Спасение

– Расскажите мне, – обратился Вальжан к женщине, сидевшей за исцарапанным столом напротив него. Он находился в комнате для допросов в полицейском участке и разговаривал с человеком, который, как ему казалось когда-то, навсегда исчез из его жизни. В женщине, сидевшей напротив него, с трудом можно было узнать напористую, вечно сердитую мадам Тенардье. Конечно, в ней тем более нельзя было узнать одну из дочерей сестры Жана Вальжана, хотя, если верить тому, что она говорила ему раньше, так оно и было. – А что тут рассказывать? – сказала женщина. Она опустила глаза, но, казалось, не смотрела ни на стол, ни на что другое. – Мы были бедны. Ни еды, ни питья, ни одежды, ни дров для очага, ни кроватей, чтобы спать. Никогда ничего не имелось в достатке. Наш отец умер от какой-то болезни. Наша мать все время работала, ухаживая за нами или рожая нас, и у нее никогда не было достаточно времени, чтобы уделить кому-либо из нас внимание. Ее брат пошел работать, когда умер наш отец. Их собственный идиот-отец был подрезальщиком деревьев и расшибся насмерть, свалившись с дерева. Если подрезание деревьев – твое ремесло, насколько глупым и никчемным нужно быть, чтобы упасть с дерева? – Вы помните своего дядю? – Да, это был брат моей матери, – сказала она с легким раздражением. – Сын подрезальщика, который был настолько глуп, что упал с дерева. Наш дядя был не намного умнее. Мы голодали – точнее, голодали больше обычного, – и наш дядя украл буханку хлеба. Как будто этого хватило бы, чтобы накормить нас всех! Его, конечно, поймали, он даже этого нормально сделать не мог, а потом отправили на галеры. Больше мы его не видели. Вальжан с трудом сглотнул. – Что с вами случилось потом? – А вы как думаете? Какое-то время мы побирались, но что толку? Некоторые наши соседи были так же бедны, как и мы, а те, у кого были деньги, не давали их. Я же говорила, собака ест собаку. Мама сказала, что мы идем в Париж, там будет лучше. Не знаю, почему она так решила, но мы были детьми, а она была нашей матерью, поэтому мы ей поверили. Кроме того, у нас больше никого не было. Поэтому мы отправились в Париж пешком. Весь путь. Босиком. Даже деревянных сабо у нас не было. – А в Париже что-то изменилось? Мадам усмехнулась. – Да, конечно. Вместо земли там были булыжники, и нам пришлось драться с собаками на улицах за объедки! Через несколько дней мама забрала младшего ребенка, сказала, чтобы мы ждали ее, она скоро вернется. Больше мы ее не видели. Я не знаю, что с ней случилось. Может, с ней ничего не случилось. Возможно, она намеренно бросила нас. А может, она умерла. Не думаю, что это имеет значение. Ушла – значит ушла, каждый сам о себе заботится. Вальжан на мгновение зажмурился, словно от боли. – А потом? – Один из братьев не успел вовремя увернуться от кареты богача и попал под нее. Это привлекло к нам внимание кого-то из начальства. Самых младших отправили в сиротский приют, а нас, старших, – в работный дом. Знаешь, ЧТО ЭТО? Тюрьма для тех, чье преступление – бедность. – Вальжан вздрогнул, но мадам только пожала плечами. – Мои братья и сестры умерли, – сказала она безразличным тоном. – Я была сильнее, чем некоторые из тех, кто там был, и поэтому отбирала у них еду. Когда я немного отъелась, я выглядела не так уж плохо. Я вообще-то была довольно привлекательна в течение короткого периода моей юности. – Она рассмеялась лающим смехом. – Не верите, да? Но это правда. Кто знает, кем бы я могла стать, если бы все было иначе. Но все было так, как было, и выбор у меня был невелик: либо я буду работать, пока не умру, либо продавать себя на панели, – тогда-то я и встретилась с Тенардье. Когда я была маленькой девочкой, я мечтала выйти замуж за принца. Мой муж не бог весть кто, но он хотел жениться на мне, и это делало его принцем в моих глазах. Вы понимаете, что это значило для молодой девушки в таких обстоятельствах? Он не просто хотел погубить меня или сделать своей любовницей. Он был готов жениться на мне, дать имя моим детям. Он сделал меня респектабельной женщиной, а на столе всегда была еда! Почему меня должно было волновать, откуда он берет на это деньги? Когда он нарушал закон, он был достаточно умен, чтобы не попадаться, по крайней мере не слишком часто. – Но я не понимаю. У вас самой было такое несчастливое детство – почему вы не могли быть добрее к такой же бедной девочке, когда она была на вашем попечении? Почему вы были так жестоки с Козеттой? И почему вы желаете ей смерти? – Ты что, не слушал? – заплакала женщина. – Если один человек хочет есть, другой должен обойтись без еды! Так устроен мир! И я хотела лучшего для моей бедной Эпонины. Потом она умерла на улице, на баррикадах, так мне сказали. Еще одна причина ненавидеть власть имущих и этих глупых мятежников. Неужели эти дураки действительно думают, что смогут что-то изменить? Один правитель ничем не лучше другого. Мой муж обещал, что я отомщу за потерю Эпонины и заберу у тебя твою дочь, эту избалованную Козетту, как отняли у меня мою девочку. Это бы меня хоть немного утешило. Но он солгал мне, отказался отомстить за нашу родную дочь. Теперь я потеряла все. – Она замолчала и снова уставилась на стол между ними. Вальжан поймал себя на том, что вспоминает свое собственное душевное состояние, когда его выпустили из тюрьмы: гнев, негодование и отчаянную ненависть, которую он испытывал почти ко всем в мире, пока не встретил епископа Мириэля. – Мадам... что, если я попытаюсь вам помочь? Женщина подняла голову и бросила на него взгляд, полный недоверия, с выражением застарелого, давно кипящего гнева. – Помочь мне? Ты с ума сошел? Чем ты можешь мне помочь? Разве ты можешь вернуть Эпонину? Ты можешь заставить моего мужа полюбить меня снова? Ты можешь избавить меня от тюрьмы или исправить все то зло, которое я перенесла в этом жестоком мире? Нет? Тогда убирайся отсюда! Я не хочу больше видеть твою сытую физиономию! В этот момент дверь открылась, и вошел Жавер, причем так быстро, что стало ясно: он стоял за дверью и слышал ее последние слова. – Достаточно, – коротко сказал инспектор. – Господин Фошлеван, пойдемте со мной. Вальжан встал и последовал за ним. Мадам Тенардье снова уставилась в стол. Жавер закрыл за ними дверь и повел Вальжана по коридору в сторону, стараясь, чтобы никто не мог их подслушать. – Итак, я позволил тебе поговорить с ней. Это помогло? Она призналась еще в чем-нибудь? Вальжан вздрогнул. – Инспектор, я говорил с ней не поэтому. Она – моя племянница, дочь моей сестры… – Много лет назад она была твоей племянницей. Возможно, – уточнил он. – Кем бы она ни была, теперь она жена преступника, и преступница сама. – Жавер пристально посмотрел на пожилого мужчину, совсем как раньше, только теперь в его взгляде можно было разглядеть сочувствие. – Ты за нее не отвечаешь. По крайней мере теперь ее муж и его банда наконец заплатят за свои преступления, – добавил инспектор, обращаясь скорее к себе, чем к стоящему перед ним человеку. – Неужели так уж необходимо, чтобы жена Тенардье тоже попала в тюрьму? – спросил Вальжан умоляющим тоном. Инспектор бросил на него недоверчивый взгляд, не уступавший тому, который мадам бросила на Вальжана. – Ты забыл, что она пыталась сжечь тебя и мадмуазель Козетту заживо? Не говоря уже о том, что она пыталась поджарить собственного мужа и его сообщников – хотя, не будь я полицейским, я бы счел последнее очком в ее пользу. – Но я должен ей помочь. – Ты ничего ей не должен. Подумай о своей дочери! Будет ли она в безопасности, пока эта женщина на свободе? Тебе придется позволить правосудию совершиться. – Жавер взглянул на его расстроенное лицо и вздохнул: – Иди домой, Жан. Мадмуазель Козетта наверняка хочет навестить молодого барона. Вальжан испуганно вскинул голову. В тревоге и чувстве вины за женщину, которая оказалась его племянницей, он чуть не забыл о юном Понмерси и о чувствах Козетты к нему. – Жавер, когда ты закончишь здесь свою работу, ты вернешься к нам домой? – в его голосе была почти мольба. – Я... я не хочу разбираться с этим в одиночку. Инспектор колебался. Он сознавал, что все это не в его компетенции и даже не в его силах, но помнил о том, что обещал и стоящему перед ним человеку, и его дочери. – Хорошо. Но ты иди сейчас домой. Вальжан кивнул, надел шляпу и ушел, не сказав больше ни слова. Жавер довольно долго стоял в задумчивости. Затем он повернулся и пошел обратно в комнату для допросов. Он постоял у двери, взявшись за ручку, потом глубоко вздохнул и вошел внутрь. Мадам подняла глаза на вошедшего инспектора. – Он ушел? – Ваш муж и его сообщники сейчас в тюремной камере. Мадам нетерпеливо махнула рукой. – Я говорю не о нем. Я имела в виду того старого дурака, который разговаривал со мной, того, который пришел и забрал у нас Козетту много лет назад. – Да, господин Фошлеван уехал. – Хорошо, – коротко ответила мадам. – Зачем ты вообще впустил его сюда, чтобы поговорить со мной? Он же не полицейский. – Господин Фошлеван хотел понять ваше положение, чтобы, если возможно, помочь вам. – Жавер сел за стол напротив нее, где раньше сидел Вальжан. Женщина сплюнула на пол, заставив Жавера поморщиться. – Помочь мне?.. За кого себя принимает этот старый дурак, за священника? – Она вдруг взглянула на инспектора с крысиной хитростью в глазах, напомнившей ему ее мужа. – Ты меня понимаешь, – тихо сказала она. Это было утверждение, а не вопрос. – Ты тоже всегда ненавидел благодетелей. Жавер ничего не сказал. – Они суют свой нос туда, куда не просят, вмешиваются в дела, о которых ничего не знают, и норовят спасти твою душу. Мне не нужна его помощь. Я хочу мести, и если я не смогу отомстить ему и той маленькой сучке, которую он забрал у нас много лет назад, – тогда я отомщу своему мужу. Тенардье меня предал, так что я больше не обязана быть ему верной. Я расскажу вам все, что знаю, и мой муж и его банда сгниют на каторге. – В ее голосе звучало самодовольство. – Вы ведь понимаете, как устроен мир, инспектор? Вы понимаете, что никто ничего не получает даром, и никто не ест, если другой в это время не голодает. А этот идиот, который только что разговаривал со мной, – он этого не понимает. Я потеряла свою дочь, он должен потерять свою. Если у меня не осталось никого, кто любил бы меня, почему он должен иметь это?.. Вы это понимаете, инспектор, – повторила она. – Сударыня, – твердо сказал Жавер, – мне кажется, я начинаю понимать, что любовь – это не буханка хлеба, и для того, чтобы кому-то она досталась, другой не должен голодать. Возможно, чем больше частей, на которые она делится, тем ее больше. – Тебе-то откуда знать? – усмехнулась мадам. – Никто тебя не любит. Наверно, и не любил никто и никогда. Жавер молчал. – И есть кое-что слаще любви – месть. Она никогда не разочаровывает. Если я не смогу отомстить за мою бедную Эпонину другим способом, я отомщу за нее отцу, который больше не заботится ни о ней, ни обо мне. Я расскажу тебе все о нем и его банде, при условии, что мне больше не придется его видеть. – Идет, – сказал Жавер. Он потратил несколько часов, слушая и записывая ее признания и рассказ о преступлениях Тенардье и его шайки. Когда он закончил, мадам охотно поставила свою подпись под протоколом допроса.

* * *

Несколько часов спустя, чувствуя усталость, которая тем не менее была приправлена удовлетворением, он покинул полицейский участок. И только машинально повернув в сторону дома Вальжана, а не к своей квартире, он понял, что начал думать о первом как о «доме». Он тут же упрекнул себя за эту мысль, которая не давала ему покоя весь остаток пути. «Дом Вальжана – не твой дом. Ты уже достаточно потакал своим желаниям, не добавляй к списку иллюзий еще и это. Ты позволил словам этой женщины задеть тебя за живое. Какое тебе дело, если она думает, что тебя никто никогда не любил? Что тебе до этого? Даже если это правда…». В тот момент, когда он подошел к дому Вальжана, дверь открыл сам хозяин. – Жавер, входи! Я уж думал, ты никогда не вернешься домой. – Занятый своими мыслями, Вальжан не заметил удивления на лице инспектора – он просто повернулся и направился на кухню, полагая, что тот последует за ним. Кухня была освещена свечами, которые уже начали оплывать. На столе стояла открытая бутылка вина и два бокала, один из которых был чистым. – Ты ждал, – заметил Жавер. Вальжан кивнул и махнул рукой в сторону кладовки. – Туссен и Козетта отправились спать. Боюсь, мы уже поужинали, но хлеб и сыр еще остались. – Нет, спасибо. Мне ничего не нужно. – Жавер не хотел беспокоить хозяина. Более того, из-за того, что он позволил себе думать о жилище Вальжана как о «доме», ему хотелось пожертвовать ужином в качестве епитимьи. Вальжан взглянул на него, и у инспектора возникло странное чувство, что пожилой человек точно знает, о чем думает и что чувствует он, инспектор. – По крайней мере сядь и выпей со мной бокал вина. – Вальжан сел за стол, взял бутылку и наполнил оба бокала. Он подтолкнул нетронутый бокал к инспектору, тот сел и взял его. Они отхлебнули и поставили бокалы. – Мадам во всем призналась, – без предисловий сказал Жавер. – Ее муж и его банда арестованы и находятся под усиленной охраной. На этот раз им не избежать наказания. – Неужели я ничем не могу ей помочь? – помрачнел Вальжан. – Ты не можешь спасти всех, Жан, – сказал Жавер с необычной нежностью в голосе. – Ты можешь хотя бы... присмотреть за ней? Я знаю, о чем она думает и что чувствует. Мне это знакомо. – Мне тоже, – сказал Жавер. Ни один из них не произнес слова «самоубийство», но оно повисло между ними. – Я присмотрю за ней. Вальжан кивнул и снова наполнил бокалы. Некоторое время мужчины молча пили, потом Жавер снова заговорил: – Ты все это время сидел здесь и ждал? – «И пил», – подумал Жавер, но не сказал этого вслух. – Нет. Мы с Козеттой были в гостях у Мариуса Понмерси. – А, молодой барон. – Жавер допил свое вино. – Полагаю, он был рад ее видеть. – Более чем, – мрачно сказал Вальжан. – Они оба были счастливы видеть друг друга. Ни для него, ни для нее больше никого не существовало в целом мире. С таким же успехом меня могло и не быть в комнате. – Он сделал глоток вина. – Но это эгоистично с моей стороны. – Похоже, скоро тебе придется планировать свадьбу, – сказал Жавер. Он хотел, чтобы это замечание прозвучало шутливо, но оно повисло в воздухе, как пророчество. Увидев, как побледнел его собеседник, он быстро поставил бокал. – Тебя это беспокоит? Жан, ты же отец этой девочки. Она не станет любить тебя меньше только потому, что любит этого парня. – Я в этом не уверен, – тяжело сказал пожилой человек. – Какая от меня будет польза, когда у нее появится муж? – Жан. – Что-то в тоне инспектора заставило Вальжана обратить на него все свое внимание. – Я знаю, каково это – стараться быть нужным, когда думаешь, что тебя нельзя любить. Но с тех пор я кое-чему научился. Ранее этим вечером я сказал мадам Тенардье, что любовь не буханка хлеба, чтобы другим людям досталось меньше, если у кого-то ее много. Я понял это, наблюдая за тобой и твоей дочерью, так неужели ты сам не понимаешь этого? Не стоит недооценивать великодушие мадмуазель Козетты. Вальжан кивнул, но мысли, которые он не решался высказать вслух, не давали ему покоя. «Хотел бы я быть в этом уверен. Даже если Козетта не перестанет любить своего старого отца, я никогда не буду значить для нее столько, как юный Понмерси. И это не единственное соображение. Если она выйдет замуж за барона, у нее должно быть безупречное прошлое. Дед Мариуса будет настаивать на этом, даже если сам юноша не будет. Что же мне делать?» Несчастное, горестное выражение, застывшее на его лице, поразило Жавера, заставив больно сжаться его сердце, каменное сердце, которое когда-то билось только для исполнения долга. Жавер не знал, что с этим делать; мир человеческих чувств все еще оставался для него неизведанной территорией. Но в глубине души инспектор был чрезвычайно практичным человеком. – Жан, нет никакого смысла сидеть в холодной кухне и полночи думать о будущем. Пей и ложись спать. – Ты прав, – вздохнул пожилой человек и посмотрел на гостя со странным – для инспектора – выражением надежды в глазах. – Надеюсь, ты останешься на ночь? Жавер слегка улыбнулся. – Так как уже поздно и я слишком устал, чтобы возвращаться домой, я еще некоторое время буду пользоваться твоим гостеприимством. Они вместе допили вино из бокалов. Вальжан погасил свечи, и они отправились спать.