Цвет солнца

У звуков есть текстура, а у цветов – запахи и вкус. Ньютон узнаёт об этом постепенно, привыкает жить велением тактильных ощущений и обоняния. Уже долгое время он живёт во тьме и тишине. Он знает, что война окончена, знает, что кайдзю ушли и больше не вернутся. Он знает, что виной всему дрифт. Второй, для него, дрифт, который его мозг не выдержал. В одночасье Ньютон утратил и зрение, и слух, оставшись один на один со своим, честно говоря, поганым внутренним миром и скопищем мыслей, от которых отчаянно прятался всю свою жизнь. О первых днях вспоминать не хочется. Страх, непонимание и вязкая тьма, тянущая ко дну ледяными жвалами, снятся ему до сих пор. Ньютон провёл в этом состоянии несколько часов, или дней, или недель... Он не знал, ощущение времени было безжалостно убито. Он коротал время, тщательно ощупывая каждый миллиметр поверхностей вокруг себя, вопреки взглядам всей жизни, взывая ко всем божествам, каких мог вспомнить, чтобы это всё скорее прекратилось. Просветления не наступало. Ни единый шорох не прорывал плотной завесы мертвого эфира. Сталь. Ткань. Пластик. Стекло. Ткань. Запах спирта. Запах влажной пыли. Ньютон касался собственного тела: лицо, шея, грудь, укрытая такой же тканью, руки. Где-то там был Ямараши. Где-то там был Онибаба. Но он не видел их. Он не видел ничего. Так бы он и барахтался между сном, явью и обрывками, выхваченными из того страшного дрифта, если бы не внезапно нашедшее его посреди бездны тепло. Ньютон узнал руки Германна безошибочно. Слишком часто он позволял себе тонуть в них, чтобы забыть. Руки крепко сжали и больше не отпустили. Они гладили, трепали волосы, согревали и спасали от ужасающей темноты и тишины. Ньютон очень хорошо помнил, как продолжал ни черта не понимать, но в тот момент всё вдруг стало чуточку менее важно. Он пытался позвать Германна по имени, но не слышал звуков собственного голоса. Ньютон бросил все силы на концентрирование внимания на артикуляции, и, чем больше он пытался, чем упрямее ворочал вмиг ставшим дубовым языком, тем отчаяннее сжимали его пришедшие из ниоткуда руки, тем отчётливее ощущалась дрожь Германна, прошившая их обоих. Ньютон, как маленький, беззащитный слепой котёнок, тыкался лицом в шею Германна, резонируя с его дрожью своей собственной. Они уже многое прошли, чтобы вернуть Ньютону возможность общаться с внешним миром. Выложенные проволокой буквы, изучение шрифтов для слепых, интуитивная выработка условных знаков. День за днём Ньютон учился заново взаимодействовать с миром. *** Ньютон поднимает лицо вверх, ловя кожей тёплые лучи солнца. Он прекрасно знает, что сейчас ранняя осень. Вчера во время прогулки Германн вложил ему в руки два листка клёна. Один был сухим, разваливающимся в руках, Ньютон пытался представить себе, как бы лист шуршал в его пальцах. Второй – упругим, мягким, он пах соком, когда Ньют разорвал его на маленькие кусочки. Ему не составило труда сложить один и один, чтобы понять, что постепенно в Берлин приходит осень, но природа ещё держится. Ньютон представляет себе парк с часто посаженными деревьями, часть листвы которых золотится понемногу, в то время как вторая всё такая же ярко-зелёная и сочная. Сегодня Германн даёт ему в руки веточку хвои, Ньютон сразу чувствует свежую смолу, пачкающую пальцы. Затем Готтлиб даёт ему маленькую, приплюснутую шишку. Значит, заключает Гайзлер уверенно, к его воображаемому парку можно смело прибавить несколько сосен. Он улыбается, убирая шишку в карман куртки. Пока он углубляется в свой внутренний, уже не такой уж и скверный, мир, Германн обнимает его вновь. И Ньютон знает, что он будет его обнимать и сидеть на скамье рядом, пока Гайзлер сам не запросится домой, подав сигнал. *** «Сиделка». «Новая». «Познакомься». Ньют понимает. В первые дни Германн не отходил от него ни на шаг, а если тактильный контакт прерывался хоть на секунду, Ньютон мгновенно начинал нервничать и бояться. Прошло достаточно времени, чтобы он научился сидеть в одиночестве или оставаться ненадолго с другими людьми. Он понимает, что Германну иногда нужно уходить ненадолго. Понимает и не винит. Пальцы вновь пробегают по набору пластинок с точками, которые Готтлиб, как в книгопечатном станке, выкладывает в слова и предложения, чтобы объяснять Ньютону происходящее. Такие слова в его голове всегда звучат голосом Германна. Ньютон вытягивает руки вперёд, готовый к «знакомству». Он узнаёт людей через прикосновения. На опознание Тендо у него ушло несколько секунд, нужно было только нащупать «утиный хвост» и чётки. С Мако было труднее, на ощупь она оказалась неотличимо от медсестры, но на помощь пришёл запах. У его новой сиделки, хоть он и представления не имеет, куда дели старую, очень тонкие запястья, маленькое, улыбающееся лицо, тонкие линии бровей, серьги в форме треугольников и короткие вьющиеся волосы. От неё пахнет чем-то химическим и сладким. Ньютон чувствует, как она немного смеется, когда он ощупывает её лицо, отчего улыбается и сам. После этого он вновь опускает ладони себе на колени, показывая, что он узнал достаточно. Однако, уже через секунду он щелкает пальцами, чтобы привлечь внимание и таким образом показать, что у него есть, что сказать. Пальцы Германна вкладывают в руки Гайзлера карандаш, кладёт на ноги широкий планшет с листком бумаги. Ньютон пишет вслепую, надеясь, что слова не наскакивают друг на друга. «Цвет». «Волосы». Ему важно это знать, чтобы поселить эту девушку в свой воображаемый мир. Несколько минут ничего не происходит. Наверное, Германн выкладывает буквы в нужное слово. Но вместо поддона с пластинками, Ньютон чувствует, как у него забирают карандаш и планшет, а самого его подхватывают две пары рук и куда-то ведут. Движение воздуха. Запах улицы. Окно? Они открыли окно? Зачем? Пальцы Германна ловят подбородок Ньюта и чуть наклоняют в сторону. Тепло, как и во время недавней прогулки, мягко ласкает кожу лица. Ньют кивает. Он понял послание. Отныне в его мире будет жить девушка с тонкими бровями и кудрями цвета солнечного света. *** У него нет распорядка дня. Он просто подаёт сигналы в зависимости от потребностей. Хочет ли он спать или есть, хочет в уборную или пойти прогуляться. Он общается с Германном элементарными знаками, как это делают маленькие дети, только перед этим нужно привлечь внимание щелчками. Иногда Германн отказывается от прогулок. «Ночь» и «погода» - подходящие объяснения. Ньют скучает по шуму дождя... Время сна пахнет Германном. Они вместе спят на узкой кровати, потому что так максимально сокращается возможный разрыв меду ними. Они прижимаются друг к другу настолько тесно, насколько это вообще возможно. Сегодня Ньютон долго не может уснуть. Он бродит по своему воображаемому парку и представляет пение птиц, уткнувшись лицом в плечо Германна, спрятавшись в ореоле его тепла и запаха. Готтлиб широкими движениями гладит его спину и затылок, помогая успокоиться. Во снах есть свет и звук. Есть цвета, лица, голоса, события, воспоминания. Есть яркие картинки и музыка. Последнего в реальности не хватает сильнее всего. Да, Германн прикладывает его руки к дрожащим колонкам и вкладывает в руки гитару, чтобы Гайзлер мог ощутить вибрацию, но это не то же самое, что настоящая музыка. В моменты, подобные этому, его внутренний мир вновь становится безобразным, потому что в такие моменты Ньютон мечтает о смерти. Но даже этого ему не видать. Когда он в одиночестве шарахается по комнате, ощупывая окружения и обнюхивая каждый найденный предмет, он не находит никаких острых объектов и углов. Он заперт в безопасной изоляции, в которой даже гипотетически невозможно навредить себе. Ньютон отстраняется от Германна и несколько раз касается двумя пальцами своих губ. Этого достаточно, чтобы заполучить такой нужный и важный сейчас чувственный поцелуй. Время сна на вкус как Германн. С каждым днём во вкусе Германна всё меньше соли. *** Сегодня странный день. Вокруг много людей. Ньютон ощущает их всех зудом в затылке и паникой, поселившейся на корне языка. Его ни с кем не знакомят. К нему прикасаются без деликатного предупреждения, как это обычно делают сиделки. Люди трогают его голову, оттягивают веки, что-то вешают на голову. Германн сидит где-то напротив и на протяжении всего времени плотно сжимает руки Ньютона в своих. Поддон с плитками давно упал с колен. «Не бойся». Этого, чёрт возьми, недостаточно! Виски начинает знакомо покалывать. Зуд ободом обхватывает всю голову. Дрифт? Это ведь дрифт-привод? Его хотят затащить в дрифт? Зачем? Ньютон пытается, правда пытается успокоиться, особенно, когда что-то холодное и мягкое помещают ему в уши, он начинает считать деревья в своём парке, но в какой-то момент его счёт сбивается. Германн сначала выпрямляет его пальцы, и тут же начинает по одному загибать. Девять. Восемь. Обратный отсчёт? Семь. Шесть. Но до чего? Пять. Четыре. Пожалуйста, пусть это будет смерть. Три. Два. Он слишком устал от своего существования. Один. Мозг пронзает короткая, но сильная волна боли. Ньютон жмурится из-за неё и чуть наклоняется вперёд. А когда открывает глаза, пропадает в круговороте белизны и безраздельного шума. Один. Два. Три. Четыре. Страх, как волна, отступает назад, давая возможность осознать происходящее. Цвета. Формы. Звуки. Голоса. Чем больше Ньютон смотрит, чем больше слушает, тем больше начинает видеть и больше слышать. Из общей атаковавшей его кучи ощущений он, наконец, может выхватить самые значимые. -- Ньют? Ньют. – Глаза у Германна усталые, но горящие странным пламенем, и весь он сам выглядит лет на двадцать старше, чем Германн из воображаемого мира. – С возвращением, Ньют. Ньютон медленно поднимает руки, начиная ощупывать свою голову. Никто ему не препятствует, давая возможность впервые за долгие месяцы самостоятельно разобраться в происходящем. Он закрывает глаза, но ничего не исчезает, закрывает уши ладонями, но лишь сильнее начинает слышать шорох кожи о кожу. Всё меркнет в тот миг, когда пальцы натыкаются на две гладкие линзы, встроенные в привод на уровне висков. Понятно. Иронично. Обычно мирные изобретения становятся орудием ведения войн, но в их странном веке всё происходит наоборот. Ньютон отстаёт от дрифт-привода и начинает жадно осматривать всё вокруг. Комната куда меньше, чем он себе представлял, да и за окном не парк, а короткая аллея с парой-тройкой куцых деревьев. Ньютон не узнаёт никого из присутствующих, кроме Германна и, пожалуй, молодой девушки, замершей у двери. Тонкие линии бровей, скромная улыбка, синие треугольники серёжек, короткие вьющиеся волосы. Ньютон бы сказал, что это его сиделка, если бы не цвет волос. Не золотые, не пшеничные, не белые, даже не русые, а ярко-рыжие. Цвет, приходящий на ум, когда ты чувствуешь, как лучи солнца согревают твоё лицо. Германн имел в виду тепло, а не цвет солнца. Ньютон тихо смеётся. Как забавно... ...что только ослепнув, мы узнаём цвет солнца.