every word is like sunder, every silence leaves a bruise;
Трэвис рвёт на дюймовые кусочки записку и думает, что пора бы прекратить себе врать, когда из-за двери туалетной кабинки вновь доносится знакомый голос. — Тебе там правда удобно? Ни хера, если честно. Воняет, на стене все эти бугорки присохшей жвачки, а на пол лучше не смотреть вовсе. Зато есть обманчиво прочная фанерная дверь. Хотя бы она. Намотав на кулак жесткую бумагу, Фелпс трёт и без того красные глаза, шмыгает забитым носом. В который раз обещает себе прихватить из дома нормальный платок, желательно без цветочков и рюшей, чтобы в итоге забыть об этом. — Я тут подумал… тебе бы найти хобби. Ну, знаешь, ты мог бы записаться на подпольные бои и заработать миллион баксов. Тебе ведь нравится разбивать лица. О, вот сейчас Трэвис был бы не прочь разбить лицо Сала Фишера, раскрошить, размазать в кровавую кашу. Если бы только оно у него было. — Или можешь придумать что-то ещё. Что угодно будет лучше, чем торчать тут. Легко обмануться и подумать, что главные причины — протез или дурацкие синие патлы, но это — следствия. Маскировка. Яркий лук поверх болванчика-манекена. Сознательное целенаправленное обезличивание. Потому что удобно быть для каждого именно тем, кого тот так желает видеть. Некто вроде Салли попросту не может существовать, не может вот так перевестись откуда-то с дьяволовых рогов и переломать об острую коленку вполне себе устоявшийся персональный ад Трэвиса Фелпса. Такое бывает в кино, в книжках, даже в комиксах, но никак не в той жизни, где можно схлопотать отцовским ремнём поперёк спины за недостойное поведение. Салли — грёбаное эхо самых тихих мыслей Трэвиса, но не только его одного. Парень без лица, а может — вовсе без индивидуальности. Дурацкий, вычурный, странный, как все те психоделические детские мягкие игрушки в виде несуществующих зверей. Такого проще простого сделать своим воображаемым другом, а потом заиграться до того, чтобы стать сраным педиком, часами не способным прекратить истерику в тесной кабинке школьного сортира. У всего этого нет н и ш а н с а. — Серьёзно. Ты мог бы даже уехать. Как же, Трэвиса держат корни, которые не так-то просто вывернуть из местной земли и невозможно перерубить. Ему тяжело даже оставаться на месте, когда они тянут домой, под строгий взгляд отца и жалостливый — матери. Он понимает, что останется до старости. Женится, когда потребуют. Будет лыбиться во все тридцать два на свадебных фото. Испортит жизнь какой-нибудь неплохой богобоязненной девчонке из славной семьи, если очень не повезёт — ещё и её детям. Будет ненавидеть себя до скончания дней. Один. Потому что Сал Фишер скоро исчезнет. Воображаемые друзья не живут долго. Их образы ломаются, как старые игрушки. Покрываются пылью на чердаке. Затираются рутиной. Остаются в кошмарах о тех днях, когда всё ещё можно было изменить. — Отвали, — огрызается Фелпс, стараясь звучать достаточно мягко, чтобы сказанное смахивало скорее на «не уходи». — Иди, потусуйся со своими дружками-пидорами. — Ага, — Сал, кажется, улыбается, а может просто Трэвису хочется, чтобы так было. У Фелпса нет ничего лучше этого неправильного аморального желания находиться поблизости от Фишера. Или просто ничего нет, если не считать подаренный матерью убогий свитер, усталые глаза и бесперспективность. У Сала есть хотя бы больная свобода от себя и окружающих. Он способен развернуться и уйти, как делает это каждый раз, когда двое пересекаются в туалете после уроков. Только вот зачем-то ждёт. Даёт тупую надежду. Будто бы он — красный буёк в бескрайнем серо-синем море нескончаемого пиздеца, символизирующий сам факт существования берега для того, кто тонет на глубине, позабыв о весёленьком цвете песка и воодушевляющей твёрдости почвы. — Эй, Трэвис. «Не называй меня по имени», — так и подмывает гаркнуть, но вместо этого Фелпс прислушивается, подперев кулаком тяжёлую голову. Старается даже не дышать, чтобы не пропустить ни слова. — Я мог бы потусоваться с тобой. Как ножом режет. В самое сердце. С проворотом, вместо ключа. Да, он мог бы, только всё полетит к чёрту в первый же день. Просто потому что Трэвис скучный папенькин и маменькин сынок, самым ярким событием в жизни которого стало появление в классе новенького фрика, этого придурка, которому так и тянет заехать между глаз, чтобы не шатался в поле зрения, напоминая о том, насколько Фелпс несвободен, банален, обычен, насколько пресным и серым будет его дальнейшая жизнь, насколько монотонной и бедной она была до. Если тебе нечего дать другому, ты можешь только забирать. Но у Сала забирать нечего. Что-то в прошлом уже стёрло его лицо, сделав податливой глиной, слепком, меняющим форму в зависимости от того, кто рядом. Окажись Трэвис немного ближе, и Фишер станет тем ещё уродцем, мимикрирует под затаённое и злое, пропитается ядом и превратится в того, кого невозможно любить. Этого Фелпс себе не простит. Пусть лучше кто-то другой отравит его, испортит его. Может, кто-то из той тусовки, где зависает фрик с лицом-протезом. Скорее всего, всё случится уже скоро. Это, блядь, грустно. — У меня есть кола, — признаётся Салли, слышит в ответ только горький смешок. Отец был бы в бешенстве, узнай он о том, какие мысли лезут в голову единственному сыну священника. Не молитвы, а то, будет ли холодным белый пластик безразличной маски Сала Фишера, если долго касаться губами места, где вылеплен и прорисован рот, будет ли он вкуса колы. Да только Трэвис никогда не позволит себе ничего подобного. Вероятность провала шкалит под сотню процентов. Страх испоганить даже эти последние дни побеждает. — Мне-то что? — Фелпс закатывает глаза. — А должно быть что-то? Это ведь просто кола. Сал вновь изрекает истину, как хренов будда. Трэвис едва сдерживает желание въебать кулаком между глаз себе самому. Ещё он хочет сказать: «Я на тебя запал. Только о тебе и думаю все эти месяцы. Когда сижу на уроках. Когда дрочу под одеялом ночью в своей комнате. Когда ты трёшься с ультраособенной компашкой стрёмных гиков. Когда наматываешь на палец свои синие патлы, пялясь в окно. Да, я на тебя запал. Наверное, только потому, что ты — это я, каким мне никогда не стать». Он молчит. Безусловно, пора прекратить себе врать. Трэвису больно даже смотреть на свои разбитые кулаки, больно встречаться с собой взглядом в зеркале, оттягивая поочерёдно то правое, то левое припухшее нижнее веко, больно давиться мыслями, превращающимися в камни где-то в горле, вместо того чтобы стать словами, больно писать письма с признаниями, рвать и выбрасывать опять и опять. Ему страшно думать о завтрашнем дне, о следующем годе — невыносимо. Этот розовый пидорский пуловер нравится не только его матери, но и ему самому. Рука тянется к задвижке, пока Фелпс несмело поднимается на ноги, перенося вес с одной затекшей покалывающей стопы на другую. В конце концов, он не может просидеть в туалетной кабинке всю оставшуюся жизнь. Хотя это и был бы не худший исход, особенно если бы за дверью стоял Фишер. Сал игнорирует чужое лицо, заплывшее от долгих рыданий и такое комичное на длинном и отнюдь не девчачьем теле главного школьного задиры. Взгляд его единственного глаза прикован к обрывкам бумаги, зажатым в кулаке Трэвиса. Оба знают, что Фишер не спросит, и очередное письмо отправляется в корзину, где и место мусору. Должно быть что-то, чему не быть, но у них есть хотя бы кола.I know I have to leave but it hurts s o m u c h just knowing that my love might n e v e r be enough;