей семьи, красива, а главное, не претендовала на какую-либо заметную роль, оставаясь хорошо дополняющим Вайсмана аксессуаром. На свадьбу им дали квартиру. Кажется, в ней раньше жил богатый еврей, сбежавший в Америку. Девяносто пять процентов своего состояния этот жид, естественно, должен был оставить Рейху. Такова была стоимость билета в Нью-Йорк в один конец. Примерно таким же образом его матери достался магазин, только было это уже несколько позже. Узнав о бывшем владельце своей квартиры, Вайсман подумал, что теперь справедливость восторжествовала. Он чувствовал себя счастливым и гордым. Эльза гордилась им, он гордился Эльзой, ее красотой и их новым жильем, куда он регулярно приводил своих товарищей. «Хрустальную ночь» Вайсман посчитал едва ли не личным актом мщения. Теперь уж этот ублюдок Шустер поймет, каково было когда-то Вайсману, сейчас он бы с радостью отдал за Вайсмана свою дочь, только Вайсман уже не возьмет ее. Желая утвердиться в своем возмездии, Вайсман отправился на улицу своего детства. Его служебный «Опель» затормозил у входа в аптеку Шустера. На разбитой витрине красовалась надпись «Jude» (4), а у двери рядом с горсткой битого стекла дежурил солдат. Нацистская партия не хотела, чтобы принадлежавшее теперь ей имущество разворовали. Двое рядовых эсэсовцев волокли к машине Шустера. Выглядел он паршиво: одежда порвана, лицо в синяках, очки куда-то исчезли, весь вид его был разбитым и подавленным. Жалким. Вайсман усмехнулся: пусть и много лет спустя последнее слово все-таки осталось за ним. За Шустером еще один молодчик тащил Ребекку. Она не упиралась, но весь вид ее говорил о том, что она не согласна с происходящим. Вайсман подошел ближе. – Отпусти ее, – сказал он молодчику. – Хочу ее допросить. Парень начал возражать, но Вайсман прикрикнул на него. – Слушайся старшего по званию! Он схватил Ребекку за предплечье и поволок ее внутрь дома. Она не сопротивлялась, лишь удивленно смотрела на него. – Узнала? – спросил он, когда они остались одни. – Еще бы не узнать твою рожу, – Ребекка усмехнулась. «Смелая», – подумал Вайсман, а вслух сказал: – Поосторожнее со словами. – А мне терять нечего, – Ребекка продолжала нагло усмехаться. – Уверена? Я бы мог помочь тебе, – Вайсман даже постарался быть не столь едким. В ссадинах и со спутанными волосами, в изорванной одежде, Ребекка все равно была красива. Еще красивее, чем тогда, много лет назад. Тогда она была девчонкой, а теперь стала женщиной, соблазнительной и опасной. Вайсман на одно страшное мгновение захотел, чтобы дома его ждала не верная и послушная Эльза, а непокорная Ребекка. Уж ее-то он смог бы приручить. И что за счастье было бы, достанься ему ласки этой дикой кошки. – Зачем? – Ребекка пожала плечами. – По старой дружбе, – брякнул Вайсман. – Не припомню, чтобы мы были друзьями, – пренебрежительно бросила Ребекка. – Слушай, ты не в том положении, чтобы препираться со мной, – вскочил Вайсман. – Я тебе помощь предлагаю. – А я не принимаю ее, – Ребекка выпрямилась и подошла к нему. – Хочешь, чтобы я всю жизнь была обязана тебе? А я не хочу. Пусть они заберут меня, мучают, но я все равно умру свободной. И такие, как ты не смогут меня подчинить. Никогда! Запомни это. Ее лицо было так близко, что Вайсман ощущал на своей щеке ее дыхание. Он не хотел слушать всю эту чушь. Он желал поцеловать ее, взять на руки и увезти отсюда подальше, чтобы она, наконец, признала свое сопротивление бесполезным и сдалась. Однако вместо этого Вайсман лишь холодно произнес: – Солдат, уведите! Эсэсовец вернулся и повел Ребекку прочь, и даже тогда она посмотрела на Вайсмана свысока, показывая свое над ним превосходство. Он захотел со всей силы ударить ее, но сдержался, лишь пнул один из поломанных стульев, когда в комнате никого не осталось. – Это наваждение, – повторял Вайсман по пути домой. – Обычный бред. Это пройдет. В ту ночь Эльза наверняка удивилась той неистовости, с которой он набросился на нее, едва переступив порог дома. Детей? У них с Эльзой родились двойняшки – Элизабет и Генрих. Светленькие голубоглазые арийские дети. Сначала их бесконечные крики выводили Вайсмана из себя, но вскоре он привязался к малышам, покупал им игрушки и одежки, хвастался ими. Однако все заботы о детях предоставлял жене, его они слишком сильно утомляли. Когда двойняшкам едва исполнилось полгода, началась война, и Вайсман уехал. Эльза посылала ему фотографии детей, но очень скоро Вайсману стало казаться, что это какие-то чужие дети, чужая жена, чужая жизнь. Приехав домой в отпуск, он ощущал себя будто бы в гостях у кого-то, машинально играл с двойняшками, машинально целовал Эльзу. Они все втроем льнули к нему, а ему хотелось поскорее уехать на фронт, в привычную обстановку. Он едва удерживал себя от того, чтобы не сорваться на грубость, но семья стала раздражать его, раздражать и тяготить. Вайсман попытался вспомнить, как выглядят его дети, но не смог. Их лица расплывались, и Вайсман видел лишь белые платьица и золотые волосы. Над ними склонялась Эльза, но и ее черты не были столь четкими, скорее это были какие-то неясные обрывки мозаики, которую невозможно было собрать. Но потом их всех вытеснило ясное лицо Ребекки Шустер, ее темные, умные глаза снова насмехались над Вайсманом. – Нет, – прошептал он. – Нет. Иногда он желал, чтобы она сгнила в концлагере, чтобы даже праха от нее не осталось, но всегда какая-то иррациональная, слабая часть его мечтала о том, чтобы она любой ценой выжила. Ведь она была сильной, такой же, как он, она должна была справиться. – Нет, – повторил Вайсман. – Нет. – Так кого же вы любите? – снова спросил надоедливый Вальтер фон Герц. – Никого! – закричал Вайсман. – Слышите вы, никого! И даже сейчас он знал, что говорит неправду.