Как ты жила без любви, без тепла, без любви, без тепла?

— Ни одна не жаловалась, знаешь, — сказал Мирон как-то уебищно. Сказал и стянул с хуя резинку, и некрасиво ссутулился складками на животе, рёбрами и вообще весь. Мирон был некрасивый — сейчас. А вообще по жизни Мироныч был очень заебись, как братан — так стопроцентно, всегда на подхвате-на подъеме-дружеском необидном подъёбе, и плечом, и советом, и бабками — если надо, а вот ебался он некрасиво. Как выяснилось. Ну, блядь, Рома не то чтобы представлял особо, ну, нахуя про Мироныча такое вот, но раньше Рома и пизду у себя между ног не представлял. А она была. А фея эта, ну, Динь-Динь на минималках в российских культурных реалиях, была с нехорошей замотано-приклеенной улыбочкой и пустыми зелёными глазами. У феи на ладони лежала маленькая куколка, и Рома сразу понял, что это он. Только голый, а внизу у куколки было гладко и пластмассово, а потом фея некрасиво оскалилась на прихуевшего Рому (и не пил же, вроде, и ничего такого — схуяли…) и острым длинным ногтем полоснула куколку между пластмассово-кривоватых ног игрушечного Ромы. — Условия «стандарт-плюс», — сказала фея и ловко спрятала пиздатую куколку Ромы в задний карман вытертых джинс (Динь-Динь сильно изменилась за лето), — у тебя ночь. Ты его знаешь, сердце к тому приведёт, кто хуй вернёт, все дела. Если не упадёшь на избранный, верный, истинный, бла-бла-бла… до рассвета, останешься без своего. Совсем. Рома открыл рот, но фея уже растворилась в воздухе — причём буднично как-то, не сказочно совсем, без спецэффектов: просто ушла в сгустившееся на секунду пространство, и из заднего джинсового кармана на Рому таращилось его же кукольное блестящее ебало, а потом ничего не было. Ну, как ничего — мелко трясущимися пальцами Рома полез под резинку домашних штанов — проверять, и родного-знакомого не нащупал, это правда, зато нащупал… — Без проблем, Рома, — сказал Мироныч и почесал шуршащий затылок забитыми пальцами, а Рома выдохнул через нос, и ещё, и ещё выдохнул-вдохнул до рези за рёбрами, но от гипервентиляции ему не сделалось проще раздвинуть колени, и проблема все-таки не решилась от забитых жестких пальцев не на чужой ежиковатой макушке, а у Ромы между ног (не пластмассовых, а самых настоящих). Пальцы внутри ощущались странно, а хуй — странно и неприятно, но Рома подумал, что это сначала так, а потом пойдёт легче и как-то веселей, бля, что ли, но Мирону было легче и веселей, наверное — он жмурился и ресницы у него вздрагивали в ублюдочно-размеренный такт, а Роме захотелось спрятать ебало в подушку (и чтобы священный еврейский хуй всего рэпа на русском из него достали), но некоторая (женская, что ли) гордость заставила неудобно обхватить чужие скользкие бока коленями и думать о прекрасной России будущего. — Ни одна не жаловалась, — сказал Мироныч сыто и нихуя не обескураженно, а у Ромы слегка ныли бедра и пекло между лопатками, но вот между ног ничего не поменялось в правильном направлении, в смысле, в направлении хуя, что имеем не храним, конечно. Рома решил, что жаловаться и ему не к лицу, ну, видимо не то, не тот, а у феи Динь-Динь были вытертые на коленях джинсы и пыльные кроссовки, а крыльев не было видно никаких. Рома подтянул трусы под пупок — вот неочевидный плюс, кстати, не нужно опасаться придавить дорогого и ценного чего, и сел на кровать. Надо было пиздовать по дороге из рэперско-приближённых хуев дальше, а Мирон запнулся об Ромины домашние штаны и вдруг маниакально заблестел широкими зрачками: — А давай Ваню позовём — вдруг срабо… — Не, Мироныч, — Рома засобирался активнее, в новоприобретенном органе половой ебли все равно сохранялось стремное и нифига не приятное чувство инородного, бля, тела, но приглашать Рудбоя — это было совсем не к месту, угу. — Спасибо за помощь, но я уже пойду. Мирон пожал сутуловатыми плечами и притух энтузиазмом, но хлопнул Рому по плечу — на прощание. На улице фонари вспыхивали судорожно, подчиняясь логике третьесортных ужастиков, и Рома потащился сквозь душную летнюю ночь. И не удивился, когда из-за фонарной тени ему навстречу шагнула виртуально очень знакомая коренастая фигура. — Здарова, Дим, — сказал Рома и остановился. Некстати (кстати, Ром, кстати) в башке зачесались недавние Димины твиттерские простыни — довериться профессионалу, что ли? — Как насчёт поебаться, — сказал Рома и больно ущипнул себя через карман домашних штанов, втайне надеясь проснуться у себя дома — на кровати и с хуем, блядь, но фонарные тени незаметно сменились на подворотню, а Дима стоял на коленях и дергал Ромины трусы (синенькие свободные семейники) очень горячими, влажными пальцами. А потом Дима задышал ему на низ живота и заматерился отчаянно, глухо, а потом он громко прошептал чего-то подозрительно очень похожее на «Оксаночка моя», и Рома не стал дожидаться благословенного погружения языком, описанного в анналах, а заехал ему в лицо коленом и сбежал, на ходу подбирая штаны, мало того, что с пиздой, так ещё и за «Оксаночку» отдуваться, пошёл ты, герр Хинтер со своими воронами подсознания в инсту — дальше дрочные рассказики писать, а Рома в эту хуйню больше не полезет (отписаться, что ли, как эта пизда-эпопея кончится?). А потом Рому окликнул гнусавенький и противный голос — знакомый, сука, голос. Гнусавенький знакомый голос, засранная комната, лампочка в бабушкином позднесовестском абажуре раскачивалась еле заметно, подземной вулканической дрожью, а Слава Карелин был долговязой цаплей и гнилым уебаном, и никак не Роминой верной, вечной, истинной, но та фея выглядела заебанной бюрократизмом пиздой, и кто знает, чего нахуевертила… — Ромашка, — тупо засмеялся Слава Карелин прямо в ухо, в ухо и слюнявенько-противно, и Рома постарался отвернуться, но Слава только обрадовался. — Да, раком давай, Ромашка, — сказал Слава и почесал светлые волоски у себя на пузе, смешной и жалкий подшерсток, и Рома дал. Ну а хуле тут, если надо. Волшебная пизда зла, полюбишь и Гнойного за спиной, навалившегося, безостановочно пиздящего — до пульсирующей боли в виске, до жгучего трудного «бля-бля-бля» на языке и мыслях, а Слава Гнойный больше доебывал-доставал словами, чем хуем. — Ромашка ты ебаная теперь, понимаешь, Ромашечка, шалава ты подзаборная, ты… «И от чего бабы в койке дергаются, глаза под потолок подкатывают, а?» — думал Рома вязко-невесело, отвлекаясь от Славиного доставучего гундежа, а больше отвлекаясь от натертых коленей и скучного «скрип-скрип-не то-не тот» кроватного, и от лампочки в бабушкином абажуре, все так же мелькающей на периферии сознания, Рома устал и заебался. А Слава Гнойный его без гондона ебал, и Слава Гнойный ему сказал: — Подожди, Ромашка, сейчас мы, — и Рома осторожно потрогал себя за мокрое и скользкое между ног (ноги съезжались плохо-неохотно, пальцы проскальзывались глубоко и чувствительно, ещё не прям больно, но хуевенько слегка, да), и Рома не успел — нифига не успел, потому что в комнату с предположительно белым потолком и желтым абажуром завалился Фаллен. Вместе со Славиком, и в руках у Фаллена была пустая бутылка из-под дешманского вина «Крымский погребок», а у Славы Гнойного была на ебале вдохновлённая и просветлённая улыбка блаженной Терезы Калькуттской, и Рома бы дернулся стертыми коленями, да хрен там дёрнешься, когда горлышко бутылки — стеклянное, холодное до пизды (иронично — прям до пизды и дальше — глубже). Не дёрнешься. Гнойный держал его за руки, а у Фаллена смеялись тёмные глаза и обкусанные красные-красные губы, и козлиная уебанская бородка, и «Крымский погребок» в пальцах с обгрызенными ногтями, а горлышком бутылки было больно, но Рома всхлипнул только один раз, а потом он замер, застыл, задеревенел у Гнойного под цепкими липкими лапищами, и его выебали бутылкой. Фаллен выебал, дрыщавый Фаллен в желтой вырвиглазной футболке — он молчал. Совсем, в отличие от пиздлявого Гнойного, молчал, пялился внимательно и двигал в Роме скользкое болючее стекло: вперёд-назад, вперёд… — Вали отсюда, подсоска еврейская, — Слава Гнойный всунул ему в руки что-то, и только между фонарями на улице Рома увидел на бутылке криво наклеенную этикетку «Крымский погребок». Идти было неудобно — в животе ворочались фантомные зеленые осколки, резали кишки и мысли, а фонари горели неярко, предрассветной смертельной усталостью, и как же Рома устал. Смиряться с жизнью после хуя (хуёв) он не собирался конечно, просто времени оставалось на донышке (донышке «Крымского погребка»), а верной, вечной, истинной на горизонте не мелькало даже, не мерещилось. Рома тащился по недружелюбной, асфальтовой и городской тверди, и устало думал, что тащиться — переставлять ноги, смотреть на фонари, нести бутылку, которая познакомилась с внутренним Роминым миром до ближайшей незабитой мусорки — ему тяжеловато и больно. А потом Рома встретил Степу. — Степ, помоги, а? — перебил Рома весёлый и неразборчивый Степин монолог из прекрасного пьяного «далека», потому что ебаная (выебанная) усталость навалилась Роме на спину. Очень сильно навалилась. Степа был пьяненько-лёгкий, шебутной, а сделался пьяненько-серьёзным. У Степы в квартире Рома залез под горячую воду, но вымыть бутылочные осколки, «ни одна ещё не жаловалась», все вот это вот из себя у Ромы не получилось. У Ромы зачесались глаза — сильно-сильно, а Степа завалился и вырубил воду, и протянул полотенце — пушистое и со щитом капитана Америки, и сказал почему-то: — Не реви, Ром, — хотя Рома и не собирался, че он ба… А, ну да. — Кровь, — откашлялся Рома в сторону, глаза чесались ужасно, а разводы темно-розовые никак не смывались, — эти уебки… Блядь, Степа, я… — Пойдём, я посмотрю, — сказал Степа и не поморщился, не отвернулся, а помог Роме не запнуться об коврик на полу ванной, а на кровати Степа легко-легко погладил Рому за подъем стопы, и выше не полез пальцами, а притушил свой горящий мягким воодушевленным светом ебальник, и ноги у Ромы разъехались по-стыдному сами. Степа потрогал глупо дрогнувший Ромин живот ещё — губами, и губами же плавненько съехал ниже, и Роме стало душно — на Степиной кровати и в мозгах, а Степа сделал языком звучное и смешное «щёлк». — Я тебя разочарую, наверное, — поднял Степа на него мягкие смешливые ресницы, — но пизду тебе до крови не стёрли. — Это месячные, — сказал Стёпа, — начинаются. У Ромы запульсировали ужасом корни волос. — Что, — переспросил он севшим шепотом, — что, блядь? — Красная армия, гости из Краснодара, эти дни, багровые реки, Первомай, — Степа весело начал загибать пальцы на левой руке, и Рома пнул его ногой. Несильно, но с трагическим посылом «дай мне умереть». Умереть ему Степа не дал. Степа сказал, что сгоняет в круглосуточный маркет за прокладками и спросил, не болит ли у Ромы живот. Рома прислушался к своей внутренней жизни — назвать эту канонаду блядских спазмов, выворачивающих наизнанку с методичной ласковостью доктора Менгеле «болит» было никак нельзя, и поэтому он мужественно помотал головой. А потом понял, что глаза перестали чесаться, зато носом пошли слезы. Рома не плакал, конечно. Конечно, просто Степа забыл, что собирался за прокладками («не, тампоны — это не лучший вариант, — деловито просветил он охуевающего Рому, — я читал про одно исследование…»). Степа залез обратно на кровать и совсем немножко — на Рому. Руками вверх по рёбрам, а мягкую улыбку ебала Степа спрятал Роме в пупок и там же и спросил — у пупка: — Хочешь? — Я осторожно, — сказал Степа. — Я умею, — сказал Степа и не поцеловал — лизнул Рому в живот коротким и мокро-охуенным самым образом. — Сам ты «ебано», Ром, — сказал Степа и ткнулся в Рому в самом многострадальном месте, но осторожно ткнулся и языком. Как будто ему действительно не ебано совсем было, не противно, не… Степа не пытался запихнуться в него целиком. Не торопился. Не больно. Не больно, а мягко-мягко потеплело, заломило неконтролируемой мелкой дрожью бёдра, осторожно забрало лишний (почти весь) воздух из горла и башки. Рома подал голос (очень громко вдохнул, никаких порнушных стонов-криков, вы чего), и сам застремался того, как нелепо это у него вышло, но Степа как будто обрадовался, серьезно, и языком обрадовался, и пальцами, которыми гладил Рому по вздрагивающему животу. Живот не то чтобы перестал вспарываться длинными осколками «Крымского погребка» изнутри, но к скручивающей боли добавилось чего-то тягучее и колко-охуенное, не похожее на обычную возбужденную горячку по мышцам и нервам. Но тоже пиздатое очень. Кончать пиздой было по-другому, но это было определённо «кончать». Рома запутался руками в Степиных жёстких от геля волосах и проехался по скользкой простыне пятками, а ещё внутри у него сделалось скользко-скользко, и Степа вытер мокрый подбородок ему об живот. Потом Степа свалил, но вернулся обратно молнией — от Степы не пахло зубной пастой, зато пахло сладким алкашечным чем-то. — «Пьяная вишня», — презентовал Степа ополовиненную коробку из-за спины и сел рядом с Ромой, который сладкого не любил особо, в принципе, но «Пьяная вишня» пахла Степиными припухшими губами, а Степа — дурацкими шоколадными конфетами с коньяком, а ещё Роме стало невыносимо себя вдруг жалко — всю ночь нормально, нормально было, а вот под утро… Степа сидел рядом. Степа держал Рому поверх одеяла в красную уебищную клеточку — стыдно и нужно держал за плечи. Степа говорил, что все мужики «иногда всегда очень дураки, конечно» и кормил его «Пьяной вишней». Степа был хорошим, почти волшебным и сказочным, и у Ромы почти получилось забыть про то, что за шторами и за клетчатым дурацким одеялом неотвратимо приближался новый день, и что верной, вечной, истинной у Ромы не было, и хуя — тоже не было. Рома неудобно повернулся и проснулся от того, что… рукой он нырнул под одеяло как ловец за самой большой жемчужиной. На месте! Хуй у Ромы был на правильном самом и своём месте, и он был, и Рома чувствительно сжал его ладонью, не в силах поверить сказочному счастью… Сон! Ебаный сон, и только, и не было у Мироныча складок на животе, а у Димы Шокка мутноватого взгляда, а Славик Гнойный где-то совсем далеко был, и у Фаллоса эм-цэ не зеленела в руках бутылка, и Степа… — Блядь, Степ, — Рома повернулся носом в чужую лохматую макушку, — расскажу, че снилось — ты охуеешь вообще… — Угу, Ром, отъебись… Дай доспать нормально, жаворонок собачий, — пробормотал Степа в свою подушку. Под подушкой у Степы лежала маленькая пиздатая куколка, а так, конечно, это был сон. Сказочный, волшебный, и с хорошим концом.