***
Я был обычным работником офиса, иногда ленивым, иногда целеустремленным, возвращающимся домой поздно по известному маршруту. Выйти из офиса, пересечь дорогу, пройти мимо закрытого еще несколько часов назад банка, завернуть в круглосуточный магазин, быстро преодолеть темный переулок меж домами, в котором никогда не работал свет, а управление города успешно делало вид, что все нормально, пройти пару дворов и все. За раскидистой сливой меня каждый вечер встречал однообразный подъезд, заходя в который хотелось лишиться обоняния. Запах химикатов, которыми щедро поливала полы уборщица, смешивался со зловониями, образуя мерзкую какофонию, от которой удавалось скрыться лишь за дверью квартиры. Этот день, когда даже в девять вечера еще пели особо назойливые птахи, мешающие спать по утрам, а в воздухе пахло сиренью, обещал стать таким же, как сотни дней до него. Я прошел мимо магазина, припоминая, что в холодильнике точно осталось что-то на завтрак, завернул в переулок. В одном из окон горел свет, чуть разбавляя темноту. Из окна слышалась ругань женщины и еле различимый голос какого-то мужчины. Не совсем понимая — зачем, я все же на секунду остановился, засмотревшись на шторы в окне. Резко белое пятно света расплылось, занимая собой все, а я как-то отстранённо подметил, что чувствую онемение в затылке, прежде чем погрузиться в темноту. Когда я пришел в себя, то сначала даже подумал, что остался лежать в том переулке, и что, скорее всего, уже далеко за полночь, только ни звезд, ни луны не видно. Спустя секунду пришло осознание, что асфальт слишком мягкий, а сверху что-то теплое. И что темнота не правильная, не ночная. Такая темнота бывает, если плотно закрыть глаза в комнате с выключенным светом. Я стал прислушиваться. Сквозь гул в ушах стал различаться голос матери, обеспокоенный и чей-то мужской – спокойный, вежливый. От него мурашки шли по коже. Стал различаться и писк приборов, похожий на тот, что часто раздавался в «Докторе Хаусе», который любил смотреть отец, соревнуясь с главным героем в дедукции и знании медицины. Накрыло осознание, что, видимо, в том переулке меня ударили по голове, и из-за этого я лишился зрения. Но… Ни страха, ни чего-то еще я не почувствовал. Будто это было не опаснее какого-то пореза на коленке. Наверное, это из-за лекарств. Когда слух пришел в себя, а находящиеся в комнате, видимо, заметили, что я нахожусь в сознании, мою догадку подтвердили. Термины, которыми оперировал главный врач, прошли мимо меня, но вот его заверения, что «Люди живут с таким, не переживайте» или «Спустя время вы привыкнете и сможете спокойно жить», напомнили мне шутки о врачах, которые сами не уверены в том, что говорят.***
Мать заходила каждый день, все говорила, что я точно поправлюсь, что отец нашел какое-то там лечение, что она сама нашла знахарку, которая когда-то помогла покойной бабке Любе избавиться от сглаза… Я слушал, соглашался, а сам пытался раз за разом не скатиться в истерику от непривычности темноты. В том прошлом, оставшемся позади, у меня была привычка смотреть на лицо человека, с которым я говорил, подмечать мелкие детали, его мимику. Это облегчало мне разговор. Но сейчас я снова и снова пытался представить, как мама морщится или как поправляет очки, и с ужасом понимал, что не могу вспомнить такой малости. Я так уходил в свои мысли, что просто кивал на все, что она говорила, как болванчик. Дни, наполненные сомнительными заверениями, режущими нос запахами и пищанием приборов прошли мимо меня. Да и путь до дома тоже. В квартире, которую я с трудом узнал по запаху своего одеколона, а также по предшествующему «аромату», я почувствовал приступ паники. Я абсолютно не помнил, где и что стояло, как пройти до кухни или любой другой комнаты, хотя жил в этой квартире несколько лет! В голову закрадывались мысли, что меня привели куда-то не туда. Пока отец вел меня до кухни, я несколько раз споткнулся о ковер, ударился бедром об угол дивана и зацепил плечом дверной проем. Меня не покидала мысль, что все это, если и было в моей квартире, то стояло не на этих местах! И только несколько дней, проведенных в ней, смогли меня кое-как убедить в обратном. Я даже стал привыкать, где и что стоит. А потом мать огорошила меня новостью, что моя подруга детства, с которой мы жили на одной лестничной клетке, «Ниночка», будет жить со мной. Ей нужна квартира, а мне нужен кто-то в доме. Мое мнение не учитывалось, хотя я был… Против. — Я не могу оставаться здесь всегда, милый. Отсюда слишком далеко до работы, да и втроем мы тут не поместимся, а ты же знаешь своего отца. Уткнется в телевизор и даже не вспомнит о еде! А Ниночка хорошая девочка, она и тебе поможет, и лишний раз не будет с чужими людьми связываться. Согласиться мне тогда пришлось. Хотя девочку с голубыми глазами я помнил смутно. И то, про глаза мама сообщила мне, в надежде, что я хоть примерно вспомню, о ком речь. Но нет, только когда мне сказали о «девочке, которая всегда сидела с большим медведем», я вспомнил. Нина и правда абсолютно всегда выходила на улицу с большим плюшевым медведем.Так начинался этап новой жизни.
Жизнь постепенно входила в привычное русло. По утрам я слушал щебет радио и чувствовал легкий цветочный запах от духов Ниночки, которая сновала по кухне, попутно комментируя свои действия по моей просьбе. В первые дни ее жизни в этом доме мне было не по себе, когда я сидел на своем привычном месте возле открытого окна и смотрел перед собой в полной тишине, по звукам догадываясь, что происходит вокруг. Мама оказалась права, девушкой она выросла приятной, легко соглашалась на мои просьбы, делала дела по дому, утром уходила на работу, но неизменно приходила в обед. И пусть иногда мне казалось, что она, возможно, смотрит на меня с жалостью, я старался не думать об этом. В темноте одному было страшно. А так ее щебет разбавлял мой темный мир, позволяя не думать о мрачном. Пособие по инвалидности, кажется, было придумано для отмазки. Когда Ниночка произнесла сумму, у меня вырвался нервный смешок. От предложения собаки-поводыря я отказался, памятуя о своей аллергии. Хотелось пошутить, что у меня уже есть поводырь, но вряд ли бы хоть кто-то понял бы ее. А обижать добровольного помощника не хотелось. По выходным мы неизменно выходили в парк. Я вдыхал свежий воздух, вслушивался в голоса людей, в играющую у кого-то музыку, в лай собак. Ниночка неизменно шла по левую сторону, иногда комментируя происходящее вокруг нас. «Под деревом расположилась девушка с альбомом. Нам лучше пройти побыстрее, кажется, она рисует дерево за нами», «Осторожнее, кто-то оставил бутылку»… После этой фразы я чувствовал небольшое колебание воздуха рядом, видимо, девушка наклонялась, тихий «звяк» бутылки о металл урны, а потом ее теплая ладонь снова касалась моей, а тихий голос сообщал, что теперь мы можем идти дальше. Иногда мне становилось интересно, о ком она заботилась в эти моменты: обо мне или об окружающей среде? Но я оставлял эти вопросы при себе. Иногда я просил оставлять включенным телевизор, и во второй половине дня слушал ТВ3 с его «мистическими историями», которые не производили должного эффекта без картинки. Было смешно слушать бред гадалок, нагнетающий атмосферу голос ведущего, который убеждал зрителя в том, что в этой истории точно что-то не чисто! Хотя, когда начиналась передача о каких-нибудь знахарках, я слушал более внимательно. Хотелось понять, почему мать в них верит. Но ни через неделю, ни через месяц, ни спустя полгода, я так и не понял этого. Все они говорили какие-то глупости, часто просто пытаясь убедить тебя в своей правоте. За это время я почти привык к темноте. Она была страшной только после сна, когда было непонятно, проснулся ты или еще спишь. Я даже перестал задаваться вопросом, почему просыпаюсь не один, а неизменно рядом с Ниночкой. И даже перестал спрашивать у себя, почему обнимаю ее. Это спасало от темноты, хотя вносило смуту в душу. Прикосновения к ее теплой коже, двусмысленные разговоры по вечерам, ее смущенный смех во время разговоров с моей семьей. Мне казалось, что что-то уходит у меня из-под носа. И что это что-то понимают все, кроме меня. От этого становилось обидно и неприятно. Но я все равно каждый вечер ложился на мягкие простыни, пахнущие лавандой, накрывался теплым одеялом, обнимал Ниночку и ни о чем не спрашивал. Хотя стоило, наверное.***
Спустя год темноты, когда я уже по шагам узнавал, кто идет ко мне, пока я сижу на лавочке возле дома, я осознал, что все чаще думаю о том, какое выражение лица у людей, которые разговаривают со мной или просто смотрят? Жалость, безразличие, что-то еще? Мне все чаще казалось, что за беззаботным тоном Ниночка, которая время назад призналась в своих чувствах, на которые я ответил, просто чтобы не обижать ее, скрывала усталость от необходимости возиться со мной. Что мама все реже звонит или приходит к нам, чтобы в очередной раз спросить, как у нас дела, как я себя чувствую, или просто за тем, чтобы в очередной раз убедиться, что я не хочу ехать к бабке из какой-то деревни, которая лечит все. Отец тоже перестал перечислять диагнозы, которые подходили мне, называя врачей глупцами. Скорее всего, он даже перестал искать. Все чаще в доме звучали разговоры о том, что плохо растут огурцы или что лиса снова забралась в семейный дом. Ниночка все чаще рассказывала о работе. И все чаще мне казалось, что все смирились с тем, что я такой и таким останусь. И когда вокруг перестали звучать убеждения и надежды на лучшее, когда прогулки становились тяжелее и короче из-за льда под снегом, я понимал, что сам теряю веру в себя. Я терял веру в Ниночку, все чаще думая, что она, наверное, призналась в своих чувствах, чтобы сгладить мое одиночество, а не потому что они истинны. Все чаще казалось, что она раздраженно морщится или закатывает глаза, когда я зову ее, что ее нежный голос и мягкий, терпеливый тон лишь наигран. Казалось, что и родителям теперь общение со мной в тягость. Отец больше не мог обсудить со мной «лицо пациента в пятой серии!», мама не могла спросить, нравится ли мне свитер, присланный ее сестрой. На ощупь они все равно одинаковые. А вместо лица пациента я слышал только его удивленно-раздраженные интонации. Даже бывшие коллеги по работе, которые иногда заходили, теперь были куда более молчаливы. И при каждой паузе в разговоре мне казалось, что они переглядываются. И что наш начальник — Василий Викторович — жестами им показывает, что хорошо, что я больше не работаю с ними или наоборот, как-то шутит. И с каждым прохладным утром в темноте, с каждым новым словом, с каждым прикосновением, я уходил в эти мысли, не в силах опровергнуть их. Наверное, тогда стоило рассказать о них кому-нибудь, чтобы меня ответили к врачу, который точно нашел бы причину этим мыслям. Но я не мог. Не хотел. Не хотел доставлять еще больше проблем, не хотел показаться не только инвалидом, но еще и сумасшедшим. Не хотел, чтобы люди, когда мы шли с Ниночкой по парку, заглушаемые скрипом снега, шептались о том, какая она несчастная, с таким-то мной! Или чтобы мамины подруги перестали советовать той сдать меня в какое-нибудь «специализированное» место! Каждый раз, когда она предлагала мне такое, я вместо ее голоса слышал эти противные голоса ее подружек, которые еще в моем детстве только завидовали: мужу-врачу, хорошей квартире и одежде, отдыху у моря. Сейчас они просто нашли в чем лучше её. Пусть их сыновья не блистали, но они были нормальными! А не «такими». Весной, когда в комнату вновь стал врываться аромат сирени, а мое одиночество, когда Ниночка была на работе, разрывали птицы, надрывно певшие под окном, я не выдержал. Моих сил не хватало, чтобы справляться с этими мыслями. Но каждый раз, когда я хотел заговорить об этом, я почему-то спрашивал о погоде, о том, в чем Ниночка или как там огурцы… Любой бред вместо нужных слов. Я больше не находил в себе сил выносить неизвестность и сомнения, мысленно дописывая невидимыми чернилами на невидимой бумаге свою короткую историю, пока по кафелю кухни, непременно, текла моя собственная кровь.Наверное, все должно было быть иначе…