Верь старому озеру.

Скалистые вершины, припоро́шенные белой крошкой, утопали в розовом тумане, прячась от взора на фоне заходящего иркутского солнца. Далёкий горизонт был окутан синеватой дымкой, отчего гладь озера казалась бесконечной. А где-то там, на каменистом утёсе, среди высоких домов стоял старенькая кирпичная девятиэтажка, над трубой которой сейчас, без сомнения, клубился сизый дымок из труб отопления. Живут чемпионы просто, знаете ли. Так же, как и все — среди постсоветского футуризма и безграничных стремлений. А пейзаж здесь дух захватывает. Это место — берег Байкала — дышало воспоминаниями Нади. Здесь она впервые увидела лёд, впервые встала на коньки и впервые услышала, как потрескивают угли в январском костре. Впервые познала счастье победы и боль горькой, неизбежной утраты. Поняла, что колеса инвалидной коляски не ездят по льду, почувствовала, что люди вокруг, пусть иногда и грубы, но на самом деле готовы помочь девчонке в этой самой коляске — клетке, в которой она случайно оказалась. Тут же Надя по-настоящему влюбилась. Картинки из прошлого чередой ломаных линий повторяли трещины на льду, цепляясь одна за другую, и собирались в целую сеть прекрасных узоров. Она любила это озеро. Байкал. Бай-кал. Звучит так холодно, льдом на языке перекатывается. Спрятанное среди заснеженных холмов, оно теперь спало, скованное ледяным дыханием стужи. Пузырьки, жемчужинами залегшие в темной толще льда, полыхали белизной среди этой покорившейся морозу воды, как бы говоря, что весной озеро проснется вновь. Холод обдавал ее лицо морозными волнами. Она ясно представляла, как щеки, нос и уши краснеют, становясь похожими на небо над ее головой. Как легко ей тут дышалось! Вдох, выдох, снова вдох... Стужа вдыхаемого воздуха очищала лёгкие от вязких городских бензиновых колец, а пахло только севером. Было холодно, но она этого совершенно не чувствовала. Были только спокойствие, умиротворение и безграничная водная гладь. И тишина. Так, по крайней мере, казалось. Она слушала. Ушами, сердцем и всей душой слушала, окунаясь в воспоминания. В короткие, особенно волшебные секунды, бескрайняя гладь будто оживала, и застывшую, блестящую, морозную закатную тишину прорезали глухие, глубокие, словно из недр самого дна звуки, похожие на биение большого сердца. Они затухали не сразу, а летели ввысь, застывая там и беззвучно рассыпаясь на крохотные снежинки, что почти сразу же подхватывал ветер. Это лёд трещал. Душу тянула знакомая прекрасная нега. Ощущение безопасности и спокойствия было неразрывно связано с этим мерным гулом. Хотелось, как в детстве, расправить выдуманные крылья, теперь уже порядком помятые и однажды сломанные почти до основания, и взлететь. Той белой птицей, что так часто поет в синеве иркутских небес, взлететь навстречу байкальскому закату. Она чувствовала эти крылья за собой, но сознательно оставалась на земле. Был здесь ее якорь, которому, кажется, до грациозной птички пока далековато. Ведь он... Крепкий, железный, большой, он надёжно держит ее, позволяя чувствовать свободу и мечтать, но не давая потеряться в этих манящих воображаемых замках. Наденька и сама уже совсем не ребенок — уж очень много она прошла — но душа по-прежнему у нее, как у девчушки. Чистая, светлая, нежная. — Надь! Знакомый хриплый тембр отражается от льдов озера, застывая среди морозного воздуха, но Надя слышит. И улыбается, распознавая его обладателя. Шаркающие на скользкой глади воды шаги кажутся тихими, но это — иллюзия, потому что человек оказывается рядом через полминутки. — Опа, смотрите на нее, — Горин, нарушивший ее идиллию (не специально, разумеется), сдвинул брови к переносице, глядя на Надю сверху вниз. Он нес в руках что-то вязаное кремового цвета — любимого Надиного оттенка. — И что это мы стоим тут с голой шеей, а, Надежда Дмитриевна? — Надя действительно без шарфа — забыла, выходя из дома, — и только сейчас понимает, как тут на самом деле холодно. Хоккеист, едва стоя на ногах, кутает Лапшину в шарф по самый нос, пряча холодные алые щеки, и при этом смешно щурится, скептически оглядывая плоды своих трудов и поправляя капюшон ее пуховика. Надя смотрит на него заворожённо, не моргая. — О, совсем другой вид! — Сашка шмыгает носом, как бы выражая свое недовольство. Надя касается едва шевелящимися руками шарфа и понимает, что вещь на ее шее совсем новая. Она пахнет фабричной новизной, снегом и почему-то Сашей. Крупной вязки, кремовый, мягкий и приятный для кожи, этот шарф мгновенно становится любимой Надиной вещью. Идеальный для северных холодов. Становится в разы теплее, ведь согретый ее дыханием воздух путается среди нитей и остаётся там. — Он такой теплый, — говорит она Саше, который, стоя в распахнутой куртке, глядит вдаль. — А? — Шарф, говорю, — Надя смеётся, — теплый очень. Спасибо. — А, это... — Горину в новинку забота, но, надо сказать, он неплохо с этим справляется. Возможно, именно поэтому Надя не слегла ещё с пневмонией и не отморозила себе пальцы. — Да больно смотреть на тебя в этих твоих шарфах серых, скучных... Пора что-то изменить в твоём, этом... Гардеробе, — находя нужное слово, Саша в привычном жесте потирает затылок красной от холода рукой. Надя улыбается. — А ты чего трубку не берешь? Если б тетка твоя непутёвая не сказала, что ты на озере зависаешь, я б тебя по всему Иркутску искать пошел, — Горин пнул носком ботинка крошку льдинки, отправляя ее в дальнее путешествие по глади озера. Надя поворачивается к Горину и, смеясь, жмёт плечами. — Я тут просто... Вспоминала, — честно признаётся Лапшина и вновь отворачивается от удивлённых голубых глаза хоккеиста. С лица не пропадает улыбка. — Ага, — чуть потерянно говорит Саша. — Ностальгия? — Ностальгия — это тоска по Родине, — отвечает Надя, и Горин смешно хмурится в ответ на ее замечание. — Просто воспоминания. — Хорошие? — в голосе Саши чувствуется беспокойство: он боится, что Наде больно думать и про маму, и про коляску, и про тот период ее жизни, который остался за чертой "до". Горин не чурбан бесчувственный — он все видит. И Надю после плохих снов в кровать возвращает именно он. Надя знает. — Да, абсолютно. И Саша растягивает губы в широкой белозубой улыбке. Он рад, что ей хорошо. Он всегда рад, когда она не грустит. — Пойдем, Лапша, — смеётся Горин, беря Надю за руку. Смешное прозвище он выдумал ей недавно, но оно уже успело плотно прирасти к фигуристке. — Ты со своей погремухой, может, и Снежная принцесса, но че-то ты холодная совсем. Ёлки, а ты и без варежек, ну даёшь... Надя кивает, смотрит на Сашку своими невероятными глазами, по цвету схожими с льдистыми окраинами воды, и улыбается во все тридцать два, слушая его возмущения. — А ты что, правда бы меня по всему Иркутску искал? — глупый, наверное, вопрос, но Наденька знает: Сашка на любой ее вопрос ответит, каким бы детским он не был. — Ну естественно, — Горин едва удержался на льду и, чертыхнувшись, хитро прищурился. — Мне ж Шаталина голову за тебя открутит. Хоккеист шутит, Лапшина понимает. И потому, держа своего непутёвого хранителя, смеётся, глядя, как он падает на лёд и остаётся сидеть на пятой точке, подперев хмурое лицо ладонями и говоря, что байкальский лёд совсем не такой, как лёд во дворце спорта. Он прав. Байкальский лёд горд, силен, своенравен и дик, он покоряется со временем лишь тем, кто сам таковым является. Сашка этого не знает, а Надя — да. Горин делает успехи, ведь тут на коньках он не падает. Потому что Саша только с виду беспечный. Девушка тянет его на себя, а когда парень поднимается, смотрит в его голубые-голубые глаза и понимает, что оно того стоило. Если все эти испытания вели ее сюда — в этот закат, к этому человеку, в этот момент — то все действительно было не напрасно. Саша на льду ее держит так, что ничего не страшно. И сейчас не страшно. Горин целует ее коротко, нежно. Леонов так не мог, и никто так не мог, как Саша. На губах остаётся привкус мяты и карамели, отчего Надя прикрывает глаза, ловя всю теплоту этого мгновения. Сашка подхватывает ее на руки, кружит, а Надя пищит, смеётся и чувствует, что абсолютно счастлива. — Пошли, принцесса, — возвращая ее на землю, по-доброму подкалывает ее хоккеист и поправляет пухлый помпон на ее шапке. — Я есть хочу. И они идут. Долго болтают ни о чем, поднимаются вверх, отдаляясь от спящего озера, от льда и от замёрзших причалов, идут в озарённый огнями город. Чтобы завтра Горин снова нашел свою Надю на том же месте, со шнурком на запястье и в белоснежных острых коньках, катающуюся не для выступления, а так, для себя, выписывая на льду причудливые узоры. Горин будет за ней наблюдать, кусая ванильный пломбир в вафельном стаканчике, и думать о том, что Надя Лапшина — настоящая чемпионка, героиня, принцесса. Его сказки, наверное. "Звездень", — тут же думается ему и хоккеист хохочет, ловя ее непонимающий, но такой родной взгляд. И он тоже победитель, только не признается. Зато Надя так считает. — Горин! Ух, а в голосе шаталинские нотки. И Саша выходит. Не на лёд. Он выходит к ней. Байкал спит, а двое на его льдах не спят, до ночи катаясь, взяв друг друга за замерзшие красные руки. У одного на груди — кольцо, а у второй на запястье — шнурок. Люди, на самом деле, те ещё чудаки. Верьте этому многолетнему озеру.