Шах и Мат, я полагаю...

Все вокруг вновь суетятся, словно бы сестрицу вновь выдают замуж. На самом деле, прошло уже чуть больше полугода и официальный праздник — День всех святых. Но наша семья ликует, отнюдь, не от этого… Центром вселенной последние четыре месяца стало нечто, зачатое моей сестрой и ее рыцарем на черном коне. Ребенком это называть рано, а зародышем грубо и глупо. Мне, впрочем, было все равно, под каким предлогом увидеть в этом постепенно запустевающем склепе гостей. Особенно — одного из них. — Ответы на все приглашения были получены? — Чинно интересуется отец, захватывая в колючий плен пышных усов обезглавленный труп заморской сигары, подаренной кем-то на свадьбе. Будто бы этот безвольный кулек махровой ткани мог заинтересовать изысканный прием. — Да, прибудут все, кроме одного Блэка… Табак был пахучим и, кажется, острым… Мне еле удалось удержаться от кашля и не выдать свое шпионское укрытие. Меня не интересовало ничего, точнее никто, кроме… — Альфард? — Усмехается отец своей догадке выпуская идеальное кольцо дыма, — оно и хорошо. Одного непредсказуемого, незрелого юнца нам уже хватит. Что-то в душе хрипит от жгучего молчания, разливающегося по внутренностям. Альфарда не будет. Того Альфарда, о котором я, стыдно признаться, мечтал по ночам. Альфарда, которому писал глупые романтические поэмы и сжигал, потому что я не какой-то там влюбленный сопляк. Альфарда Блэка — единственного человека, которого мне хотелось бы видеть рядом, в чьи глаза заглядывать было бы ледяной мукой, и чей запах напоминает смесь металла, алкоголя и чего-то опасного и ядовитого. Мне грезилось увести мужчину подальше от толпы, которая за лживыми лицемерными улыбками скрывала неприязнь к нам обоим, — чем-то объединенным -, (может, презрением к чужой глупости), и говорить с ним в саду, под светом звезд, а, может, утонув в ночном тумане. Но ничего из этого не произойдет, потому что хрустальные замки глупого мальчишки были разбиты о каменную реальность точно выстроенных радужной фантазией. Альфарду Блэку нет до меня дела. Ни до кого из нас. Тактично прокашлявшись, матушка озвучивает предложение, ранящее меня до глубины души — Я хочу запретить Эвану посещать это мероприятие, Друэлла в деликатном положении, — в ответ на уставший вздох отца, она меняет тон на более нежный — взывающий к сердечности старика, — Эван не со зла, но по глупости… — Пусть пересидит в охотничьем домике, — соглашается маг, поднимаясь со скрипучего кресла, доставшегося ему еще от прадеда, — позовет каких-нибудь друзей… Гостям скажем, что он занемог. «У меня нет друзей», — до боли хотелось вмешаться, но я держался, оставляя багряные следы-полумесяцы на внутренней стороне ладоней. Я не подлец и не подонок, чтобы так вредить своей сестре. Весь этот разговор вел лишь к тому, что младший сын оказался разочарованием. Но я еще послужу тому, кому рожден во служение, еще докажу, что я не белая ворона. Черная. Чернее ночи и мрачнее самого ужасного кошмара. В мрачном настроении я закрылся в своей комнате, давя крик ярости в пуховых, недавно взбитых подушках. Не понимаю сам, как оказался перед пустым пергаментом и чернилами. «Может, ты был плодом моей фантазии. Нет, твое лицо, без сомнения, реально, потому что я видел, какими жадными взглядами на него смотрели незамужние девицы, да что уж там, любоваться искусством — не грех. Тебе многие это говорят, я знаю, или так громко думают, что ты можешь их слышать и ухмыляться по — хитрому. Мне кажется, что ты всегда улыбаешься, когда думаешь о чем-то своем — тайном. И твои руки, я чувствовал их, тогда ты сжал их на моем запястье, и равноценным было бы перехватить длинными пальцами горло и безжалостно сдавить. Потому что я отчаянно задыхался. И глаза — глаза реальнее всего остального, они — острые осколки льда, способные пронзить насквозь грудную клетку и застрять, где-то между позвонков, ноя и покалывая, а, порой, причиняя невыносимую боль, не давая уснуть по ночам, морозным инеем рисуя на стекле воспоминаний твое улыбающееся лицо. И все это реально, но ты — плод моего воображения. Я знаю, что ты жестоко усмехнешься, прочитав это письмо. Очередной влюбленный мальчишка? Не думай обо мне так, я прошу. Я, может, оказался слишком одиноким, чтобы не поддаться соблазну придумать тебя для себя, чтобы не грезить о тебе по ночам, лихорадочно сбивая накрахмаленные простыни. И ты — болезнь, скорее всего, не смертельная. Как небольшая простуда, но кости ломит написать всю свою душу на несуществующем куске пергамента, на внутренней стороне обложки своей любимой книги, где в одном углу маячит лишь одному мне заметное посвящение. Я тебя придумал, как придумал эти слова и, почему-то, считаю особо важным — рассказать об этом пусть не миру, но искусно исполненной статуе хладнокровия и одиночества. Я не наивен и не романтичен, я не верю в сказки, но я был так одинок тогда, чтобы дать слабину и поверить, что больше один не буду. Мне так надоело играть в шахматы с самим собой. Выбирать между белыми и черными, в одиночку в одну секунду суметь испепелить и быть сожженным заживо, воспрянув из пепла стать себе и добрым другом, и заклятым врагом. И не считай меня глупцом, надеющимся воззвать к твоей сердечности или же жалости. У фантазий нету сантиментов. Позволь мне просто сказать вслух, если мой голос, хоть на задворках твоего одинокого сознания, все еще раздается эхом веселой песни, распетой мной в саду. Тогда — на свадьбе. И я надеялся, что в конце этой недели — я вновь смогу коснуться, хотя бы едва ощутимым, едва заметным взглядом своей фантазии, в которой я не одинок. Я так надеялся, что напротив меня за шахматной доской будет сидеть кто-то, кто равен мне по силам. Самоуверенный мальчишка, — должно быть, наши голоса в твоей голове вторят, если ты все еще читаешь это письмо. Узнав, что ты…ты — настоящий, ты — реальность не захотел прийти, я вновь покрылся коркой льда хладнокровия, хотя судя по этому письму и не скажешь. И больше никто ее не пробьет одним метким уколом глаз. Я разочарован в тебе. И я с тобой на ты, потому что ты — всего — лишь фантазия. И ты не борец, ты — трус. Да, трус. Сбежал от ненавистной семьи, от опостылевшего общества, спрятал голову в песок, претворился кровожадным чудищем, впавшим в спячку. В тебе не осталось жизни, интереса, лишь лед и гробовое одиночество, которое ты, хотя я и имел дерзость сравнивать нас, не хочешь разрушать. Это — твое уютное гнездышко из промерзших юных костей. Ты — сказочник. И, может, эта встреча стала той самой желанной партией в шахматы, где я не один решаю судьбу фигур на старой, потертой деревянной доске, где уже еле-еле различаются цвета, хоть их всего и два. Шах и Мат. Эван Розье.» Я уснул во хмели, пробравшись в темноте на кухню, где уже даже домовых эльфов не было. К концу недели, матушка нежно накручивая мои золотые кудри на свой тонкий, костлявый палец, украшенный агатовым перстнем, озвучила свою просьбу — провести праздник в охотничьем домике, с кем-нибудь из однокурсников или друзей, или, в конце — концов, девиц. Она была бы рада думать о такой возможности, но лишь усмехается себе под нос от глупости затеи. Она все знает. Они все знают, хотя и не хотят верить. Я же не сопротивляюсь, хоть в груди и гнездиться маленький, неугомонный зверек обиды, царапаясь и давя на горло. Я хочу увидеть сестру, поздравить ее…чем бы это «деликатное положение» для нее не оказалось — заботами ли или чистейшей радостью. Я хотел смеяться глупым шуткам отца и видеть, как мама, будто бы прекрасная иссиня-черная птица, своим широким заботливым крылом накрывает, наверняка, уже мягкие плечи Эллы. Глаза наполняются влагой, которую я быстро смаргиваю, с елейной улыбкой соглашаясь, что это именно то, чего я сам хотел. Я сам собираю вещи и, ни с кем не прощаясь, покидаю через камин отчий дом. Я умираю от скуки в этом охотничьем домике, без конца перечитывая романы со счастливым концом, раскладывая пасьянс, вспоминая, как это делала сестрица, (в детстве я любил наблюдать, как они занимаются этим с мама, а отец говорил, что это не мужское занятие). И, конечно же, я пью вино, так любезно предоставленное родителями. Лишь бы я ничем не задел новую родню. Обидно думать, что отец, без излишней скромности, воспитывал из меня идеальное оружие, мать же дарила столько ласки, сколько могла, чтобы избежать моего превращения в бездушного монстра. И то, что у них вышло, пугает их. Чем? Почему? Потому что они потеряли контроль. Они разыграли неверную партию, где единственное не просчитанное движение приводит к краху. Шахматы с самого детства давали мне ощущение контроля, как ни странно, мама играла лучше отца, может, потому что была более расчетливой, хитрой и бесконечно искусно манипулировала. Эти черты она передала обоим своим детям. «Играть с самим собой, — говорила она, — сложнее всего. Потому что, однажды, это превратится в партию сильнейшим противником». В маме был целый океан мудрости и нежности, перемежающийся с маслянистыми пятнами тьмы на поверхности. С возрастом эти пятна разрастались и смешивались с бирюзовой беспокойной гладью, превращая океан в тёмные воды. Я поспешно смахиваю горячую слезу, сбежавшую по щеке, ставя шах и мат черной королеве. Хлопки позади меня были подобны свистящим ударам плети. Я вздрогнул от неожиданности, оборачиваясь на нарушителя спокойствия. Без лишних церемоний, чеканно отстукивая каблуками по начищенному до блеска полу, мужчина приближается ко мне, кажется, выжигая вокруг себя весь кислород. Он без спроса усаживается напротив, закинув ногу на ногу, и зубами стягивает с ладони кожаную перчатку. — Что ж, я думал, что тебе, — он нарочито останавливается на этом месте всего на пару секунд, но знает, что я это замечу, — надоело играть в шахматы с самим собой. Мужчина не дожидается, пока я произнесу хотя бы приветствие, начиная расставлять фигуры на доске. — Признаться, я и вовсе не люблю эту игру, — брюнет не поднимает на меня глаз, и меня это задевает. На языке неугомонной пчелой жалится ответ, который я силюсь придумать, ведь все в голове в одночасье смешалось, словно бы по аккуратно разобранной библиотеке, в коей собраны лучшие колкости и дерзости, прошелся ураган. — Зачем же тогда пришли? И как нашли меня? — Уже на «Вы»? Он усмехается, вызывая в груди россыпь маленький, приятных уколов, словно бы морозный поцелуй сотни невидимых льдинок. А мысли в моей голове от этого путаются, а на языке стройным рядом солдат перебивают друг друга, заставляя меня сгорать со стыда. Ну уж нет, не перед этим человеком! Не перед Альфардом Блэком. Хотя, признаться честно, его наспех подобранный костюм не так идеален, как обычно, а волосы и вовсе не уложены так, как подобает главному франту знаменитой семьи. И все, чего мне хочется, это коснуться ниспадающих вороных прядей, заставив его посмотреть в свои глаза, полные отчаяния и агонии. Может, он и вовсе мне снится? Или я схожу с ума? — Ваших домовиков слишком легко разговорить, стоит сделать маленький подарочек, и они без умолку болтают… — Так зачем? На пару мгновений воцаряется тишина, маг все еще не смотрит мне в глаза, разглядывая старую шахматную доску. Секунда и его от чего-то холодные пальцы сокращают расстояние между нашими ладонями и касаются моего запястья с внутренней стороны, заставляя мурашки пробежаться по всему телу, оставляя вместо морозных поцелуев распаляющиеся угольки где-то в напрягшемся животе, будто бы холодные пальцы коснулись прямо его, но это то, что я оставлю для своей фантазии. — Ты заинтриговал меня. Тогда — на свадьбе, уж прости, но это была лишь скука. А письмо, — светлые глаза наконец обращены на меня, — письмо — совсем другое дело. Мне скучно, Эван, — Блэк сжимает пальцы на моем пульсе, будто бы отсчитывает его изменение, проверяя, не сможет ли убить меня своим проницательным взглядом, — у нас есть одна партия — Альфард откидывается на спинку кресла, нагло разглядывая мои ключицы, торчащие из-за небрежно расстегнутой рубашки, которую я не собирался застегивать, — удиви меня! Маг с необъяснимой веселостью бросает свой вызов, что заставляет меня стушеваться. — Белые ходят первыми, — говорю я тихо, получая понимающий кивок в ответ. Хитрый прищур спускается к моим пальцам судорожно сжимающим пешку. У меня есть лишь один шанс. И вся эта ситуация похожа всего — лишь на очередную фантазию, на рождественское чудо, хотя до Рождества и далеко. И его фраза «у нас есть одна партия», — не дает мне покоя. Сердце бешено колотится, а щеки, могу поклясться, злились постыдным румянцем. — Нельзя так бесконечно долго размышлять над первым шагом, — и снова колкая усмешка. — Первый ход — самый важный, он может определить всю оставшуюся иг… — Ску — ка смер — тна — я, — нараспев произносит Блэк, наклоняясь к доске и крутя в руках коня, давно потерявшего голову в бою, — и это меня — то один юнец назвал трусом. Я не успеваю просчитать все ходы наперед, мое тело само срывается с места, сокращая расстояние между нашими лицами. Мои горячие губы со вкусом домашнего вина, залежавшегося в фамильных погребах, легко касаются сжатых в тонкую полоску губ противника, не пытаясь перенять инициативу. Несмелый юношеский поцелуй, после которого я слегка отстраняюсь, оставляя между нашими лицами неприлично короткое расстояние — Шах, мистер Блэк. Я ощущаю касание холодных ладоней на шее, чувствую как длинные пальцы беззастенчиво сжимают кудри на загривке, а затем губы Альфарда… Того самого Альфарда — о котором я грезил по ночам, о котором боялся говорить вслух, дабы не выставить себя на посмешище своими детскими надеждами… Его губы касаются моих с такой страстью, что я предвижу щиплющий ожог на губах по утру, который не даст забыть о том, что это все — не сон, не лихорадка и не агония. Его губы спускаются ниже, пальцы болезненно тянут волосы вниз, заставляя подставить шею под жалящие поцелуи, перемежающиеся с укусами, которые раскатываются рассыпанной коробкой маминого бисера для вышивки до самых ключиц. Когда я издаю несвязный звук, больше похожий на всхлип, лицо мага равняется с моим. Он шепчем прямо в мои распухшие от поцелуев губы. — Шах…и Мат, я полагаю.