Невоздушный замок

♫ - In Extremo "Ave maria." Они медленно шагают по залитому солнцем городу. Не разговаривают, погруженные в тяжелое молчание и свои собственные мысли. Они вынуждены терпеть компанию друг друга, вынуждены мириться с тем, что отныне и впредь им предстоит пребывать на одной стороне этого непримиримого, расколотого идеологией мира. Однако теперь «врагам» в прошлом и «союзникам» в настоящем удается принимать свое «содружество» спокойно, без былого едкого раздражения, которое еще вначале пятидесятых Гюнтер и Александр испытывали каждый раз, когда хотя бы мельком пересекались взглядами. Гюнтер одновременно и узнает, и не узнает свой дорогой Кёнигсберг. Как привычны его глазу пока еще сохранившиеся узкие улочки, потертая временем брусчатка под ногами и влажный спертый воздух непривычно жаркого июня, так чужды ему советские люди, что снуют мимо них, одетые в хлопок и лен, раскроенный по странной здешней моде, чужды неказистые, будто клонированные друг с друга дома-коробки, чужды расстраиваемые вширь тротуары вдоль милой Преголь… Он хочет повернуть голову, чтобы вновь полюбоваться на серо-голубой полог реки, несущей свои беспокойные, покрытые мелкой рябью воды мимо Королевской Горы, но не позволяет себе сделать этого. Он знает… Абсолютно точно знает, что увидит там. Он уже видел Его в роковом сорок пятом, но отчаянно не желал вновь созерцать этот уродливый неровный скол из векового красного кирпича: без фронтона, без кровли, без шпиля и часовни, без колоколов и оконных витражей, с разрушенными, когда-то богато украшенными эпитафиями внутри. Все, чем когда-то славился Кафедральный Собор района Кнайпхоф, бесследно исчезло, сгинуло в огне минувшей войны. Гюнтер не жалел себя, не требовал сочувствия или участия к тому, что свершилось по его вине, вине его власти и народа в том числе. Но искренне не понимал… Разве то, что было заложено в четырнадцатом веке можно называть «символом прусского милитаризма и фашизма»? В чем провинился перед своими новыми гражданами сам Собор? Варварство ли это? Невежество ли? Безрассудство? Байльшмидт поднимает голову на уверенно вышагивающего рядом Александра и понимает все по одному лишь выражению его глаз. Ненависть. Нет. Не к нему конкретно, отныне они – гребцы единой коммунистической лодки, и даже не к несущему крест пожизненной вины немецкому народу… Но ко всему, что когда-то принадлежало нацистскому режиму и оберегалось им, как ценность, а теперь, конечно же, подлежит безвременной консервации, которая, так или иначе, обозначает пусть не скорое, но все-таки уничтожение. Он сбивается с шага, едва не спотыкается, но по-прежнему не поднимает головы, не позволяет себе взглянуть даже краешком глаза. Преголь гипнотически шелестит ему на ухо, просит, зовет… Ровными рядами мелькают мимо высаженные уже после войны молодые каштаны, и мужчина шумно выдыхает, закрывая глаза, стараясь не обращать внимания на то, как невидимые тиски сжимают в груди забившееся чаще сердце, и оно переполняется доверху тягучей мучительной тоской, стенает и болит. И все-таки он благодарен новым жителям города за то, что они так много сил и средств затрачивают на озеленение. Это, и впрямь, замечательно. Со стороны Королевской Горы то и дело доносится грохот с работающих каменоломен, но Александр не обращает на это ровным счетом никакого внимания, как и на то, что Байльшмидт выражает всем своим нервозным видом явное беспокойство по этому поводу. Россия не испытывает угрызений совести за разбираемый по кускам замок Кёнигсберг, ему нужно восстанавливать города, и этот в том числе, здесь уже не до ханжества и не до совестливых расшаркиваний. Другое дело, что он ни разу не собирался совать это малоприятное зрелище под острый нос Байльшмидта. Они уже обсудили все, что требовалось, а новый разговор никак не клеился. Поэтому все, что оставалось России, это исподтишка наблюдать за тем, как экс-Пруссия, поджав губы и устремив глаза на начищенные до блеска носки своих ботинок, по старой армейской привычке чеканя каждый шаг, медленно идет рядом и силится не глядеть на то, что осталось от его городских святынь. Брагинский уже десять раз пожалел, что поддался на уговоры пруссака пройтись мимо острова Канта. Не стоило соглашаться… Александр не любил злорадствовать, предпочитая щедро воздавать оппонентам по заслугам. И справедливо полагал, что пруссак получил за все и в полной мере. Саша действительно не желал смотреть на его бледное, как мел лицо и страждущие глаза, полные смятения и отчаяния, старательно созерцающие асфальт. Брагинский неторопливо закуривает, равнодушно осматривая изувеченную семиугольную башню с примыкающей к ней, чудом уцелевшей западной стеной замка. Строение имеет крайне плачевный вид, но благодаря каким-то высшим силам все еще держится, будто назло, взирая на город пустыми глазницами многочисленных пробоин. И пусть у него обвалилось решающее большинство перекрытий, оно все еще возносит свои вылизанные огнем и нашпигованные осколками снарядов кирпичные своды в бледно-голубую летнюю высь. Александр медленно пускает изо рта сизый дым, не особо заботясь о том, что, возможно, идущему рядом гостю будет неприятно вдыхать табачный смог, как вдруг спохватывается, резко дергая рукой с сигаретой, и сыпет ненароком на белоснежную рубашку Гюнтера тлеющий пепел. Ныне Германская Демократическая Республика смотрит на остановившегося Брагинского недоуменно, хмуро сдвинув бесцветные брови, то и дело, невольно перебегая глазами через его правое плечо, туда – где стоит уже заминированный Кёнигсберг. Брагинский смотрит лишь на серебристый циферблат наручных часов. Без пяти двенадцать. Двадцать пятое июня. - Идем. Скорее! – он хватает растерянного пруссака за рукав. - Зачем? - Затем! Гюнтер не оказывает особого сопротивления, и послушно ускоряет шаг, но чувствует внутри глухое раздражение, о чем не стесняется сразу же сообщить своему спутнику. - Если мы куда-то опаздываем, то разве не стоило озаботиться этим заранее? Что за безответственность, Алекс? - Не зови меня так, - коротко отрезает Александр. Он идет так быстро, как только может, пусть где-то в глубине души прекрасно понимает, что уже не успеть, но все равно надеется, что они смогут выйти хотя бы из зоны видимости. Черт! Вот черт! Он сам не верит в то, что забыл. Если бы не эта чертова загрузка, да не его дырявая память, можно было попытаться проявить чуть больше настойчивости и повести немца в обход! Но теперь поздно уже… Они практически равняются с развалинами западного крыла, Брагинский снова бросает короткий взгляд на часы и, не сбавляя скорости, несется вдоль реки по тротуару. Гюнтер не отстает, но едва поспевает, явно не слишком-то обрадованный этой внезапной гонкой, однако это его недовольство русского мало интересует, в конце концов, старается он в первую очередь для него же. Все подходы к замку перекрыли заранее, потому срезать путь шанса не выпало, им оставалось лишь следовать прямо, и делать это так быстро, как только возможно. Александр очень надеялся на то, что пунктуальность у тех, кто должен был осуществить «приговор» была понятием исключительно условным. Однако сбыться его надеждам, было не суждено. Как раз когда они переходили через трамвайные пути, грянул чудовищный по своей силе взрыв, будто бы в город вновь пожаловала война… Пруссия что есть сил рванул рукав из цепких пальцев Александра, молниеносно развернувшись на каблуках и вытянувшись по струнке, в мгновение ока, будто бы врастая в землю и переключая все свое внимание на разворачивающуюся пред ним трагедию. Ровно в полдень 25 июня 1959 года по решению специальной комиссии и с разрешения градоначальника города Калининграда была взорвана семиугольная башня Хабертурм, падение которой окончательно превратило королевский замок Кёнигсберг в руины. Клубы черного дыма взвиваются в практически безоблачное голубое небо, красный кирпич трескается, ломается и превращается в пыль. Башня медленно накреняется влево, осыпается кусками во внутренний двор замка и увлекает за собой фрагменты западной стены, откалывая от нее зубцы и руша уцелевшие доселе перекрытия. «Прекратите! Что вы делаете?!» - хочет крикнуть им Гюнтер. Крикнуть так громко, чтобы весь город узнал и услышал, что прямо в его центре крошат и жгут целую вереницу эпох, один из последних сохранившихся осколков той красоты и культуры, которая некогда нашла здесь приют. Ему хочется кричать это до тех пор, пока весь город не соберется перед этими изможденными временем и раздорами стенами и не прекратит сей ужасающий произвол, возможно, хоть как-то повлияет на творящееся здесь безумие. Но он не может выдавить из себя ни звука. Чувствуя себя словно парализованный, Гюнтер просто не в состоянии ни шевелиться, ни моргать и даже дышать ему практически не удается. В ушах стоит оглушительный звон. Алыми брызгами летят во все стороны кирпичные осколки. Спустя одну бесконечную минуту раздается повторный грохот и густой с белой проседью дым валит в три раза сильнее. Байльшмидта бьет крупная дрожь, он сжимает до скрипа челюсти, поджимая посиневшие от напряжения губы и смотрит… Смотрит не отрываясь. В его лице нет жизни, а в глазах нет чувств. Они напоминают две бледные стеклянные бусины — безжизненные, полные отчаянного равнодушия и немоты. Александр бессильно курит у него за спиной, глубоко затягиваясь и мрачно поглядывая на гибнущий Кёнигсберг. Не успел… Он не испытывает вины, лишь легкую злобу на себя за то, что так безобразно все получилось. Незачем было фрицу на это смотреть… Брагинский был достаточно прагматичен, чтобы спокойно отнестись к сносу исторического наследия (хоть поначалу они с Коноваловым долго колебались над принятием столь сурового решения), но не был жесток настолько, чтобы нарочно заставлять Байльшмидта наблюдать за тем, как навсегда уходит на его глазах то, что он когда-то искренне берег и любил. Александр ждет до тех пор, пока не понимает, что без стороннего давления Гюнтер сам никуда не пойдет. Саша шагает к немцу и аккуратно берет его за локоть. Тот никак не реагирует, вперив свой пугающе безразличный взор в самый эпицентр задымленных развалин. - Идем, - неожиданно мягко даже для самого себя зовет Россия. - Сейчас такси вызовем. Он не знает чего ему ожидать от Байльшмидта. Он впервые видит его в таком состоянии. Даже на фронте, даже в Потсдаме и Нюрнберге тот держался собранно и достойно, пусть и выглядел крайне вымотанным. Сейчас же… Саша мог назвать его состояние близким к шоковому, видимо где-то внутри у Гюнтера очень вовремя сработал тот самый аварийный переключатель, не позволивший потрясенному до глубины души Пруссии слететь с катушек прямо посреди людной улицы и потерять лицо. Весь путь до самой гостиницы мужчины добирались в молчании еще более гнетущем, чем то, в котором им, по стечению обстоятельств, пришлось прогуливаться вдоль Преголь. И лишь когда они вдвоем поднимались по лестнице на свой этаж, Россия заметил, что немец как-то странно учащенно дышит... Всерьез заволновавшись, что бедолагу сейчас схватит инсульт, Саша беспокойно глянул через плечо. Но встретившись лишь на мгновение взглядом с Гюнтером, торопливо отвернулся, ощущая себя страшно неловко. Ему, правда, тяжело было видеть, как кого-то вроде Байльшмидта душат неконтролируемые слезы... Он едва ли не подбежал к двери своего номера, попадая ключом в замок лишь с третьего раза, распахнул настежь дверь, пригласив Гюнтера внутрь смазанным жестом руки, и сразу же прошел на своеобразную кухоньку, где планировка номера позволяла приготовить что-нибудь из собственных продуктов. Воду из-под крана Брагинский наливал старательно долго, лишь бы не пришлось вновь сталкиваться лицом к лицу с немцем, на автомате вслушиваясь в гулкую дробь чужих шагов в коридоре. Он появляется в дверях спальни ровно в тот момент, когда Гюнтер с глухим стоном оседает на кровать, ткнувшись локтями в колени и закрывая руками лицо. Александр смотрит на подрагивающие острые лопатки и подобно полному придурку неловко переминается с ноги на ногу, чувствуя в душе целую бурю эмоций, но совершенно не зная, что ему нужно делать или говорить. Поэтому просто ставит стакан на комод в прихожей, и, так и не переступив порога спальней комнаты, выходит из номера, где позволяет себе грязно выругаться сквозь гневно стиснутые зубы и не нарочито громко хлопнуть напоследок дверью. Идиот! Какой же идиот! Он не вернется обратно в гостиницу этой ночью. А Гюнтер так и не сможет уснуть до самого рассвета. Пруссия давно приучил себя терпеть боль, но испокон веков существовала в этом мире та разновидность боли, которую он каждый раз ощущал как в первый. Боль утраты «любимого». К ней невозможно было привыкнуть, ее невозможно было быстро перебороть, а, порой, и предупредить, поэтому из раза в раз, когда она все-таки проникала в потайные врата его души, его сердце оказывалось разорванным в клочья. На этот раз буквально...