Мотыльки

Кружа вокруг пламени, осознает ли мотылек, что преследует собственную гибель? Имело бы это для него какое-либо значение? Я не уверен. Ибо таков порядок вещей: мы неумолимо и, как нам кажется, невольно влекомы к тому, что завораживает нас и сводит с ума. Сама возможность находиться рядом и прикасаться к желаемому — оправдывает свою страшную цену. По крайней мере, так считал Гэтсби. Я едва ли верил ему тогда, в разгаре той дикой, головокружительной ночи, и едва ли верю сейчас, под холодным бременем канувших в прошлое дней. Однако он, пожалуй, верил самому себе. В надежде на это можно найти утешение. А тогда я объявил, что он глупец. Сидя на пыльной кушетке, в комнате, где никогда прежде не был, я ругал Гэтсби, и сигарета в моей руке, полностью позабытая, медленно обращалась в пепел. Я настаивал на том, что Гэтсби должен немедленно уехать, что если он останется, то навлечет беду в свой дом с той же своенравной непринужденностью, с какой он принял тем летом бесчисленное множество гостей, пошлых людей с впалыми глазами. Комнату окутывал легкий запах озона — предвестник надвигающейся бури. Гэтсби улыбнулся, и ярко проявившаяся сеточка морщин вокруг его глаз придала всему его облику глубокую, безнадежную усталость. И мне так хотелось поднести ладонь к его лицу и сгладить эти морщины, что рука моя содрогалась от усилия сохранить ее в неподвижности. Я желал остановить время, желал изменить прошлое и будущее и воссоздать Гэтсби точно таким же образом, каким он когда-то воссоздал себя. Я желал этого так безумно, что попросту не мог отыскать подходящих слов. Тогда я замолчал, и Гэтсби присел рядом и погладил меня по трепещущей руке. Закрыв глаза, я уткнулся ему в плечо, и даже сквозь веки мне виделся холодный розовый цвет его измятого, немыслимого костюма, который клеймом выжегся у меня в памяти. Так мы просидели до рассвета. Я рад, что ничего не сказал в ту ночь. Ведь Гэтсби в самом деле был глупцом, совершенным глупцом, но я рад, что последние мои слова, обращенные к нему, были любезны. В его жизни так отчаянно не хватало правды. Как и в моей. По крайней мере, в самом конце между нами зародилось нечто, напоминающее честность по отношению друг к другу. Думаю, это лучшее, на что мы были способны. Сейчас, если бы мне дали возможность, я сделал бы гораздо больше. С той ночи я понял многое о мире, о том, как он устроен. И о себе. Мне нравится верить, что я смог бы вынудить его уехать. Что я смог бы дотянуться до него, оттащить от этой грани одиночества и помочь — заставить — понять, что ошибки, совершенные во имя любви, могут быть свидетельством благородства. Его Дейзи олицетворяла собой саму красоту и вдохновение, и Гэтсби не должен был стыдиться того, что создал ее. Дейзи, заключенная в его сердце, никогда бы не очутилась в его объятиях, но я смог бы показать ему, что это не имеет никакого значения. Важным оставалось то, что Гэтсби мог любить, что он любил. По этой причине я завидовал ему на протяжении многих лет. Впоследствии я виделся с Джордан лишь раз, на довольно утомительном вечере в честь свадьбы девушки, с которой мы вдвоем были знакомы лишь отдаленно и чье имя давно стерлось из моей памяти. Джордан сопровождал ее муж: невысокий человек в очках, которого мне представили как восходящую звезду мира акушерства. В таком мире я жить ни в коем случае не намеревался и, боюсь, вел себя довольно грубо. Джордан исхудала, истончилась и пила слишком много шампанского. Она заявила, что ей очень-очень повезло, а потом не выдержала и расплакалась у меня на груди. Ее тушь оставляла на белом шелке размытые следы, резко выделявшиеся на ткани рубашки, словно пятна Роршаха. Когда я заметил сходство, шуткой пытаясь разрядить обстановку и помочь Джордан собраться с духом, она рассмеялась. "И что ты видишь, Ник?" — спросила она, с дрожью проведя пальцем по темным пятнам. — "Нет, не отвечай. Не надо. Я знаю, что ты видишь. Кого видишь. Всегда знала". Она прикоснулась к моим губам и ушла, не попрощавшись. В последний раз, когда я видел Тома Бьюкенена, мы пожали друг другу руки, хотя я и не намеревался возобновлять наши отношения. Как оказалось через некоторое время, это в любом случае было невозможно. В Черный четверг он потерял практически всё свое состояние и решил эту проблему, приставив к подбородку револьвер и спустив курок. Я попытался разузнать, был ли тот револьвер тем же, из которого стрелял Джордж Уилсон, но никто не мог сказать точно. Я был одним из немногих, кому посчастливилось: биржевой крах мало повлиял на мое положение дел. Генри Гетц умер весной прошлого года, и все оставшиеся деньги Гэтсби перешли ко мне. У меня был костюм, сшитый из огромного куска атласной ткани, которую дочь портного первоначально собиралась использовать для выходного платья; я сжег его и именно тогда напился в третий и последний раз в своей жизни. Я присутствовал на похоронах Генри, опьяненный алкоголем и воспоминаниями, но был при этом прилично одет в черное. Я распорядился, чтобы, прежде чем закроют крышку гроба, в руки ему положили дешевую книжку рассказов про Хопалонга Кэссиди, которую он как-то раз показал мне. Деньги Гэтсби я отложил и спрятал в сейф. Я не устраивал вечеров. В конечном итоге, пришла открытка от Дейзи, но я так и не написал ничего в ответ. Благодаря сообщениям от вторых и третьих лиц, я был в курсе последних событий ее жизни, и, когда обстоятельства ухудшились, я помог Дейзи вновь обрести радость существования всё теми же анонимными методами. Я больше не винил ее — но и не хотел иметь отношение к ее дальнейшей судьбе. В конце тридцатых годов она снова вышла замуж, на этот раз за драматурга, имевшего достаточно скромный успех на Бродвее, но, говоря откровенно, реальная картина того, как она живет сейчас, мне недоступна. Мне сообщили, что ее дочь, Пэм, поступила в колледж и стала медсестрой. Сомневаюсь, что эта новость обрадовала бы Тома. А что думает нынешний муж Дейзи, я не имею ни малейшего понятия. Что касается меня, то я так и не вступил в брак. Я не настолько тщеславен, чтобы верить, будто мне не присущи недостатки, но льщу себя надеждой, что лицемерие среди них отсутствует. Я люблю хорошую компанию, не лишаю себя жизненных удобств, не испытываю желания безвылазно засиживаться дома. Иногда я соблазняю, иногда покупаю, и люди покидают мою жизнь быстро и без ненужной суматохи. Я часто езжу на восток, как по делам, так и для удовольствия. Я посещал Нью-Йорк, даже доехал до Лонг-Айленда, но так и не нашел сил вернуться в Уэст-Эгг. В тот дом. Мне этого и не нужно: да, время лечит, но для некоторых оно, замерев однажды, останавливается навсегда. Какая-то часть меня до сих пор остается там, в незнакомой комнате, на пыльной кушетке рядом с Гэтсби, я прижимаюсь к его теплому плечу, и мои глаза закрыты, ослепленные светом.